Рейн Вейдеманн

Писатель, профессор Таллиннского университета

ТАРТУСКИЙ ОПЫТ ДЕМОКРАТИИ

– Первые мои воспоминания о Рэме Наумовиче относятся к 1969 году, когда я поступил в университет. Мы встретились с ним на спортивной базе в Кяэрику, куда Рэм Наумович приехал вместе со студентами-активистами. Его дочь Лена занималась, так сказать, нашей правовой обработкой. Я выразился правильно. Правовая обработка означала подготовку новых студентов-активистов к демократическому мышлению. Тогда с этим были связаны Яак Аллик, Сирье Эндре и Лена Блюм. Преподаватель, которому меня представили, среднего роста и приятной внешности, и оказался Рэмом Блюмом.

 

Но в моей памяти навсегда осталась другая картина: в Тарту на улице Юликооли (Университетской) стоит человек, окруженный стайкой студентов. Он только что вышел из Дома Маркса (дом в Тарту, где находились кафедры общественных наук ТГУ) напротив кафе Вернера. Рэм Наумович никогда не появлялся один – рядом с ним обязательно был кто-то из лекторов или студентов. У меня создалось впечатление, что он продолжал свои занятия и отвечал на вопросы прямо на улице. Несколько раз я тоже  случайно оказывался участником этих бесед. Это потом уже Яак Аллик и Женя Голиков стали приглашать меня  на лекции Рэма Блюма по теории социальной революции. И, конечно же, Рэм Блюм имел прямое отношение ко всем собраниям, на которых обсуждались вопросы межнациональных отношений – по тем временам это были сравнительно острые дискуссии. Но он всегда умел находить разумный компромисс – так мне казалось, во всяком случае. Он был демократ, я бы сказал, широкого плана. Если бы вдруг возникла идея, скажем, установить памятник демократии, то его надо было бы делать «с Блюма».

 

В те годы все ученые должны были заниматься так называемыми номенклатурными темами. Преподавали ли они историю, философию или любой другой общественно-научный предмет –  они были, так сказать, замкнуты в рамки марксизма-ленинизма. А Рэма Блюма характеризует именно то, что он всегда пытался заглянуть за эти рамки и смотрел дальше, чем дозволяли догмы. И в этом смысле он тянул свою теорию социальной революции аж, если я правильно помню, от той самой Великой французской революции, из которой он выводил известную модель своей теории. И, несомненно, многое предвидел. И что еще я накрепко запомнил на одной из таких уличных «проповедей», так это его слова о том, что то, что произошло в России в октябре 1917 года, нельзя считать революцией, это был захват власти маленькой группой людей. Настоящая революция вырастает все-таки снизу. И происходит это так: сначала массы как бы неосознанно начинают вырабатывать в себе идею революции, потом выбирают свои собственные органы. Все развивается само собой, ступень за ступенью, и только потом в какой-то момент совершается. «И в какой-то момент количество переходит в качество» – да, именно так он и говорил. На самом деле, по его словам, Февральская революция 1917 года была последней ступенью в естественном развитии событий в России.  И в 1986 году, когда зарождалось наше движение, и последние десять лет я сам и мы вместе с вами были не только наблюдателями, но и  участниками революционных общественных процессов на новом витке истории. И все это время, теперь я могу смело это утверждать, во мне жили те знания, то направление, тот дух, которые Рэм Наумович передал нам в виде своего опыта демократии.

 

– Что больше запомнилось: ход его мыслей или то, что вы узнавали помимо университетской программы?

 

– Он все-таки излучал свет, он излучал свет как личность. На самом деле я не мог тогда оценить, насколько была нова его теория социальной революции. Я был младенцем в  море знаний, которые стали альтернативой тому догматическому учению, которым нас пичкали тогда в университете.

 

Позже, когда создавался Народный фронт, Рэм Блюм  стал председателем опорной группы в Тарту, потому что, как мне показалось, он понял: появилась настоящая возможность поделиться своим теоретическим опытом, который он почерпнул из истории. В этом смысле он действительно стал теоретиком тартуского Народного фронта, как и Марью Лауристин и некоторые другие. Я абсолютно точно знаю, что многие в то время ссылались именно на Рэма Наумовича.

 

К сожалению, его сердце не выдержало того напряжения, с которым была связана эта работа, он  переживал за происходящее всей душой. Я не знаю наверняка, но могу предположить, что он мечтал в будущем, когда выйдет на пенсию, заняться научной работой, центральной темой которой стала бы революция, происходящая мирным путем, без крови и насилия – ведь и такой вариант присутствовал в его учении. Революция не обязательно должна нести кровь и страдание, революция – это изменение парадигмы. И, мне казалось, он ждал этой возможности. Но судьба распорядилась иначе. Очень жаль, очень жаль…

 

– Рейн, все вы, кто слушал его лекции и учился у него демократически мыслить, чувствуете ли вы себя представителями единого поколения? Все, кто причастен в Эстонии к переменам и к этой бескровной или, как ее называют, «поющей» революции, ощущаете ли вы влияние Рэма Блюма?

 

– Да, я говорил и буду говорить (и не стыжусь этого), что мы в долгу перед тартускими русскими интеллектуалами, перед тартускими еврейско-русскими интеллектуалами тех лет. На самом деле, именно русская, я бы даже сказал, частично декабристская мысль, развивалась в нашем подсознании, крайне гуманная и глубоко интеллектуальная, хотя не было в ней исторически сильной теоретической основы. Кто не хочет этого признавать, пусть не признает. Я это признаю. И кто этого не признает, тот так или иначе носит это в себе, пусть тайно,  не желая самому себе признаться, что взял с собой эти начала демократии именно оттуда, из Тарту. То, что это осталось в нас, объясняет, по большому счету, еще и наши частые поездки в Москву в 1988-1989-х годах. Ездили же эстонцы и на Съезд народных депутатов СССР, не так ли? Как бы возник тот фантастический контакт с московской демократией, не будь у нас той хорошей подготовки, которую мы получили в конце 1960-х – начале 1970-х годов благодаря тартуским русско-еврейским гуманитариям и интеллектуалам?

 

– То есть того, чего сейчас как бы и нет – духовной жизни. Она невидима, но она влияет на нас.

 

– Безусловно, она влияет. Пламя под пеплом, так сказать. Это идущий из глубины жар. Интересно при этом, что же сплачивало нас в 1980-х годах? Конечно, это и активность, приобретенная в либеральном комитете комсомола, и унаследованные (у каждого по-своему) от родителей национальные убеждения. И чувство коллективности. И влияние гуманной социальной теории – той, с которой мы познакомились в конце 1960-х – начале 1970-х годов и первооткрывателем которой для нас был именно Рэм Блюм. И Леонид Столович со своим учением о ценностях в эстетике. И конечно, Юрий Лотман со своим фантастическим окружением. У каждого из историков и лингвистов, которых он привозил в Тарту из Москвы и Ленинграда, был свой обширный круг ученых – один интереснее другого. Благодаря этим личностям мы получили самую, я бы сказал, лучшую школу теоретической демократии. Именно они привезли к нам группу референтов, я называю так тех, кто представлял в те времена демократическую мысль в России, да и в Советском Союзе.

 

– Иначе и быть не могло. Других-то связей с миром не было…

 

– В Тарту преподавателей общественных наук из эстонцев почти не было. Либо они были запуганы – взять хотя бы, скажем, Йоханнеса Каалитса. Либо были полуобразованными российскими эстонцами – им просто вменялось в обязанность преподавать историю партии. Кто еще просвещал нас о принципах демократического общества, так это Калев Когер и Юри Ант. Именно Калев Когер,  одно время бывший секретарем партийного комитета Тартуского университета, с очень большим уважением относился к Рэму Наумовичу и к тогдашним интеллектуалам.

 

– Скажи, Рейн, а те люди, которых ты называл – Яак Аллик, Сирье Эндре и Лена Блюм – они ведь были комсомольскими работниками?

 

– Да, все они были в комсомоле. В каком-то смысле Рэм Наумович тоже был из того комитета комсомола, он был своего рода идеологом, снабжавшим нас идеями. И он, в свою очередь, контактировал с другими учеными, такими, как Ээро Лооне и преподаватель философии Михаил Макаров. Среди профессуры, разумеется, тоже велись свои игры и выстраивались свои оппозиции, о которых я мог только догадываться.

 

– И последнее, Рейн. Ощущаешь ли ты сейчас нехватку той жизни, пропитанной русской духовностью? Хочешь ли ты, чтобы та духовная жизнь или тот демократический дух русской интеллигенции продолжал жить?

 

– Если бы тот дух продолжал жить и если бы те люди смогли реализовать себя! На самом деле все они сейчас в преклонном возрасте, а иных и вовсе уже нет с нами. Мне очень жаль, что им не удалось оставить после себя таких же духовно  богатых учеников. Они есть, но их очень мало: Женя Голиков, Игорь Розенфельд, да и сама Лена Блюм, эстонские социологи Тартуской школы.

 

Жаль, что не осталось последователей у той русской интеллигенции. Эстонская Республика восстановила независимость, и они отстранились. Лишь один из них до сих пор ведет себя как борец-одиночка – это Михаил Бронштейн. Если бы рядом с ним были такие же сильные личности! Леонид Столович, например, если бы он был способен к борьбе, но он занят только любимой эстетикой, и он тоже устал. Будь жив Рэм Блюм, они с Михаилом Бронштейном составили бы потрясающий тандем, конечно же, и сейчас. Я верю, что их авторитетное мнение было бы очень важным для общественного мнения в нынешней Эстонии. И непременно они были бы советниками президента. Входили бы в правительство. Я чувствую, что нам этого серьезно не хватает. И думаю, что одной из причин, почему русская диаспора не получила здесь, в Эстонии, такой прочной идеологической основы, является то, что она не смогла развить дальше тартуский опыт демократии.

 

Август 2000

Таллинн

Беседу записала и перевела с эстонского Нэлли Мельц

Опубликовано в журнале Таллинн №10-2000

Рэм Блюм. © 2024