Выступление Е.Голикова на Круглом столе, посвященном 90-летию профессора Р.Н.Блюма
Сегодня, ровно 90 лет назад, родился Рэм Наумович Блюм. Этот факт непреложен, как непреложно и то, что память о нем жива, поскольку мы все собрались здесь ради этой памяти. Следовательно, жив и Рэм Блюм. Поэтому сегодня мы отмечаем его 90-летний юбилей.
Подобная дата побуждает задуматься о важнейших вехах жизни юбиляра, результатах его деятельности, его влиянии на каждого из здесь присутствующих. Это очень обширная тема и, наверняка, даже множеством выступлений исчерпать ее будет трудно. Поэтому мне бы хотелось остановиться только на одном, но важном, итоге его жизни, на вопросе о реализуемости, воплотимости в реальность его, пожалуй, самых заветных и глубоких замыслов. Точнее говоря, о том, почему, несмотря на очевидную привлекательность взглядов Рэма Наумовича, а также на его безусловный талант делать свои идеи близкими и привлекательными другим людям, мир все же не пошел по тому пути, на который так хотел поставить его Рэм Наумович,
Мы все хорошо помним, какими редкими человеческими качествами был наделен юбиляр. Он был не просто умным, но и остроумным, понимающим и ценящим шутку и юмор человеком. Он был очень открытым и кристально честным в своей открытости. Он не просто хотел, он умел помогать людям. Он ненавидел насилие во всех его проявлениях и посвятил свою жизнь отстаиванию человеческого достоинства. Он обладал столь очевидными положительными качествами, что это манило и привлекало к нему самых разных людей. И поэтому многие прощали ему его мировоззренческую несовременность, которая воспринималась даже как странность – его коммунистические убеждения. Блюм был настолько честен, принципиален и бескорыстен, что многие из тех, кто знал его, но по разным причинам не разделял его убеждений, не ставили их ему в вину, полагая: у хорошего человека могут быть свои особенности. Но сам Рэм Наумович был очень серьезным человеком. Он не пытался подстраиваться под “злобу дня” ради сиюминутных материальных выгод. Его собственная и во многом оригинальная система ценностей сформировалась еще в ранней молодости и кардинально не поменялась до последних дней жизни. Блюм мечтал жить в мире без отчуждения, в мире добрых, свободных и ответственных людей, для которых одинаково дороги и уважаемы как собственная, так и чужая свобода. Поэтому, не скрывая своих взглядов, Рэм Наумович не стремился их никому навязывать. Почему же его общественных идеал не был принят и подхвачен другими? Почему мир пошел другим путем, и мы с вами тоже живем во многом не в гармонии и согласии с идеями и ценностями, которые разделял и носителем которых был Рэм Наумович?
“Больше демократии – больше социализма” – этот перестроечный лозунг М.Горбачева, практически никак не воплотившийся в реальность, для Р.Н.Блюма был базовым убеждением. Мы хорошо помним, что немало людей при жизни Рэма Наумовича, высоко ценя его личностные качества, считали: “хороший, порядочный человек, хотя почему-то коммунист”, верит в социализм. Таким было то, наше, шизофреническое время: многие люди, даже те, кто задумывался над общественными проблемами, если их спрашивали, что такое социализм, просто показывали на окно. Это такое общество, где у людей отняли все во имя, как их уверяли, ради их же блага, ради “светлого будущего”, общество, в котором все наоборот: ложь – это правда, мир – война и т.д. Практически все мы где-то соглашались в том, что власть денег в чем-то рациональнее власти бюрократии. Поэтому преобладающим было мнение, что так называемый “реальный” социализм сродни социальной патологии, что советский социализм – буквальное воплощение идеалистических мечтаний теоретиков – от Маркса до Ленина, Грамши, Джиласа и др. Что сталинский социализм – еще не худшее из зол, что могут быть еще и “культурная революция”, и Пол Пот… Но вот лучше точно быть не может! Поэтому надо быть очень наивным, чтобы принимать за чистую монету “Государство и революцию” В.Ленина.
Блюм не вписывался в подобную логику: был очень умен, теоретически подкован, знал море фактов, и в то же время всю жизнь оставался верен идее социализма. Более того, сурово критиковал Горбачева за неумелые попытки спасти социализм исключительно путем “аппаратных манипуляций”, революции сверху.
Какому социализму был привержен Рэм Наумович? Известно, что всю жизнь он преклонялся перед большевистской революцией и был непримиримым идейным противником сталинской контрреволюции. В чем состояли основные отличия между ленинскими (или, возможно, ленинско-троцкистскими) моделями социализма и сталинской моделью?
– При жизни В.Ленина последовательно сменяли друг руга несколько моделей организации общества на основе принципов социализма. Первые, достаточно мирные и в политическом отношении либеральные месяцы после прихода большевиков к власти. Затем чрезвычайные условия Гражданской войны и иностранной интервенции, которые стаи причинами того, что демократическая модель не смогла развиться до состояния зрелости. Военный коммунизм, затем поворот к НЭПу. Общими моментами и для мирной фазы революции первых месяцев существования Советской Власти, и для периода Гражданской войны, военного коммунизма и даже для НЭПа были следующие:
– диктатура пролетариата (ДП) как политический механизм перехода от государства классового общества к самоорганизующемуся обществу трудящихся;
– идея постепенной замены государства как особого института насилия над обществом добровольной самоорганизацией самих членов общества;
– упразднение института частной собственности политическими средствами ДП;
– применение политического насилия только по отношению к эксплуататорским классам и только как ответной меры на насилие со стороны этих классов;
– всеобщее вооружение пролетариата как “гарантия демократии”
– демократическая организация партии-авангарда ДП на основе принципа демократического централизма;
– реализация основных социальных и политических прав и свобод человека, по крайней мере для пролетарских масс: свобода печати, не исключение многопартийности и др.
Теоретические взгляды самого В.И.Ленина на предстоящую революцию, по классификации Р.Н.Блюма, можно характеризовать как разновидность социально-политической теории революции: социальные цели (обеспечение социальных свобод и создание условий для самоорганизации общества) превалируют над политическими – захватом власти. Практика Гражданской войны все более усиливала политическую сторону революции, но переход к НЭПу несколько поправил баланс между политическим и социальным.
Для Р.Н. Блюма на протяжении многих лет идея самоорганизации трудящихся как основного средства преодоления политического отчуждения оставалась краеугольной. Идея заговора ради достижения “высшей” цели («бонапартизм»), неразборчивость в средствах достижения политических целей, не только критиковалась им, но рассматривалась в качестве главной внутренней опасности движения пролетариата к демократии.
– Сталинская модель социализма – так называемая “мобилизационная модель”, по мнению Блюма, по всем важнейшим параметрам противоположна ленинской. Теоретические взгляды Сталина представляют собой пример политико-социальной модели. Социальные ориентиры революции сохраняются, но начинают занимать подчиненное положение. Политические цели, прежде всего укрепление предельно централизованной власти, выходят на первый план, постепенно становясь самоцелью общественных преобразований. Широко применяется насилие.
– Если ленинская модель социализма не предполагала полного огосударствления экономики, допуская и многоукладность форм собственности, и наличие множества юридически самостоятельных субъектов хозяйствования, то сталинская модель – это система тотального огосударствления не только экономики, но вообще всех элементов общественной жизни, и подчинение их единой идеологии.
– Главная особенность сталинской тоталитарной модели – в особой роли вождя общества. Фигура вождя практически выводится за пределы политической и правовой системы, ставится над ними. Делается это как для большей безопасности вождя путем превращения его практически в живого бога, так и для полного отчуждения любой законодательной инициативы от народа и наделения поистине безграничной властно-правовой инициативой вождя нации. Эта особенность, равно как и пирамидальное построение всей системы общественного управления, позволяющая максимальную концентрацию общественных ресурсов, широкое применение насилия в качестве средства управления, использование идеологических мифов как средства мобилизации народа и управления сознанием, механизм псевдодемократического воздействия масс на бюрократию, инициируемый непосредственно вождем – все это действительно напоминает основные структурные элементы фашизма. Отличие – в содержании идеологий: фашизм базируется на идее расового, этнического превосходства и мифе об особой роли избранной нации. Сталинский социализм не порывает с идеями социальной справедливости, но превращает их в своего рода ноуменальные идеи.
– Главное отступление Сталина от социализма – в полном уничтожении права людей быть субъектами собственной жизни и истории, в ликвидации социальной инициативы, в замене неотчуждаемого права человека на свободу всеобъемлющей волей вождя. При этом “эффективный менеджер” не только посадил за решетку свободу. Он физически ликвидировал несколько миллионов наиболее талантливых, а часто при этом и самых преданных идеям Октября членов общества, уничтожил естественную элиту, лучших представителей общества, для того, чтобы восторжествовал принцип сталинского порядка, во главе которого может находиться только он, единственный и неповторимый Бог и пророк в одном лице – всесильный Коба. Сегодняшний всплеск “всенародной тоски” по Сталину в российском обществе – грозный симптом имеющей множество причин болезни: казалось бы, после развала 1991 года российское общество начало двигаться в сторону, противоположную сталинизму, но Сталин все еще сидит на плечах у каждого россиянина, и поэтому, оказавшись в очередной раз в сложной ситуации, общество запаниковало, пожелало не сталинских целей (ведь он-то хотел торжества социальной справедливости), а сталинских методов, чтобы двигаться в направлении тех целей, к которым сам Сталин не стремился, но которые реально подготавливал, искореняя в человеке человеческое – т.е. свободу и творческое начало.
Рэм Наумович был убежден, что подобная система вела общество не к социализму, а в совсем другом направлении. Социализм – не просто общество, в котором более-менее оптимально удовлетворяются базисные социальные потребности и свободы, но общество, которое строится, создается только благодаря самодеятельности, самоорганизации творчески свободных людей. Это общество для народа, создаваемое его собственными руками.
Сталинский социализм без Сталина – это “реальный социализм” от позднего Хрущева до Горбачева включительно. Когда членам общества запрещается творить, т.е. петь, сочинять стихи, писать музыку, решать уравнения, погружаться в глубины метафизики и, главное, что-то осознанно менять в собственной жизни, творить социальность, они превращаются из людей в обывателей-потребителей. Советские люди середины 20-х годов были очень бедны, но абсолютное большинство не питало зависти к сытому миру Запада. То же самое можно было наблюдать и в начале 60-х годов на Кубе, для народа которого в то время patria o muerte не было простой речевкой, но жизненным принципом. Потому что так могли думать только свободные люди, строители нового, иного, и, смею думать, более достойного человека мира. Именно в этом смысле нужно понимать слова Демокрита о предпочтительности бедности при демократии, т.е. реальном народоправии, над более сытым существованием под властью олигархов. Состояние внутренней свободы, которое, видимо, было присуще многим жителям Советской России в 20-е начале 30-х годов, Блюм называл инерцией революции. Это была память об участии в историческом акте социального творчества, которое подарило миллионам людей надежду на светлое, справедливое будущее. В этой мечте о лучшей, значит и о более сытой, доле не было ничего опасного для идеалов революции, для учрежденного ею культа творческой свободы. Опасность может состоять в том, что сытое существование превращается в самоцель и самоценность, а люди утрачивают тягу к свободе. Вспомним, как у Маяковского кричит Маркс:
“Оторвите голову канарейкам,
Чтобы коммунизм канарейками не был побит.”
Эта опасность перерождения творческого импульса Октября в хрустальные люстры начала осознаваться еще в годы НЭПа. Отчасти поэтому сталинский “контроктябрь” какое-то время воспринимался как возврат к ценностям Октября и Гражданской, чего от вождя требовали многие постаревшие ветераны. Но Сталин воссоздал мобилизационное напряжение в обществе не для возрождения атмосферы Октября, а для ее окончательного искоренения. От революции был оставлен авторитарный метод, переросший в культ жестокости и насилия, но все это было направлено уже на своих. Принципиальный вопрос: был ли Сталин действительно выдающимся стратегом, т.е. уже к концу 20-х годов понял неизбежность столкновения с Западом и необходимость примерно в 10 лет провести индустриализацию, что требовало громадной концентрации власти? Именно так рассуждают сегодня те, кто хотели бы видеть в Сталине образец для подражания. Мне кажется, логика развития тоталитаризма была иной. 1. Сталин изначально решал вопрос сосредоточения власти в собственных руках. На теоретические споры о моделях развития, которыми были заняты его оппоненты, он смотрел с усмешкой. Когда власть над страной оказалась в его руках, он ее употребил отнюдь не на ускоренное развитие промышленности, а на уничтожение не только ближайших конкурентов, но и всяких корней любой возможной оппозиции. Систематически он уничтожал самые активные и экономически самостоятельные слои населения. Поэтому пострадали крестьяне, инженерный корпус, большевистская гвардия, руководство вооруженных сил и т.д. Только после подобного “наведения порядка” Сталин взялся за выполнение стратегической задачи укрепления обороноспособности страны. Но и тут оказалось, что имеющиеся ресурсы плохо используются запуганными, лишенными инициативы, мало развитыми людьми. Эта беда была характерна и для выполнения пятилеток, и для военного строительства. Конечно, все было не линейно просто. Сталин, укрепляя собственную власть, все же не забывал о развитии образования, науки, культуры. Разумеется, под его собственным неусыпным взором. На этой почве выросло получившее образование послереволюционное поколение “кухаркиных”, пролетарских детей, которые понимали, что без новой власти не получили бы они ни знаний, ни путевки в жизнь. Поэтому в массе своей эти молодые люди, отстоявшие страну в годы ВОВ, были патриотами и сталинистами. Они не могли составить прямой угрозы власти Сталина, скорее, были даже одной из ее опор. Но, когда война закончилась, вождь вспомнил и о них, ведь победивший народ, особенно молодежь, в победе обрела достоинство. Мне кажется, в этом корни и Ленинградского дела, и антисемитской кампании, и многого другого.
При первом взгляде на жизнь в Советском Союзе казалось, что она насквозь пропитана идеологией. Страна была обклеена лозунгами. Но лозунги нужны там, где-либо не умеют думать, либо людям не дозволяется пользоваться собственной головой. С другой стороны, жизнь в СССР была насквозь прагматичной. Страну населяли не люди, а “винтики” и “гвозди”. Жить было легко, потому что не надо было, да и не поощрялось, заниматься самокопанием. Жить в настоящем означало терпеть его ради великого будущего. А пока оно не наступило, следует довольствоваться малым в грешной материальной жизни и готовить себя к великим свершениям и подвигам в будущем. Сталинская эпоха и человек этой эпохи были сотканы из противоречий. Не знаю, понимал ли Сталин на теоретическом уровне, или только чувствовал необходимость сохранения внутреннего напряжения в обществе для придания динамичности его социальному и экономическому развитию? Неверно думать, что Сталину были нужны абсолютно пассивные, инертные массы. Он понимал: с такими людьми никаких серьезных задач не решишь. Необходимы послушные, но в то же время готовые к самопожертвованию, равнодушные к “грошевому уюту” мечтатели и романтики, способные пойти на подвиг ради высокой идеи, связанной, как правило, с будущим. Вождю были нужны послушные исполнители великой воли, и он добился этого послушания, при этом, казалось бы, не полностью, не тотально лишив человека внутренней свободы, которая дозволялась, но только по отношению к будущему и романтическому стремлению к подвигу. В этом советские люди, во всяком случае, молодое и образованное послереволюционное поколение, отличались в лучшую сторону от западного обывателя. Не случайно именно это поколение спасло страну во время фашистского нашествия и почти полностью полегло на полях войны. Но паралич инициативы и самостоятельности, который посеяли сталинские репрессии в душах большинства, превращали это большинство в перспективе в пассивую массу потребителей. В этом смысле Сталин готовил социальную базу для брежневского застоя.
Но застой, культ потребления и общественная апатия не были автоматическим следствием сталинской политики. Скорее, его методы “воспитания” и образования, родившегося в 20-х начале 30-х годов поколения способствовали наступлению оттепели. Ведь шестидесятники – это уцелевшие молодые фронтовики, в боях вернувшие себе чувство человеческого достоинства. В таких людях, выпестованных Сталиным, вождь почувствовал угрозу своему самовластию. Поэтому он вернулся к практике репрессий и сознательному провоцированию межэтнической розни, ведь после победы над фашизмом вопрос о морально-политическом единстве общества какое-то время был переведен на задний план. Более актуальным казался вопрос присвоения плодов победы. Таким образом сталинизм сам поглощал то лучшее, что создавал в обществе. Уже это предопределяло его судьбу.
Хрущевские реформы, если рассматривать их с позиций интересов самого Никиты Сергеевича, оказались антитезой сталинизму прежде всего не по стратегическим, принципиальным, а по тактическим соображениям. Основное противоречие политики Хрущева состояло в том, что он боролся с последствиями сталинского тоталитаризма: культом вождя, практикой внесудебных, неправовых репрессий, пытаясь при этом сохранить в неприкосновенности сам институт единоличной власти.
Теперь речь пойдет, видимо, о страшной вещи. Более полувека после смерти Сталина одни его проклинают за террор против собственного народа, другие поют осанну за то, что Сталин вел народ к светлому коммунистическому будущему, к царству свободы. Справедливо ли считать одних глубоко заблуждающимися, а других совершенно правыми? Вот здесь и заключается ужас! Сталин в действительности и то, и другое. Без жестоких репрессий сталинская система не могла бы обеспечить должный уровень мобилизации и вертикальной мобильности в обществе. С помощью репрессий устранялись не только личные конкуренты Сталина, но и реальные противники сталинской системы, а также сдерживался процесс бюрократизации институтов власти. Поэтому простым народом репрессии воспринимались, скорее, положительно, чем негативно. К тому же они создавали иллюзию реальной борьбы за правильные идеи, мобилизовали людей на такую борьбу. И, наконец, создавали социальные лифты, возможность карьеры для новых поколений. При этом Сталин и на уровне пропаганды, и на уровне мировоззрения не отказывался от идеи “светлого коммунистического будущего” как царства справедливости и свободы. Только такая, совершенно потусторонняя, не запятнанная материальной практикой, идея могла заставить людей терпеть настоящее, поскольку, если его и стоит терпеть, то только ради великого будущего! Таким образом, сталинизм представлял собой триаду: заоблачной коммунистической идеи; бесконтрольной, неограниченной, опирающаяся на харизму вождя, власть, определяющую и прокладывающую курс к достижению “светлого будущего”; государственного механизма, обеспечивающего, в том числе и методами прямого насилия, мобилизацию общества на решение поставленных властью задач.
Н.Хрущев стремился сохранить единовластие, разумеется, для самого себя, но в условиях конкурентной борьбы с другими претендентами предложил собственную альтернативу сталинской политике (поскольку многие настаивали на сохранении status quo). Эта альтернатива предусматривала отказ от неправового насилия и его осуждение, замкнув ее на личности главного автора, Сталина. Через несколько лет последовало продолжение: “нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме”, были выдвинуты две принципиально новые цели: коммунистический идеал перемещался из ноуменального измерения в обозримое будущее, а сам идеал облекался “материей”, овеществлялся. Теперь главной в коммунизме становилась материально-техническая база, позволяющая больше потреблять, значит, и лучше жить, что и выдавалось за главную цель развития по коммунистическому сценарию. Принципиальным новшеством была не сама программа, содержавшая определенные гуманные принципы: улучшение жилищных условий, развитие продовольственной базы и др., а это овеществление идеала, фактически редуцировавшегося до уровня простого потребительского благополучия. Тем самым, Никита Сергеевич не только шагнул навстречу Западу, но и открыл ворота потребительскому обществу и идеологии потребительства в Советском Союзе.
Мы подходим, пожалуй, к главному пункту нашего разговора: почему советские люди оказались столь пассивно-равнодушны к источникам и основаниям нашего общего бытия, почему они не заметили, что достижение равновесия между их индивидуальными желаниями и их «коллективным телом» – государством, обществом, заключается не в ужесточении порядка, как думали и продолжают думать одни, полагая, что осознание необходимости и неотвратимости такого ужесточения и является «свободой», и не в том, чтобы, объявив идею справедливости псевдопроблемой, запустить механизм «войны всех против всех», пытаясь собственные интересы защищать с помощью того же, но слабого, государства.
Когда Сталин покинул политическую сцену, выяснилось, что общество устало жить при тусклом свете великой «мечты», оберегаемой свирепым государством. Почти все захотели, как можно скорее получить то, чем обладало привилегированное меньшинство, наивно полагая, что для этого необходимо просто все устроить, «как у них», чтобы жить легко, просто и беззаботно. На этой иллюзии и въехали в горбачевскую перестройку, напрочь забыв о надеждах и утопиях оттепели, с омерзением вспоминая Пражскую весну и Афган, не веря ни в демократию, ни в диктатуру, стремясь только потреблять и обладать.
Разочарованные люди метались между полюсами простого «да» и не менее простого «нет», позиция же Блюма была диалектической, и в этом причина ее непонимания многими. Диалектичность концепции во многом определяется диалектикой самого бытия. Первоначальное наблюдение Рэма Наумовича зафиксировало различия между политической и социальной теориями революции. Первый тип теории опирается на принцип сущего, исходит из тех предпосылок и противоречий бытия, которые уже сложились, имеются в наличии. На практике ориентировавшиеся на политические теории реальные революционные преобразования ограничивались сменой элит и перестройкой политических институтов общества, устанавливая равновесие между развившимися производительными силами общества и сложившимися на их базе новыми группами экономических лидеров, и обновленной системой политической власти. Все до сих пор удававшиеся революции носили политический характер, что означало также, что, несмотря на провозглашение демократических лозунгов, подобные революции совершались в интересах меньшинства, которое и присваивало себе их плоды.
Социальный тип революционной теории практически не имеет аналогов в истории реальных революций, поскольку опирается на принцип должного: не того, что наличествует, а того, что только обязано быть или может появиться. Причем, совершенно неясно, возможно ли осуществление должного на практике? Поэтому чисто социальные теории революции, наталкиваясь на отсутствие долженствующего в сущем и на невозможность осуществления принципов должного соразмерными ему методами, обычно переносят социальные преобразования в чисто моральную плоскость. Революция, превращаясь в духовное преобразование, порождает в то же время проблему сопряжения должного и сущего, а также единичного и общего. Сочетание двух этих пар категорий позволило Рэму Наумовичу не только усложнить концепцию, но и перенести рассмотрение политического и социального с плоскостного в пространственное изображение. Так дихотомия политической и социальной революции дополнилась дихотомией политико-социальной и социально-политической концепций, позволявшей более полно описать различные типы революционных преобразований.
Политико-социальная и социально-политическая концепции располагаются в иной плоскости, чем политическая и социальная концепции, поскольку включают в себя оба элемента, разведенных дихотомией политической и социальной концепций – всегда присутствующее в реальности, в сущем превалирование интересов экономически и политически господствующего меньшинства и столь же необходимо присутствующее в качестве долженствования представление большинства о справедливости, представление, составляющее важнейшую компоненту любого массового народного движения, более того, дающее ему энергию и приводящее в движение трансформационные процессы. Нетрудно заметить, что в долженствовании в концентрированной форме выражает себя суть, сердцевина человеческой природы. Долженствующее – это исторически конкретное представление общества о справедливом, т.е. приемлемом для всех. Для менее развитых и бедных социумов это, как правило, уравнивающие стандарты: справедливо, когда бедный живет как богатый, а власть распределена равномерно между всеми. Еще Маркс заметил, что уравнивающая справедливость не преодолевает отчуждения и не поднимается даже до уровня частной собственности. Но возможно и более сложное представление о справедливости, исходящее не из общего стандарта, а из индивидуальной меры, реализация которой воспринимается как свобода для конкретного индивида: справедливо, чтобы каждый занимался тем, к чему имеет призвание, существовал в удобном для него внутреннем ритме и т.д. Главное, чтобы это индивидуализированное представление о справедливом не отрицало бы подобные же представления других членов социума. В любом случае, родовым признаком всякой революции как практического преобразования выступает наличие в ней компонентов долженствования, концепций, представлений или хотя бы предчувствуй о социально должном.
Подведем итоги:
- Эволюция Советского Союза от первых лет революции до его распада была процессом использования, а затем неуклонного вытеснения из идеологической и социальной практики принципов долженствования, понимаемого в социалистическом, социально-коллективистском смысле слова. Победа большевистской революции оказалась возможной во многом благодаря формулированию стратегической программы переустройства России, основанной на принципах социального долженствования, и противопоставления ее обанкротившейся политической и социальной практике царизма.
- И.Сталин, в целом сохраняя ориентацию на социальное долженствование (построение коммунистического общества), все больше превращал его в ноуменальный принцип, обязанный легитимизировать жестокую политическую практику в отношении собственного народа. Практика сталинизма вполне укладывается в рамки логики политико-социальной концепции Рэма Наумовича Блюма. Ее прямым следствием было тотальное недоверие к человеку, попрание его индивидуальной свободы, лишение права на самостоятельность и творчество. Прикрываясь далекой целью, Сталин стремился превратить советских людей в «винтики», действующих исключительно по приказу и программе вождя. Только победа народа в ВОВ несколько вернула людям чувство достоинства, которое система начала активно отбирать у них в конце 40-х начале 50-х годов. Даже уход Сталина не сумел изменить сложившегося соотношения между государством как «абсолютной истиной» и обществом, конкретными людьми, сведенными до уровня простых «дополнений» и «приложений» к левиафану-государству.
- Уход с исторической арены Сталина создал в стране историческую развилку для дальнейшего развития. Вопрос стоял так: двигаться ли по пути, намеченном Сталиным, или попытаться вернуться к более либеральной программе Октября? Энтузиазм хрущевской оттепели ясно указывал на то, какой путь предпочитает большая часть общества. Но для самого Хрущева оттепель была не истинной целью, а только средством. Не меньше Сталина он стремился к единовластию, но только менее жестокими методами. Политика Хрущева была даже не двойственна, а тройственна: она содержала в себе существенную долю авторитаризма, и в этом смысле не преодолевала сталинизм. В попытке приблизить идею коммунизма к уровню понимания простого человека, Хрущев во многом прагматизировал и утилизировал социальное должное – коммунистическую идею, фактически наметив путь к последующей победе потребительско-индивидуалистической идеологии. Но Хрущев также посеял надежды на возможность создания более либерального общества, более открытого миру, содержащего гарантии индивидуальных прав и свобод. Разочарование в этих надеждах породило шестидесятников, а затем и диссидентов.
- Хрущев был смещен в результате заговора, среди лидеров которого был и руководитель КГБ Шелепин. Его программа была схожа с идеями Берии о проведении модернизации сверху (своего рода синтез сталинизма и хрущевского либерализма). Но реформаторы были вытеснены более консервативными прагматиками, среди которых наиболее дееспособным был Косыгин, энергия которого разбилась о жизнелюбивую лень вождя «обывательского социализма» Брежнева. При Брежневе, с именем которого ассоциируются застой, коррупция и стабильность, советское общество постепенно привыкало жить в настоящем. Идея «мечты о светлом будущем» заменяется «реальным социализмом». Идеи коллективной справедливости утрачивают всякий регулятивный характер. Партократия и государственная бюрократия обретают самосознание экономической элиты – корпоративных хозяев страны. Нарастают противоречия между партократией и технократией (специалистами). Творческая интеллигенция клянет цензуру и мечтает о поездках за границу. Массовая (пролетаризирующаяся) интеллигенция на кухнях рассказывает небылицы об успехах Запада и нашей безнадежной отсталости. Общественное сознание отождествляет «реальный социализм» с идеей коммунизма и поворачивается к ним спиной. Желание потреблять становится важнейшим стимулом-мотиватором поведения. Для простого человека зарплата и доступность «дефицита» неизмеримо превосходит потребность в свободе и возможность участвовать в управлении обществом. для «нормальных» индивидов Ножницы между «хочу» и «имею» превращаются в мерило социального удовлетворения. Общественное сознание становится все более меркантильно-мелкобуржуазным, но власти мало этим обеспокоены, поскольку вопрос о реформе власти в публичной сфере не ставится. Его ставят диссиденты – часть мутировавших 60-десятников и примыкающая к ним молодежь. Диссиденты в массе своей стоят на буржуазно-либеральных или буржуазно-националистических позициях. Социалистических критиков системы среди них очень мало. Поскольку диссиденты открыто ставят вопрос о реформе или даже о смене власти, к ним применяют репрессии, но уже не столь жесткие, как при Сталине. Влияние диссидентов в обществе минимально, поскольку утрачен интерес к любой идеологии.
- На этом фоне призыв Горбачева к перестройке всех общественных отношений на началах демократии и социализма воспринимается с энтузиазмом, но вскоре сменяется стремлением приобщиться к в «закромам Родины». Борьба Ельцина с Горбачевым – наглядное свидетельство уровня политической ответственности правящей элиты. Ельцин был готов ради достижения власти развалить страну, а Горби, со своей стороны, был уверен, что исключительное положение генсека гарантирует ему неуязвимость и успех в проведении «революции сверху». Но он не сразу понял, что язык, на котором он пытается говорить с народом, народу уже непонятен и не интересен. Кроме того, неудачей заканчивались все экономические начинания реформатора. На этом фоне улучшение отношений с Западом, во многом основанное на односторонних стратегических уступках, ничего не дали. Страна начала понимать, что Центр слабеет, что подхлестнуло как политических оппонентов Горби: традиционных партократов и ВПК, и правых либералов всех мастей, собравшихся вокруг Ельцина и МДГ, так и сепаратистов в союзных республиках.
- Перестройка во главе с Горбачевым потерпела поражение потому, что:
а) Горби говорил с народом не на его языке, поскольку язык социализма перестал быть понимаем;
б) «воспитанный Сталиным народ утратил привычку к свободе в человеческом, неотчужденном смысле слова, хотя все еще верил в «светлое будущее»;
в) в послесталинскую эпоху, начиная с Хрущева, через Брежнева и заканчивая Горбачевым народ больше стремился к «свободе потребления» или «свободе обладания», чем к свободе социального творчества;
г) эта последняя, отчужденная, форма свободы настоятельно требовала для себя адекватного политического и экономического содержания, процесс легитимации частной собственности был предрешен;
д) реальный выбор, как оказалось, состоял не в выборе между этатическим и бюрократическим социализмом, с одной стороны, и социализмом с «человеческим лицом», с другой, а между этатически-корпоративным псевдосоциалистическим государством и государственно-бюрократическим, олигархическим или клановым капитализмом.
- Рэм Наумович не дожил до окончательного поражения перестройки, но он раньше многих подметил самое слабое звено в политике Горбачева, пытавшегося «навязать» обществу демократию без его участия в процессе демократизации. Возможно, если бы власть и контроль над госсобственностью какое-то время оставались в руках КПСС, то усилия по демократизации самой партии могли бы повлечь за собой процесс демократизации всего общества. В этом направлении обмен мнениями шел в окружении Блюма. Подобный взгляд разделяли и В.А.Пальм, и М.Л.Бронштейн, и Ю.Таммару, и мы с Яаком. Но подобный сценарий не устраивал ни партийную элиту, ни националов, ни значительную часть народа, грезившего о рае капиталистического изобилия. Возможно, на какое-то время требовалось ввести механизмы авторитарного политического управления, типа предлагавшегося нами института «комиссаров перестройки», при одновременном последовательном проведении демократизации самой КПСС.
- По поводу понимания грандиозных исторических перемен Гегель говорил, что «сова Минервы вылетает в сумерках», что означает: смысл происходящего доходит до его участников, как правило, тогда, когда уже становится слишком поздно. Хочу честно признаться, что даже такой серьезный теоретик и искушенный политик, как Рэм Наумович, в то время не имел целостной программы действий, ограничиваясь во многом ситуативной реакцией на происходящее. Слишком неожиданными и быстрыми оказались перемены! Судьба распорядилась так, что Рэм Наумович не увидел бесславного конца перестройки. В этом отношении ему, можно сказать, даже повезло, хотя цена такого «везения» – уход из жизни как раз в тот момент, когда он был особенно нужен не только своим близким, но и многим людям в Эстонии и за ее пределами.
То, что не довелось в полной мере осмыслить и выразить Рэму Наумовичу, в какой-то мере довершил, в том числе и за него, друг и однокурсник Блюма, Рой Медведев. Правда, и он сумел прийти к важным обобщениям только через много лет после гибели перестройки, СССР и смерти Блюма. В 2007 году Медведев выпустил книгу «Капитализм в России?». Думаю, что со многими, хотя, возможно, не со всеми, выводами этой монографии Блюм был бы согласен. Ведь Медведев, как и Блюм – редчайший в СССР пример критика системы, стоящего на коммунистических позициях. В очень сжатой форме позиция Медведева сводится к следующим положениям:
- В 1917 году Россия не созрела для социализма. Большевики слишком спешили и поэтому были неправы. И сегодня «левый проект» в духе большевистского был бы не только ошибкой, но и опасным заблуждением. Без наличия зрелых условий в экономике, производительных силах, политических институтах и культуре он неизбежно бы выродился в духе политико-социальной сталинской модели;
- В России, да и на всем пространстве бывшего СССР, требуется построить нормальную социально ориентированную рыночную цивилизацию, с многоукладной экономикой, разумным и эффективным госсектором, специальной поддержкой малого и среднего бизнеса;
- Требуются особые усилия по развитию демократии, демократических институтов и демократической культуры;
- Учитывая бюрократические традиции, требуется особое антикоррупционное законодательство, предполагающее искоренение не только самого явления, но и его причин;
- Необходимо работать над созданием теории и идеологии «нового социализма», без чего развитие общества будет продолжаться вслепую.
Путь, на который встали народы бывшего СССР, да и других стран бывшего соцлагеря, не является случайным. Нынешний капитализм, уродливый, несправедливый, в чем-то даже кровавый и жестокий, губящий в людях прежде всего их социальные качества, вырос на базе столь же уродливого и неудачного социалистического эксперимента, логика развития которого неумолимо тащила людей от ложно понимаемых и подаваемых социалистических ценностей к обычным земным утехам, которые предлагает людям потребительский капитализм. Выбор был сделан в его пользу не потому, что такова человеческая природа вообще, но потому, что люди оказались подготовлены к нему неудачами псевдосоциалистического эксперимента, на деле бывшего особой формой госмонополистического капитализма.
Что же дальше? А дальше человечество, если переживет нынешний кризис, будет продолжать «поиск путей к свободе», к устойчивому, разумному, неотчужденному существованию. Значит, в этом движении и в этой борьбе найдется место и идеям Рэма Наумовича Блюма. Да будет светлой наша память о нем!
Таллинн, 01.10.2015