Светлана Кульюс – PhD, специалист по русской литературе ХХ в., 35 лет преподавания в Таллиннском университете, автор более 160 научных работ, лауреат Государственной премии по литературе за “Комментарий к роману М.Булгакова “Мастер и Маргарита (2010 год).
Ольга Оттенсон – преподаватель русского языка, переводчик.
Годы учебы на историко-филологическом факультете Тартуского университета (1967-1972) совпали со временем, когда наполненные поначалу жизненной энергией дуновения «оттепели» уже заметно ослабели, уступив место новому «подмораживанию» и все более ощутимым симптомам распада благоприятной для культуры атмосферы. Этот распад и случился позже на наших глазах, породив глухую мертвящую атмосферу 1970-80-х годов. Прилив свежего воздуха все же произошел, и был, хотя и немного, расшатан удушающий надзор над духовной жизнью.
Для кафедры русской литературы это были годы расцвета, и филфак жил (конечно, насколько это было возможно) в свободолюбивом полете: «метрополию» пока еще мало занимал «провинциальный» университет на окраине империи. Здесь, в Эстонии, безусловно, было больше свободы, и старейший университет стал очень притягателен и для молодежи из многих городов страны. Кафедра становилась все более знаменитой и заслуживала своей нарастающей славы, став крупнейшим центром научной мысли.
Интеллектуальный космос определялся личностью нашего учителя, Ю. М. Лотмана, и его кафедрой. В аудиториях филфака звучали имена В. Гумбольдта и Э. Тайлора, А. Н. Веселовского, Р. Вагнера, Ф. де Соссюра, П. Флоренского, И.А. Бодуэна де Куртенэ, А. Потебни, М. Бахтина, Ролана Барта, А. Зализняка, обсуждалась гипотеза лингвистической относительности Сепира – Уорфа, идеи порождающей грамматики Хомского и других представителей европейской и русской научной мысли, выпускались несмотря ни на что научные сборники и «Труды по знаковым системам», проходили насыщенные, ставшие легендарными конференции и Летние школы по вторичным моделирующим системам, на которые собирались блистательные ученые. На наших глазах получало дальнейшее развитие особое направление в гуманитарной науке, получившее впоследствии название московско-тартуской семиотической школы. Эта школа была притягательна огромным пластом изучаемого материала (объектом становилась вся мировая культура), свежего и осмысляемого вне рамок официально признанной системы ценностей. Мы завороженно со жгучим интересом следили за триумфом свободной мысли, испытывая наслаждение от происходящего, придававшего кроме прочего какой-то особый смысл нашим собственным жизням и первым студенческим изысканиям.
Приезжавшая учиться в Тарту молодежь из Москвы и Ленинграда становились источником неофициальных новостей из обеих столиц, и ряд студентов нашего довольно большого курса был прекрасно осведомлен о растущем диссидентстве, о правозащитном движении, о сущности Пражских событий. Все больше обрисовывались и контуры неподвластного цензуре «андеграунда». В подвальных помещениях и чердаках, в мастерских знакомых молодых питерских художников-нонконформистов, в которые нас влекло во время воскресных поездок и каникул, в скудной «материальной» обстановке бурлила свободная творческая жизнь, и бедные «пиры» после «домашних» выставок становились ареной живого обмена идеями. «Вторая культура», этот феномен советского времени, «культурное подполье» как свидетельство духовного сопротивления официозу, пришло на филфак с книгами «там» и «самиздата». Жадно читали в перепечатках Мандельштама, раннего Бродского, Цветаеву, появившиеся в печати произведения Солженицына, Булгакова и др. На старших курсах в очень узком кругу осторожно – даже подпольную «Хронику текущих событий» (опаснейшее чтение!) – и ходили на проводимые без огласки в «дальних» аудиториях университета встречи с питерскими поэтами: с преследуемым властью «тунеядцем» – будущим лауреатом нобелевской премии Иосифом Бродским или изумительным тонким поэтом Еленой Шварц – новой «кастой» поэтов, непризнанных официальной литературой и отрезанных от читателя.
Вместе с тем в учебной программе филфака огромное место занимали и общественные науки, обязательные и немалые по объему – история КПСС и научный коммунизм, истмат и диамат, политэкономия социализма и капитализма. И были преподаватели, певшие набившую оскомину еще в школе на обществоведении пропагандистскую песню, тогда как разрыв между содержанием лекций и реальностью был столь разителен, что порождал естественное абсолютное недоверие к этим предметам. За годы учения пришлось прочесть десятки работ Ленина и его переписку, неприятно поразившие отношением к оппозиции, священникам, интеллигенции. В целях экономии времени мы делили между собой обязательное для прочтения и, ерничая, пересказывали их содержание. И мечтали поскорее «сбросить» и забыть этот материал.
И семинары по этим предметам были удручающими: преподаватели излагали предмет, облекая его в косноязычный поток избитых политкорректных фраз. И мы гадали, верят ли они сами в то, что говорят, или их взгляды цинично конъюнктурны, и нам просто забивают головы идеологическим хламом, заодно осуществляя надзор над нами. Иногда кто-то пытался спровоцировать преподавателя на откровенный разговор. Так, один из сокурсников, вскоре эмигрировавший и ставший впоследствии профессором Иерусалимского университета и автором нескольких книг, в том числе книги «Писатель Сталин», М. Вайскопф на занятиях А. Горячевой ставил ее в тупик, цитируя неопубликованные в СССР письма Льва Троцкого, противоречащие только что ею сказанному. Мы, мало знавшие в те годы истинную историю вождей и их взаимоотношений в борьбе за власть после смерти Ленина (но уже узнававшие о размахе зла, порожденного последующим сталинизмом), наслаждались произведенным на преподавателя эффектом и его настороженными попытками выказать нам знание запрещенного материала, ведь Троцкий официально не был «в чести» даже во времена начавшейся много позже «перестройки». Случалось некоторым студентам быть изгнанными с занятий и слышать угрозы, что мы будем объясняться в деканате у продекана Линды Эрингсон.
Трогательной фигурой был, пожалуй, только историк с кафедры научного коммунизма И. Волков, часто очень грустный человек, который искренне пытался заинтересовать нас предметом, погружая в ход роковых исторических событий. Позже мы узнали, что он, как и Р. Н. Блюм, наряду с Ю.М. Лотманом и Л. Н. Столовичем был в числе подписавших письмо протеста против одного антисемитского выступления в центральной печати, и это добавило к нему симпатий.
Мало что зная о кафедре философии, мы заранее испытывали досаду, что будет убито много времени и курс философии сведется опять к марксизму-ленинизму. А хотелось чего-нибудь «идеалистического», не отравленного идеологией. Опасения оказались напрасными: выяснилось, что курс истории философии будет вести Рэм Наумович Блюм. Лекции он читал в мягкой, интеллигентной и немного ироничной манере, никогда не повышая голоса, не морализируя, не запугивая трудностями будущего экзамена, который, по слухам, невозможно было сдать с первого раза. Мягко и убедительно Рэм Наумович дал понять, что объем предстоящих для усвоения знаний велик и сложен и посоветовал сдавать экзамен в два захода (экзамен действительно оказался одним из самых сложных и огромных по объему).
Приятно удивило и то, что Рэм Наумович предложил готовиться не по конъюнктурным учебникам для вузов, а по знаменитой «Истории западной философии» Бертрана Рассела. История русского её издания весьма любопытна. Мало кто из молодых людей знает, что в СССР существовала серия книг под грифом «Для научных библиотек». Для нашего поколения эта серия была настоящим событием, ибо в ней публиковались некоторые книги так называемых «буржуазных философов» С этой серией мы уже сталкивались, знакомясь с «Логико-философским трактатом» Л. Витгенштейна. Кстати говоря, за годы учения мы привыкли к тому, что если доводилось читать зарубежных авторов, то их книги всегда сопровождались предисловиями о порочности убеждений этих авторов, предупреждениями об ошибочности изложенных в них идей, разоблачениями позиций, враждебных марксизму или недопонимающих его значение.
«История западной философии» Б. Рассела, блистательного мыслителя и знатока мировой философии, имелась в Научной библиотеке ТГУ в единственном экземпляре и была снабжена грифом «для служебного пользования». Ее выдавали не более чем на две недели, и мы эту великолепно написанную и насыщенную малознакомой нам информацией книгу передавали друг другу, переоформляя в библиотеке, по очереди читали, а потом обсуждали вместе. Для подготовки к экзамену свой экземпляр книги также предложил Ю.М. Лотман. На нас обрушился огромный поток интереснейших тонко и продуманно изложенных сведений. История философской мысли облеклась в зримые образы судеб великих мыслителей, в сложную мозаику разнообразных идей, историю их дальнейшего уточнения и развития. Лекции дополняли и подсвечивали прочитанное, давали увидеть его в новом свете, с интересными подробностями. Мы буквально наслаждались древней греческой и римской историей и философией: Фалес и милетская школа, Крит и Микены как центры философской мысли древнего мира, учения досократиков, загадочный Пифагор, соединивший математические открытия и теологию, Парменид, Cократ с его полумифической «Апологией» и поразившим воображение поведением перед смертью, утопия Платона, Аристотель, эпикурейство. Материал лекций и прочитанных книг был столь живым и ярким, что новыми красками расцветился давно пройденный курс античной литературы, вписавшись в контекст древней философской мысли.
Затем последовала совершенно незнакомая прежде католическая философия – Св. Августин, великий Фома Аквинский с его книгой «Summa Theologiae» и пр. Рэм Наумович мастерски демонстрировал нам взаимосвязанность явлений этого наследия с более древней философией.
Лекции мы посещали с удовольствием, и в конце концов, даже стало казаться, что, увидев неподдельный интерес к своему предмету, Рэм Наумович читал нам не так как другим курсам. Мы вняли его мудрому совету, и этот материал – античную философию – сдавали в первый заход.
Летние сессии всегда проходили тогда (или так помнится сейчас?) при изнуряющей июньской жаре. Вот и в этот раз снова было жаркое лето. Мы, небольшая группа друзей, которые всегда первыми приходили на экзамен и, «отстрелявшись», начинали готовиться к следующему, занимались обычно в доме у Любы Киселевой, ныне профессора и заведующей отделением славянской филологии Тартуского университета. В маленьком деревянном домике на улице Л. Толстого, где деревья казались растущими корнями вверх, в полутемной комнатке, заставленной старинной мебелью, вшестером (авторы этих строк, Ксения Кумпан, первоклассный впоследствии исследователь и комментатор литературы 19-20 веков, ныне сотрудник Пушкинского Дома, Лариса Петина, в дальнейшем заведовавшая отделом редкой книги в Национальной библиотеке, Татьяна Мулина, потом преподаватель русского языка в Сельско-хозяйственной академии в Царском Селе, т.е. г. Пушкине) размещались на диванчике и на кресле19 века. На отдельной табуретке располагалась хозяйка дома. Иногда в нашей подготовке к экзамену могла принимать участие и И. Душечкина-Рейфман (впоследствии проф. Колумбийского университета), приходившая с маленьким сынишкой. Летели часы занятий: схоласты, Св. Августин, перипатетики, философы-католики, доступные в Тарту статьи А. Ф. Лосева по философии и эстетике античного мира, конспекты Рэма Наумовича. Каждый час били старинные часы, отмеряя оставшееся время подготовки к экзамену (да и время жизни, о чем тогда, конечно, по праву эгоистичной и беззаботной молодости не думалось). Беззаветно самоотверженная Нина Мартыновна Лиас (тетя Любы, «тетя Ниночка», как мы ее звали) приносила нам крепкий кофе и готовила обед, изредка появлялся кот Дыма, любимец «тети Ниночки», на стол ставилась ваза с дивными розовыми пионами из ее малюсенького садика. И снова философия, философия, философия…
Не обходилось, конечно, и без смешных историй – отголосок прослушанного насыщенного спецкурса Ю.М. Лотмана по творчеству Гоголя, вклинился в последнюю предэкзаменационную ночь, уже под утро, когда мы, уже очень уставшие, бегло освежали в памяти самые трудные темы, и одна из нас, напоминая учение Фомы Аквинского о Божественном откровении и доказательствах бытия Бога, оговорилась, назвав Аквинского Фомой Брутом. Контаминация имена Аквинского и персонажа гоголевского «Вия» заставила нас покатиться со смеху, и мы наконец расстались, чтобы через пару часов явиться на экзамен и получить свои оценки. Позднее Рэм Наумович отметил наши ответы в одной из публикаций о результатах сессии в университетской газете.
Курс Новой философии мы сдавали вторым заходом. Было заметно, что эта часть курса была более близка к научным интересам Рэма Наумовича. Так, он детально остановился на учениях Гегеля и Канта, особенно на понятии «категорического императива» и анализе категорий „сущее“ и „должное“ (менее подробно изложенных у Рассела), а также на истории марксизма.
Р. Н. Блюм был приверженцем идеи «чистоты» марксизма. В его случае в этом не было ни конъюнктурности, ни фальши, то были его искренние убеждения. Это вызывало уважение, и интересным становилось теперь то, на чем строится такое приятие марксизма и обоснование этого приятия. Запомнилась лекция о «теории двух Марксов», с акцентом на ранних работах Маркса 1840-х гг. И, конечно, нами были прочтены рекомендованные «Экономическо-философские рукописи 1844 года» и первый том «Капитала» и прочие рекомендованные работы.
Стало понятным и другое: Рэма Наумовича интересовало прежде всего зарождение и развитие тех процессов в обществе, которые приводят к революциям, как и сами революции как таковые.
Из контекста лекций было совершенно очевидно, что Р. Н. Блюм и не собирался доказывать нам, что мы живем в самой райской стране мира. Более того, он оставлял открытыми возможности самим домысливать, как «хорошая» в своем замысле идея, воплощаясь, может приводить чуть ли не к противоположным результатам. В этом смысле запомнились рассуждения о поле возможных искажений идей Маркса. За рамками обсуждения оставались трагические (иногда для целых народов) последствия этих искажений. Вероятно, что для самого Рэма Наумовича, судя по его размышлениям об обществе, не муссирующем тезиса об «усилении классовой борьбы» и не подавляющем свободы, было важно до конца осмыслить, в силу каких причин за «Февралем» мог последовать «Октябрь», а потом и сталинская диктатура. Осталось впечатление, что последующие события были для него именно таким «искажением».
Постскриптум
Светлана Кульюс:
Философия Нового времени от Декарта до пессимистических выкладок Шопенгауэра вела от ясных «дедуктивных» философских построений ко все более причудливым представлениям, которые были обусловлены идеей зависимости существования материи от воспринимающего субъекта. Таков был Беркли, с вариациями – Фихте, и, наконец, агностик Юм. Изучая этот сложный и очень объемный материал, я даже представить себе не могла, что, отвечая на экзамене на вопрос о философии Лейбница и объясняя смысл его учения о не имеющих окон монадах и предустановленной гармонии, я, в сущности, проговаривала исходный материал двух глав будущей диссертации. В любом случае именно благодаря курсу, прочитанному Рэмом Наумовичем, философия стала серьезным увлечением в жизни и составила заметную часть личной библиотеки.
Я сталкивалась с Рэмом Наумовичем и после окончания университета. Запомнилась, например, поездка в Вильянди, куда в 1983 г. Ю.М. Лотман позвал группу студентов посмотреть спектакль «Путешествие дилетантов». Он и Рэм Наумович были приглашены Калью Комиссаровым консультировать постановку. Оба любили песни Окуджавы, ставшие почти символом культурного сопротивления официозу конца 50-х – начала 60-х годов, и тепло приветствовали его во время обсуждения спектакля.
Рэм Наумович был очень отзывчивым и доброжелательным человеком. Он охотно проконсультировал меня по теме задуманной статьи «Валерий Брюсов и Спиноза», вышедшей в сб. «Русская филология» в 1977 г. В том же году я сдавала входивший в кандидатский минимум экзамен по диамату и истмату, председателем комиссии был заведующий кафедрой философии Я. Ребане, а Рэм Наумович был одним из членов комиссии, улыбкой морально подбадривавший всех экзаменовавшихся. Зара Григорьевна Минц рассказала потом, что Рэм Наумович был доволен ответом, и ободренная этим я обратилась к нему за советом. Дело в том, что утвержденная на ученом совете «защищабельная» тема «Эволюция В. Брюсова-критика» почти сразу перестала удовлетворять моим научным интересам. Для меня стало значительно важнее разобраться в вопросе формирования эстетических воззрений молодого поэта, стремившегося встать во главе зарождающегося в России символизма и обосновать его универсальную новизну, найдя аналоги своим идеям в мировой философии прошлого.
Рэм Наумович поддержал идею смены темы, сказав, что заниматься нужно тем, что интересно, но указал на то, о чем я сама тогда даже не думала. Он предупредил, что написание диссертации, где главы посвящены идеалистической философии, даже если речь идет просто о рецепции, делают ее защиту уязвимой с идеологической точки зрения. Он напомнил о том, что Москва уже давно косо смотрит на происходящее в университете, не оставляя его в покое, и что ВАК запросто «зарежет» такую работу, и здесь не поможет «дежурная» фраза, к которой невольно прибегали диссертанты всех специальностей – «методологической основой диссертации служили основные положения марксистко-ленинской философии». При этом Рэм Наумович, посмеиваясь над собой, рассказал о мытарствах с собственной докторской работой. Словом, я решила рискнуть и, заручившись его поддержкой и согласием З. Г. Минц, стала писать новую работу. Так появились главы диссертации и статьи, совмещающие две области знания – философию и литературу: творчество Валерия Брюсова и традиции философии Спинозы, Лейбница, Вл. Соловьева, Канта и Ницше, статьи о рецепции русской литературой главного труда Шопенгауэра «Мир как воля и представление». Одну из работ Рэм Наумович опубликовал в философской серии «Ученых записок» университета в 1983 г.
Последняя встреча с Рэмом Наумовичем, уже сильно поседевшим, немного усталым, произошла в Тарту осенью 1988 г. Мы столкнулись на улице недалеко от университета, сеял мелкий дождь, и поэтому поговорили всего несколько минут. Я вынесла из этой встречи впечатление, что он был (как, впрочем, и мы) очень поглощен происходившими во всей огромной стране и, конечно, в Эстонии событиями – для поддержки перестройки создавался Народный фронт. Русская интеллигенция, в большинстве своем принявшая перемены и поддерживавшая идею восстановления независимости Эстонии, с некоторой тревогой следила за нарастающими националистическими настроениями, спорами о государственном языке, часть ее уезжала, другая намеревалась покинуть Эстонию, увидев в происходящем проявление все того же, но уже вывернутого наизнанку «совка», от разных сторон которого ее тошнило и до перестройки. Запомнились слова Рэма Наумовича о том, что сейчас время напряженное и очень интересное для него, но что большие надежды в такие минуты истории соединены с разными разочарованиями. При этом, видимо, в ответ на какие-то свои мысли, он добавил, что некоторая утрата благоразумия неизбежна для таких времен. Мы расстались, пожав руки и пожелав друг другу удачи. Вскоре его не стало.
Он был частью нашей интересной и яркой юности. Светлая ему память.
Ольга Оттенсон:
Не повторяя приведенных выше воспоминаний об этом незабываемом для нас в смысле серьезного академического образования и в значительной мере повлиявшем на формирование мировоззрения курсе, хочется подчеркнуть, что именно личность Рэма Наумовича, та захватывающая и увлекающая в поток его рассуждений манера излагать сложный материал, искренность и чувство «пережитости» доносимого до нас, возбуждали жадный интерес и желание углубиться, узнать больше. Для проучившихся четыре года филологов открылась область знаний, столь тесно связанная с предметами нашего изучения, но позволяющая взглянуть шире, найти новые связи, понимание, возможности нового истолкования уже знакомых текстов и фактов. И мы бросились читать, желая узнать это новое и интересное, не вмещающееся в рамки учебной программы и экзамена – узнать для СЕБЯ. Помню, как хотелось прочитать упомянутую им «Жизнь Иисуса» Ренана, и как трудно было ее найти. Хотелось прочитать всё, что кратко называлось или цитировалось преподавателем. Ведь первая рекомендованная им книга Б. Рассела стала таким невероятным открытием. Кстати, когда я в разговоре со своим одноклассником, учившемся на философском факультете МГУ, заговорила о ней, тот поразился: «Вам, филологам, дают такую литературу?». И в своей жизни я советовала нескольким думающим молодым людям прочитать Рассела, за что они были впоследствии очень благодарны. Не мне благодарность – Рэму Наумовичу, который в те-то времена имел смелость рекомендовать нам книгу с грифом «Только для научных библиотек» и со штампом «Для служебного пользования».
Лекции, посвященные Канту и Гегелю, несмотря на всю сложность содержания, слушались как увлекательное повествование благодаря виртуозному умению лектора подавать такой материал. Даже сейчас, по прошествии стольких лет, так ярко вспоминается завороживший меня момент: вдохновенное цитирование гегелевского афоризма о сове Минервы и блестящее его истолкование.
А лекции о молодом Марксе! С каким увлечением, даже любовью говорил о нем Рэм Наумович. И, несмотря на, мягко говоря, отсутствие симпатии к революциям и их идеологам и сожалея о трате времени, отнимаемого от основных филологических дисциплин, я постаралась изменить свое отношение и вникнуть в эти материи уже из уважения к Блюму и желанию понять, что же его так интересует и вдохновляет. (Лет десять спустя СССР и ГДР сняли телесериал «Маркс. Молодые годы», и я, не державшая телевизора, попросилась к знакомым посмотреть – из ностальгических чувств к столь ярко запомнившимся лекциям Р.Н. Блюма).
Нужно понимать, что в 70-е годы, в той атмосфере застоя и полнейшего отчуждения людей нашего круга и убеждений от всего происходившего в стране, упоминания в лекциях о Марксе термина «преодоление отчуждения» звучало интригующе и призывало слушать лекции внимательно, разбираться, что же за этим стоит. Проблема поисков пути к свободе (основная тема его научных изысканий) представлялась Блюму как попытка преодоления отчуждения: движение объективных исторических, социальных процессов, с одной стороны, и усилий индивидов, их активное участие в процессе, с другой. Революция без насилия как изменение парадигмы. Естественно, что перестройку он воспринимал с воодушевлением, и когда в Эстонии начал формироваться Народный фронт, стал председателем его опорной группы в Тарту, реализовав свой богатый теоретический опыт. Многие руководители и влиятельные деятели Народного фронта напр., М. Лауристин, Р. Вейдеманн, Я. Аллик и др. считали его своим учителем и теоретиком движения и ссылались на него. Автор этих строк занимался изданием русскоязычной версии «Вестника народного фронта», в связи с чем приходилось общаться и членами «Интерфронта», и с людьми, вначале поверившими в идеи народофронтовцев, но отошедшими от них и разочарованными происходящим в силу быстрого превращения этого движения из демократического в националистическое. Размышления и суждения Рэма Наумовича по этому больному вопросу служили большой опорой в искусстве поддержания необходимого баланса как в публикациях «Вестника», так и в словесных дискуссиях. Сам Р.Н. оказался между двух огней, испытывая сильное давление как со стороны интердвиженцев и партийных бонз, так и своих, народофронтовцев, с которыми расхождения всё углублялись. Ситуация складывалась сложная и очень деликатная: он понимал, что национальная сторона неизбежно перевесит, что исторически и теоретически непреложно на первом этапе, но опасался, что демократия отойдет на задний план, что конфликт социальный сведется к национальному. Все т.н. ныне в Эстонии «эстонские русские», где бы они теперь ни обитали, помнят обиду и боль от неожиданного превращения только что бывших членов университетского братства, единомышленников в борьбе с тоталитаризмом в ярых националистов. Обидно и больно было читать и слушать рассуждения эстонских «интеллигентов», ранее ходивших добровольно на лекции Лотмана и восторгавшихся русской культурой, на темы a la даже русский фольклор свидетельствует, что народ этот ленивый, глупый тунеядец. Всё труднее становилось, когда чуть ли не из всех бывших республик приезжали люди за опытом создания народного фронта, продолжать защищать интересы Эстонии как зачинщика развала СССР и колыбели новой демократии на руинах империи. Малодушно хотелось бросить все. Рэм Наумович находил в себе силы быть и мудрым арбитром, и стоять над схваткой. Его глубоко продуманные взвешенные высказывания помогали сохранять надежду на здравомысленное развитие и разрешение сложившегося противостояния. Но когда во всю силу зазвучали призывы очистить Эстонию от мигрантов и «инородцев», он выступил против. Он был серьезно обеспокоен происходившим и пытался всеми силами и доступными ему средствами спасать ситуацию как мог. Роковым образом последнее заседание, в котором участвовал Рэм Наумович, было посвящено вопросу разжигания межнациональной вражды на страницах тартуской русскоязычной газеты «Вперед» – в тот период рупора проимперских сил и Интерфронта, – да еще и с участием приглашенного из Москвы корреспондента «Правды».
Слишком глубок был эмоциональный накал спора, и сердце не выдержало. Безвременная, жестокая, но какая прекрасная в своей трагической символике смерть.
Вечная память!