ПРОФЕССОР Р.Н. БЛЮМ – ФИЛОСОФ, УЧИТЕЛЬ, ГУМАНИСТ

ЕВГЕНИЙ ГОЛИКОВ

НАЧАЛО ЖИЗНИ

Жизнь и судьба людей неординарных, талантливых, ярких всегда привлекает внимание. Соприкосновение с биографией такого человека обычно вызывает желание понять, как подобная личность формировалась, в чем секрет ее особой неповторимости. Рэм Наумович Блюм обладал особым даром притягивать к себе людей. Не обладал он импозантной внешностью, держался просто. Но от него исходила позитивная энергия. Он обладал способностью уже при самом первом знакомстве, еще не произнеся ни слова, дать о себе информацию двоякого рода: перед тобой, несомненно, умный и положительный человек.

 

С чего начинается личность и когда она просыпается в человеке? Самая ранняя из сохранившихся фотографий маленького Рэма – на фото ему месяцев 8-10 – показывает нам ладненького, живого, улыбающегося (жизнь прекрасна!) ребенка. Внимание приковывают глаза: чистые, добрые, умные. Здоровый, обычный ребенок. Ведь все дети, во всяком случае здоровые, выглядят практически так же. На всех отблеск нераскрытых, нерастраченных способностей и радостно-позитивного отношения к начинающейся жизни. Маленький Блюм был именно таким.

 

СЕКРЕТ ДВОЙНОЙ ФАМИЛИИ

Родился Рэм Наумович Блюм 2 октября 1925 года в городе Могилеве, в еврейском местечке, в еврейской семье. Отец, Наум Моисеевич, был родом из соседней Орши, где он появился на свет в 1895 году. Маму звали Фаня Борисовна. Родилась она в 1899 году и в девичестве носила фамилию Русак. В семье Наума и Фани родилось двое сыновей: в 1923 году Виктор, в 1925 году Рэм. Но двойную фамилию Блюм-Русак носил только Рэм Наумович. Сохранилось семейное предание, как это случилось. Фаня Борисовна очень хотела, чтобы ее фамилия, как и фамилия ее мужа, продолжилась в детях. Поэтому, когда родился Виктор, он получил только фамилию отца, а Рэму досталась еще и фамилия матери.

 

О корнях, происхождении человека кое-что может сказать и его фамилия. В свое время мы об этом мало задумывались. Но знать свои корни – значит крепче стоять на земле. Блюм – довольно распространенная еврейская фамилия, указывающая, что предки ее носителя происходили из Германии. Блюм происходит от немецкого die Blume, цветок. Когда предки Рэма Наумовича по отцовской линии получили эту фамилию, сегодня установить сложно. Вполне вероятно, что в конце 18 – начале 19 веков, когда был принят закон, обязующий немецких евреев обзаводиться постоянными фамилиями, передававшимися от отца к детям. До этого времени фамилии носили далеко не все евреи, и у родителей и детей могли быть разные фамилии. Еще раньше, в позднем средневековье, наличие фамилии у немецкого еврея было признаком его высокого статуса в еврейской общине, так что евреи с фамилиями в то время были редкостью.

 

Вторая половина фамилии Рэма Наумовича не столь очевидна. Слово «русак» может указывать как на цвет волос одного из предков, так и на его род занятий. Точных данных в семейных преданиях на этот счет не сохранилось. Фаня Борисовна была родом из небольшого городка Столбцы, что недалеко от Орши, где у нее перед войной жила многочисленная родня. В годы войны все родственники были убиты фашистскими оккупантами или их прихвостнями. Уцелел только двоюродный брат Борис. Он воевал, попал в плен, но фашисты в нем, русоволосом парне, еврея не распознали, и он выжил… Фаина Борисовна тяжело переживала гибель старшего сына и умерла в Колпино в 1952 году, оставив за плечами неполных 53 очень нелегких года.

 

В детские и отроческие годы Рэм Наумович был очень близок со своим старшим братом Виктором.  В предвоенные годы семья жила в Колпино, под Ленинградом. В последнее мирное лето Виктор получил аттестат зрелости и поступил в артиллерийское училище. По словам жены Рэма Наумовича, Анны, которая в те годы тоже жила в Колпино и лично знала Виктора, он был в городе заметным, популярным парнем, очень симпатичным, умным, интеллигентным. Образ брата Рэм Наумович пронес через всю свою жизнь. В детстве и юности, судя по всему, он не просто любил Виктора, гордился им, но и старался ему подражать. Если судить по тому, что взрослый Рэм Наумович выше всего ценил в людях, то и в брате, очевидно, он выделял в первую очередь цельность характера, ум и принципиальность. К тому же оба были заядлыми книгочеями…

 

Виктор прошел всю войну. В 22 года имел звание капитана. Награжден несколькими боевыми наградами, в том числе орденами. Погиб под Прагой 13 мая 1945 года, вместе со своей молодой женой-военврачом подорвавшись на мине. Оба они похоронены на военном кладбище в городе Слани. Это и про него фронтовой поэт, оставшийся навечно на той войне, Павел Коган, сказал: «Мы были высоки, русоволосы, о нас вы вспоминаете как миф, о людях, что ушли не долюбив, не докурив последней папиросы». Память о погибшем брате бережно хранится в семье Блюмов. Его имя носит родившийся в 1959 году сын, двоюродная сестра Рэма Наумовича, Сарра, в честь Виктора назвала свою дочь Викторией. Брату посвятил Рэм Наумович и свою книгу «Поиски путей к свободе».

 

ИМЯ: ТРИ СЛОВА В ТРЕХ БУКВАХ

Своим коротким, упругим именем Рэм Наумович обязан отцу и времени. Не нужно искать в этом имени немецкие корни. Рэм – популярная в советской России 20-х годов аббревиатура: «Революция. Электрификация. Мир». Возможно, сегодня у кого-то это словосочетание вызовет улыбку, у кого-то непонимание. Но Рэм Наумович относился к своему имени серьезно и честно. Считал его неотъемлемой частью самого себя и никогда не пытался его интерпретировать в «духе времени» или в соответствии с очередными колебаниями «генерального курса». Блюм справедливо считал, что его нарекли Рэмом потому, что его отец, Наум Моисеевич, стал членом партии большевиков еще в 1917 году, и не тогда, когда партия пришла к власти, а в августе 17-го, когда еще ничего не было решено и все было открыто.

 

Две темы: отец и революция – оказали огромное влияние на личность Рэма Наумовича. Появившись на свет через 8 лет после событий октября 1917 года Рэм Наумович всю свою последующую жизнь посвятил изучению и постижению революции.  Для Блюма Октябрьская революция была не просто «домашней» темой, хотя и в этом не было ничего удивительного: отец Рэма Наумовича был непосредственным участником революционных событий. Но не только поэтому, но и в силу особенностей собственной личности, характера Рэм Наумович очень рано, видимо, еще в школьные довоенные годы начал вырабатывать собственный, самостоятельный взгляд на Великую Октябрьскую революцию. Надо заметить, что темы, подобные Октябрьской революции, требуют от стремящихся их постичь не только серьезных знаний, способности опереться на наиболее современную методологию, но и особого качества характера, которое великий немецкий философ Им.Кант назвал «мужеством ума». Откуда берется эта потребность знать правду, какой бы горькой и неудобной она ни казалась?  Почему одни люди и в обыденной жизни, и в научной деятельности не умеют или не хотят выходить за пределы разделяемых большинством предрассудков, другие же, которых единицы, готовы на самые суровые жертвы ради крупицы правды и истины? Существует точка зрения, что стремление к истине является нравственным императивом научной деятельности. Ответить однозначно на этот вопрос сложно. Науке присуще стремление к истине, но сама научная деятельность, развивая и стимулируя в человеке нравственное начало, может его и не порождать. Ученый, безусловно, должен быть честен в своих методах и выводах, но сам процесс научного творчества, особенно сложный и противоречивый его социальный контекст, не обязательно порождают в ученом нравственного человека. Не пытаясь решить этот непростой вопрос в его общем виде, мы можем сказать, что интерес Рэма Блюма к революции, попытки понимания ее феномена, и стремление сопоставления ее целей и идеалов с тем, что получилось, дают основание предположить, что честность и порядочность родились в душе юноши раньше, чем интерес к природе Октября. Значительную, если не решающую, роль сыграл в этом отец.

 

Отец Рэма Наумовича, Наум Моисеевич Блюм, происходил из небогатых мещан. Родился и жил в еврейском местечке, в так называемой зоне оседлости. В 1915 году он был призван в царскую армию и отправлен на фронт. Было ему тогда 20 лет. В родную Оршу больше не вернулся. С этого момента трагическая история огромной страны – России, стала неотъемлемой частью и его биографии. Наум Моисеевич, как и большинство молодых российских евреев, учился в хедере, еврейской школе, т.е. был элементарно грамотным человеком. Окопные университеты позволили быстро перейти от начальных знаний к сложным политическим истинам, за которыми проглядывала и суть событий, что сделало естественным его приход в лагерь большевиков. Членом партии Ленина Наум Блюм стал в августе 1917 года. Участвовал в Гражданской войне, в продразверстках. Формирующаяся Система и железная логика Гражданской войны беспрестанно перебрасывали его с партийной работы на хозяйственную и обратно. В 1931 году партия посылает Наума Блюма на учебу в Финансовую академию, в город Ленинград. 2 годы учебы оказались важными, почти счастливыми для всей семьи. Пока отец приобретал профессию «красного банкира», подрастающие дети открывали для себя культурные сокровища удивительного города на Неве. К тому же в Ленинграде жил знаменитый родственник, профессор истории Ленинградского университета, крупный специалист по Французской революции и особенно по бабувизму, известному также под названием Движения бешеных, Яков Михайлович Захер. Яков Михайлович был женат на сестре Наума Блюма, Анне Наумовне, которая работала врачом в одной из питерских больниц, и, поскольку занимал большую квартиру по улице Моховой, нашлось место в этой квартире и семье Наума Моисеевича.

 

К тому времени над профессором Захером уже сгущались тучи. В 1929 году его исключают из рядов ВКП(б) как «выходца из чуждой социальной среды», проявлявшего «полную политическую неустойчивость». Когда у Захеров поселились родственники, Яков Михайлович был еще на свободе и даже работал. Кстати, его самая знаменитая монография, посвященная движению бешеных, вышла как раз в разгар всей этой кутерьмы, в 1930 году. Посадят его позже, в 1938 году, определив 8 лет лагерей. Затем, в Красноярском крае добавят еще 5, а в 1951 году определят на бессрочную ссылку. Но летом 1953 года, после смерти Сталина Яков Михайлович выйдет на свободу.

 

Понятно, что обстановка в доме была не самая радостная, поэтому сыновья Наума Моисеевича под ногами старались особенно не вертеться. Было у Виктора и Рэма одно общее увлечение – чтение. Благо, у профессора была богатейшая библиотека. Вот они и читали, все подряд: мировую классику, книги по истории, географии, университетские учебники. Малолетний Рэм, а было ему, когда они поселились у Захеров, 6 лет, читал не только днем, но и по ночам, под одеялом, приспособив для этой цели фонарик. И конечно на всю жизнь испортил зрение. Вторая страсть, пробудившаяся у Рэма Наумовича в те годы – было изучение Ленинграда. Метод был прост – поездки на трамвае. Явно имевший склонности к систематичности Рэм за лето проехал по всем трамвайным маршрутам города, помнил названия всех остановок и на каждой из них сходил, чтобы познакомиться с окрестностями. Карта Ленинграда просто отпечаталась у него в голове, чем он изумлял не только сверстников, но и взрослых. Тогда-то у него и зародилось одно из самых больших увлечений жизни – любовь к географии.

 

О чем говорили, что обсуждали, а, может быть, и спорили Яков Захер с Наумом Блюмом, сегодня уже неизвестно. Ясно, что оба переживали тяжелейший период переоценки не просто ценностей, но собственной жизни. Захер, как человек более известный и действительно колебавшийся не только с «генеральной линией партии»: состоял в Плехановской группе «Единство», был членом меньшевистской организации и т.д., прошел за все это своим «крутым маршрутом». Жизненная и партийная траектория Наума Блюма была не столь высокой. Он не был репрессирован, но не был ни сломлен, ни запуган. Возможно, уцелеть в сталинской мясорубке ему помог совет одного из друзей поменять место жительства, которым он воспользовался. В детские годы Рэма Наумовича понятие «ленинская гвардия» еще не стало историческим, но для молодого Блюма оно приобретало еще и конкретность отцовского облика. Вот тогда-то и закладывалась в характере Рэма Наумовича важнейшая, краеугольная его черта – бескомпромиссная, не признающая никаких «но» научная и человеческая, что, в сущности, одно и то же, честность и порядочность. И еще скрупулёзнейшее отношение к фактам. Любая оценка, любой вывод должны быть обоснованными. Ничего на веру!

 

Отец был таким: он не говорил и не мог говорить обо всем, что видел вокруг и начинал осознавать, но жил в строгом соответствии с собственными убеждениями, с теми принципами, которые и привели его в революцию, сделали членом Ленинской гвардии. Лучше, чем словами, воспитывают родители своих детей собственными поступками. Если у родителей между словом и поступком будет постоянный зазор, дети, скорее всего, вырастут с трещиной в совести. Наум Моисеевич не добивался должностей, не копил имущества, не сколачивал капиталов. Быт семьи был простым, но бедность не возводилась в ранг добродетели. Россказни об «отнять и поделить» были не про них. Просто Наум Моисеевич знал, что есть ценности вечные: совесть, культура, знания, мудрость, и есть временные, преходящие, которыми тоже можно пользоваться и они могут быть и полезными, и приятными. Но они не самоцель в жизни. Тем более, не ее замещение. Наум Блюм верил, что дело, которому он посвятил всего себя – дело справедливого устройства мира, а не воцарения держащегося на страхе тупого равенства. Что справедливо – это не когда у всех одно и то же, а когда каждому своя мера. Он не мог не видеть, как идеалы молодости искривляются, разрушаются, становятся все более похожими на то, с чем боролись и от чего стремились уйти. Но если у него, как у непосредственного участника доминировал вопрос как это могло случиться, то его сын Рэм вырастал уже с другим вопросом – почему?

 

В 1933 году Наум Моисеевич закончил учебу в Финансовой академии и получил назначение на должность управляющего банком в небольшой городок Новозыбков, что под Великими Луками. В 1936 году он был переведен управляющим госбанка в г.Колпино, под Ленинградом. В Колпино семья прожила последние предвоенные годы.

 

Для семьи Рэма Наумовича Колпино с полным основанием может быть назван родным городом, если под родиной понимать не просто точку на карте, где на свет появился человек, а то место, где он формировался, становился личностью, проходил важные этапы жизни. В Колпино Рэм Наумович учился в старших классах средней школы. Здесь он встретил войну, начал работать на знаменитом Ижорском заводе слесарем по ремонту танков. В Колпино познакомился со своей будущей супругой, Анной Александровной. Отсюда с направлением комитета комсомола Ижорского завода поступал на философский факультет Ленинградского университета, сюда же вернулся после окончания университета, оказавшись невостребованным в качестве молодого специалиста, попав в жернова нового послевоенного курса вождя народов. Здесь же в Колпино в семье Блюмов родилась старшая дочь Лена, полное имя которой отнюдь не повторяет имя жены спартанского царя Менелая, но звучит как Ленина.

 

В школьные годы происходит важнейший этап формирования человеческой личности и школьные годы позволяют оценить, каким человек может стать или каким он точно никогда не станет в зрелые годы. Любознательность, интерес к чтению, проявившиеся у Рэма Наумовича в раннем детстве, в средней школе начали превращаться в систему поступков. Надо сказать, что и школа, несмотря на относительную бедность предвоенной страны и догматизм сталинской идеологии, создавала очень неплохие возможности для развития природных задатков. Работали многочисленные кружки по интересам, развивалась система школьного самоуправления. Среди учителей нередки были «настоящие ленинградские интеллигенты», учившие и воспитывавшие не только и даже не столько по государственным учебникам, а собственным примером, обликом, речью, поступками…

 

К старшим классам Рэм Наумович проявил себя и как очень способный ученик, удивлявший, порой, окружающих своей памятью и начитанностью, и как активный общественник, член Учкома школы. Его главной страстью оставалось чтение. Был записан во все колпинские библиотеки, читал, как пишет его жена, Анна Александровна Архипова, «совсем недетские художественно-политические журналы: «Новый мир» «Молодая гвардия», «Интернациональная литература».» («Рэм Блюм» …, с.121). Увлекался шахматами, коллекционировал марки. Самым любимым предметом в школе для Рэма была география. С 7 класса он был активным членом географического кружка. В Учкоме, где, как часто бывает в школьные годы, большую часть актива составляли девочки, Рэм был главным заводилой и мотором. Об Учкоме так и говорили: «Рэм и его гарем.» Эти слова взяты из воспоминаний о Рэме Наумовиче близкой подруги его школьных лет, Анна Федосеевой, которая бывала у Блюмов дома, и вот что она пишет о том времени: «С Рэмом мы подружились сразу и на всю жизнь (кстати, я пришла в эту школу из школы-семилетки, где в параллельных 6-м и 7-м классах училась с будущей женой Рэма Аней Архиповой). Бывала у Рэма дома. Его родители – мать, Фаня Борисовна, и отец, Наум Моисеевич, были приветливыми и гостеприимными людьми. Обстановка в доме была очень скромной, основным украшением квартиры было большое количество книг. Впоследствии такую же картину можно было видеть и в квартирах в Тарту, где хозяйство вела жена Рэма – Аня». (там же, с. 182).

 

К лету 1941 года Рэм Наумович закончил 9 класс. По традиции учкомовцы-девятиклассники готовили выпускной вечер. Этот вечер стал последней учкомовской акцией, в которой принимал участие молодой Блюм. Грянула война. Вскоре она придвинулась к самому Колпино, и Рэм Наумович пошел на Ижорский завод ремонтировать танки. Война прервала учебу на долгие годы.

 

СТАНОВЛЕНИЕ

Когда пришла война, школьное детство закончилось. Так было с миллионами советских людей, так случилось и с Рэмом Наумовичем. Взрослым он стал в 15 лет. Окончание школы оказалось отодвинутым на долгих три года. На фронт, разумеется, не взяли. Записался слесарем по ремонту танков на Ижорский завод, индустриальное, пролетарское сердце не только Колпино, но и всего Ленинграда. Ижорский завод – это еще и этап жизни Рэма Наумовича, его становления. Важные грани души и характера будущего исследователя революций были отшлифованы Ижорским заводом. Связано это, прежде всего, с той особой атмосферой, которая складывалась на крупных индустриальных предприятиях, с тем чувством причастности к большому и важному делу и самоощущением собственного «я» накрепко впаянном в дела и жизнь того микросоциума, который называется трудовым коллективом.

 

Ижорский завод начинает свою историю с Петровских времен. Его возникновение связано с именем светлейшего князя Александра Меньшикова. Завод был заложен на реке Ижора, отсюда и название, в 26 км от центра Санкт -Петербурга. Колпино складывался и развивался вокруг завода. К началу 20 века завод превратился в одного из флагманов российской тяжелой промышленности, значит и в место значительной концентрации пролетариата. Особая тема – место и роль питерского пролетариата в событиях октября 1917 года и в Гражданской войне. Сегодня об этих событиях нередко судят поспешно, но строго: «группа безответственных политических авантюристов, опираясь на общественные низы, взорвала и разрушила Россию». Мало вспоминают о том (видимо, для большей простоты понимания), что в Русской революции участвовали разные силы и разные общественные группы. Одной из таких сил был питерский пролетариат, массово поддержавший революцию и остававшийся ее верной опорой в самые драматические моменты истории не потому, что столичным рабочим жилось как-то по-особенному плохо. Скорее, они тянулись в революцию потому, что имели уровень жизни выше среднего, но и стремились к большему. Наиболее развитая прослойка рабочего класса благодаря промышленной революции имела не только относительный достаток, но и получила доступ к образованию, начала развиваться социально и политически. Не случайно поэтому, что в годы революции и гражданки питерский пролетариат выступал не как анархическая, разрушительная сила, но как фундамент законности, порядка и демократии. Так что сталинские чистки пролетарского Петербурга не были случайными. В лице питерцев вождь избавлялся как раз от демократического, сознательного и самостоятельного элемента в пролетарской среде.

 

Одним из форпостов такого пролетарского демократизма был и Ижорский завод. Для Колпино завод был, как говорят, градообразующим предприятием: большая часть жителей города так или иначе была связана с его деятельностью. Но и те, кто на заводе не работал, испытывали мощное влияние социальных установок, норм и ценностей, которые складывались в микросоциуме трудового коллектива. Каким, следовательно, был этот микросоциум, таким же, или во многом подобным, был и город в целом. Ценностно-нормативная среда самого коллектива зависела как от общего контекста, социального, экономического, духовного, политического, характерного для России, затем и Советского Союза, в целом, так и от особенностей социальных отношений внутри крупного индустриального предприятия.

 

Основные социальные особенности коллектива Ижорского завода, несомненно, сложились в период индустриального подъема начала 20 века. С одной стороны, это такие качества, которые действительно превращали рабочих крупных промышленных предприятий в передовой отряд революции: высокий уровень сплоченности, способность к солидарным действиям, дисциплина, готовность бороться не только за собственные интересы, но и за интересы рабочих других предприятий, братьев по классу. С другой стороны, промышленный подъем требовал все более квалифицированного труда, и уровень навыков, умений, знаний, рабочей интеллигентности начал оказывать влияние на статус рабочего, его материальное положение. Положение более квалифицированного работника не слишком отличалось в материальном плане от положения других рабочих, но такого работника уважали товарищи, что становилось основой и его собственного личностного достоинства. В то же время работа на крупном промышленном предприятии, в отличие от, например, крестьянского труда, оставляла меньше поводов для зависти коллег по отношению к более умелому работнику. Во-первых, потому, что многие делают общее дело, и во-вторых потому, что большая успешность того или иного работника – результат его собственных усилий, а не блата, как это нередко проявлялось в системе советского корпоративного труда или в труде крестьянина, где многое зависело не только от него самого, но и от почвы, расположения участка и других природных особенностей. Это сочетание способности к солидарным действиям с развитым чувством собственного достоинства было характерно для большинства ижорцев. В такую-то среду и попал молодой очкарик Рэм Блюм.

 

Война стремительно приближалась к Ленинграду и Колпино.  К концу августа 1941 года фашистские войска подошли к стенам города. Линия фронта проходила в трех километрах от Колпино. Возникла угроза прорыва фашистов к городу. Тогда из рабочих Ижорского завода был сформирован отдельный батальон, дравшийся упорно и героически и не пропустивший врага ни в Колпино, ни к Ленинграду. Завод продолжал работать, часто под бомбежками и артиллерийскими обстрелами. В эти дни ученик слесаря записывал в своем дневнике: «Немец бил шрапнелью. Мы прекратили работу, сидели в корпусе танка…». (с.122). В таких экстремальных условиях, когда петля блокады уже затягивалась вокруг Ленинграда, Государственный комитет обороны принял решение о частичной эвакуации завода в Саратов. Рабочих перебрасывали самолетами. В Саратове оказался и Рэм Наумович, продолжавший ремонтировать танки до 1944 года, когда он вместе с коллективом завода вернулся в родной Колпино.

 

О саратовском периоде жизни Рэма Наумовича известно довольно мало. Мы знаем, что он рвался на фронт, где уже воевали отец и старший брат. Дважды подавал рапорт об отправке в действующую армию, и дважды получал отказ: слишком молод, да и фронту нужны отремонтированные танки. Жизнь и работа в Саратове для юноши были тяжким испытанием. Тяжелейшая работа по 12 часов и больше. Зимой в цехе холодно, летом жарко. Питался впроголодь, только тем, что можно было отоварить по карточкам. Ничего сверх того ни купить, ни достать было невозможно: зарплата символическая. В городе ни одной родной души.  Чудо, как в подобных условиях выжил этот худенький, книжный, домашний мальчик… И в юности, и позже Рэм Наумович по жизни был максималистом, всегда стремился все делать по полной, с полной отдачей. От непосильной работы и недоедания молодой организм начал сдавать. Рэм серьезно заболел и попал в госпиталь. Именно в этот период его нашла в Саратове школьная подруга, Аня Федосеева: «Я увидела изможденного непосильным трудом и недоеданием 16-летнго юношу; жил он в то время в общежитии. …  Виделись мы редко, так как тяжелая работа и неустройство в быту не создавали условий для встреч, для общения, но когда я узнала, что Рэм заболел и попал в больницу, то помчалась к нему». (с.183). По словам Анны Федосеевой помогло Блюму в Саратове выжить и окрепнуть и то обстоятельство, что в городе оказалась его колпинская любимая учительница литературы, Раиса Евгеньевна Васильева, у которой в Саратове жила в собственном доме мама. В этом доме принимали Рэма Наумовича, подкармливали, отогревали. Были и другие добрые люди. Много позже Рэм Наумович вспоминал одного пожилого рабочего, с которым они вместе трудились. Тот помогал будущему философу не только продуктами, но и советами, научил Блюма не рваться на работе, не расходовать себя понапрасну.  Импульсивному максималисту эти советы очень пригодились и запомнились на всю жизнь.

 

Три года в Саратове! Важнейшие для становления личности, интеллектуального ее развития. Три года на грани физического выживания, когда для собственного духовного роста не оставалось ни сил, ни времени. Многих такая жизнь ломала, гнула и корежила. Война, как известно, убивает не только физически, но и духовно. Но Блюм не просто выжил – возмужал, окреп физически и духовно. Характер его не зачерствел, но закалился. Кажется, главным приобретением саратовских лет для Рэма Наумовича стала ставшая для него максимой поведения истина, о которой так тонко и пронзительно сказал Э.Хемингуэй: «Человек один не может». Будучи, несомненно, «аристократом духа», Блюм никогда не был в своей жизни, в своих поступках элитарием. В его самосознании гармонично уживались трезвое, без всякой заносчивости, осознание собственной интеллектуальной состоятельности с полным недопущением мысли о какой бы то ни было исключительности. То, чем обладал Блюм: богатство души, интеллект, знания, он всегда и везде делился с окружающими. Совершенно бескорыстно растворял себя в других людях, нередко даже этого не заслуживавших, дарил себя другим потому, что искренне считал этих других равными самому себе в главном – в праве на свободу и нравственное достоинство. В этом основа блюмовского эгалитарного демократизма. Первичным его отношением к каждому человеку было уважение.

 

Рэм Наумович, во всяком случае, в зрелые годы, не был слишком доверчивым человеком, довольно легко подмечал слабости и недостатки натуры тех, с кем ему доводилось общаться. Ум и опыт помогали ему быть терпимым ко многим понятным и естественным человеческим слабостям. Не терпел он только высокомерия, стремления противопоставить собственное «я» другим. И еще не принимал ни в каких дозах и проявлениях ложь. Это умение и потребность общаться со всяким человеком как изначально равный с равным Блюм развил и закрепил в собственном сознании именно в эпоху своей военно-рабочей юности. Именно эта среда дала ему образцы и примеры подлинной человечности, бескорыстия и справедливости.

 

Войны обязательно заканчиваются. Важно, чему они учат тех, кто прошел через их горнило, а также тех, кто появился на свет в мирные годы. Данная тема приобрела неожиданную актуальность через 70 лет после окончания Второй мировой, а для родившихся в СССР – Великой Отечественной войны. Могу присягнуть: в семье Блюмов 9 мая всегда был святым и торжественным праздником, праздником «со слезами на глазах». О тонких нюансах в отношении к 9 мая следовало бы задуматься как сегодняшним горячим сторонникам, так и непримиримым противникам этой даты. Думается, что многие из сегодняшних сторонников и противников намеренно или по неведению не замечают того важного в дне 9 мая, что усаживало семью Блюмов и многих их друзей за празднично-поминальный стол. Сегодня само событие, стоящее за 9-м мая, излишне политизируется как сторонниками, так и противниками праздника. Те и другие предпочитают видеть в нем прежде всего политическое событие, важнейшими участниками которого выступали государства и их лидеры, стремятся привязать День Победы к текущим политическим интересам. Поскольку никогда не затухающее политическое соперничество сегодня, по известным причинам, обострилось чрезвычайно, это усилило и инструментальное отношение к Дню Победы. В соответствии с новым размежеванием политических интересов и сил в Европе и мире, гвардейская ленточка на груди начинает трактоваться одними как поддержка Путина и путинской политики, другими как их отрицание. Дальше – больше: поскольку Путин сделал знамя Победы символом собственной политики, что некрасиво, конечно, и нескромно!, то на этом шатком основании начинается переосмысление борьбы с фашизмом и победы над ним, что имеет значительно более опасные и далеко идущие последствия. Трудно сказать, что здесь цель, а что средства. Можно понять логику интересов политических элит стран Балтии, Польши, теперь еще и Украины, стремящихся дистанцироваться от путинской России, чтобы оказаться поближе к евросоюзовскому пирогу. Понять эту логику можно, принять сложнее в силу невнятности отношения к фашизму.

 

Вернемся к празднованию 9 мая в мирном доме Блюмов. В неизменно искренней, теплой и грустной тональности их празднования Дня Победы всегда присутствовала память о близких, которых забрала та проклятая война. Эта нота понятна всем, кто потерял своих на той Отечественной. И нет и не было в этой ноте ни грана оправдания Сталина и его политики. Это то, что касается лично каждого, кого затронула та война. Но присутствовало и другое –  понимание того, что даже под знаменем одного из самых жутких диктаторов 20 века наш народ одержал победу над неизмеримо более страшным злом – фашизмом. Значение этой победы невозможно принизить и тем обстоятельством, что Сталин и его политика несут персональную ответственность за созревание фашистской гадины хотя бы потому, что сконструировали в нашей тогдашней стране собственный фашизоидный режим. Даже это обстоятельство не может девальвировать заплаченную народом цену Победы, как не может оно же оправдать и рассуждения о том, что, дескать, «наши патриоты, пусть даже в фашистских мундирах, воевали за свободу своей родины, а не за Гитлера». Забывают при этом, что, если бы «их взяла» и Гитлер установил собственные порядки как минимум всюду в Европе, что сталось бы с этими «наивными патриотами»? Сама дискуссия на эту тему сегодня возможна лишь потому, что «их не взяла». Поэтому и отмечали ежегодно Блюмы День Победы как свой праздник. И последнее по теме: сегодня и в Германии многие разделяют мысль, что победа над фашизмом принесла избавление от его бациллы и немецкому народу. Поэтому День Победы для нормальных людей и через 70 лет после подписания акта о капитуляции – не победа одного народа над другим, не день торжества и глумления победителя над побежденным, но общий праздник всех, для кого фашизм неприемлем во всех его проявлениях.

 

Рэм Блюм вернулся в Колпино вместе со ставшим родным ему заводом в 1944 году, сразу после снятия Ленинградской блокады. До победы было еще далеко, но все уже верили, что она обязательно придет. В 44-м Рэму было 18. На фронт по-прежнему не пускали: теперь уже нужно было восстанавливать завод. Рэм Наумович духовно окреп и определился. В прежде просто одаренном и активном юноше развились лидерские качества. Заводские комсомольцы избрали его заместителем секретаря комитета комсомола завода. Работы и забот резко прибавилось, но теперь он был дома. Благо, дом семьи Блюмов уцелел, жить было где. С фронта вернулась мама. В эти месяцы Рэм познакомился со своей будущей женой, Аней, тоже активной комсомолкой, блокадницей, девушкой из простой деревенской семьи. Но… много сложного скрывается в простом. Это покажут предстоящие годы. Главным опять была работа – восстановление заводских цехов. Как впоследствии писала Анна Александровна, «Рэм Блюм был на самых тяжелых участках. Молодежь восстанавливала мартеновскую печь, названную потом «Комсомольской». Трудное было время, но впереди была надежда, и надеждой жили. Это придавало силы. В последний год войны Рэм Наумович вернулся за школьную парту – закончил 10 класс вечерней школы. Из всего пережитого, прочувствованного и передуманного за последние годы само собой выкристаллизовалось убеждение, что делать дальше: учиться, учиться теории всего того, что происходило и происходит вокруг, учиться пониманию причин социальных событий, действий, процессов. Рэм Блюм решает поступить на философский факультет Ленинградского университета. Это было зрелое и выверенное решение. Комитет комсомола Ижорского завода дал ему рекомендацию, и осенью 45-го он становится студентом ЛГУ.

 

УЧИТЬСЯ ФИЛОСОФИИ, ЧТОБЫ ПОНЯТЬ СМЫСЛ ПРОИСХОДЯЩЕГО

Сложнейшая задача стоит перед нами – показать становление личности Рэма Наумовича Блюма на фоне эпохи. Не только любовь и уважение к светлой памяти Учителя движет нами и не только чувство справедливости: ушел из жизни замечательный, даже выдающийся человек, а о нем даже путной биографии не осталось. Не в обидах дело. Воздать должное жизни и деятельности Рэма Блюма можно лишь в том случае, если удастся повторить путь его жизненных поисков, логику постижения окружающего мира. Истина, которую Рэм Наумович стремился постичь может быть сформулирована следующим образом: как возможна свобода в мире людей, в человеческом обществе? Опираясь на исторический опыт развития Европы с конца 18 века и до наших дней Блюм полагал, что общим механизмом, с помощью которого те или иные страны и народы стремятся осуществить кардинальную трансформацию социально-экономических и политических отношений, необходимую для становления современных динамичных индустриальных обществ, является социальная революция. Именно поэтому история и теория европейских революций становится основной, магистральной темой научных исследований социального философа Блюма. Октябрьскую революцию Рэм Наумович считал ключевым событием новейшей истории России, развязавшем и разрубившем сложнейший узел противоречий, опутавших царскую Россию накануне Первой Мировой войны и одновременно ставшем важнейшим событием европейской и мировой истории начала 20 века в целом. Об отношении Блюма к революции разговор впереди, сейчас же мы попытаемся нащупать и описать систему отправных мировоззренческих координат, закладка которых происходила как раз в годы студенчества.

 

„ДВИЖЕНИЕ ВПРАВО НАЧИНАЕТСЯ С ЛЕВОЙ НОГИ“ (Г.В.Ф.Гегель)

В зрелые годы Рэм Наумович нередко подчеркивал, что ориентируется на известный принцип К.Маркса — «сомневайся во всем». Но принятие этого марксова принципа не было для Блюма аксиомой, опираясь на которую он начал свой путь познания социальной системы, прежде всего советской, и еще более конкретно – сталинской, с попыток понимания которой и начала складываться система собственных, вполне оригинальных взглядов и концепций Рэма Наумовича. Скажем сразу: никаких фактических доказательств того, с чего начинал Блюм собственное движение к «свободе» — с положительного принятия сталинской системы или с сомнения в ее правоте, или даже с отрицания ее, у нас нет. Поэтому будем опираться на логику событий и логику обстоятельств. У нас имеется лишь одно доказательство того, как и при каких обстоятельствах у Рэма Наумовича зародились первые серьезные сомнения в правоте сталинской политики. Привожу со слов самого Блюма. Неоднократно он говорил, с каким трудом дались ему первые прозрения относительно сначала ошибочности отдельных элементов политики Сталина, затем и концептуальное отрицание ее в целом. По его словам, впервые Блюм сказал самому себе, что что-то не так в политике Сталина, на второй день после сообщения о смерти «вождя народов». В то время, в 1953 году, одним из самых близких и доверительных друзей Рэма Наумовича был его однокурсник Михаил Георгиевич Макаров, благодаря которому Блюм во многом и оказался в Тарту и Тартуском университете. Оба работали преподавателями на кафедре философии ТГУ, оба были потрясены сообщением о смерти Сталина. Обоих переполняли самые разные мысли и предположения, и, чтобы сообщить их друг другу, обсудить ситуацию, друзья встали на лыжи и отправились в лес. В тот год зима долго не сдавала своих позиций, и на окраинах Тарту еще лежал снег. Там, в мартовском лесу, на перепутье между весной и зимой, они и сказали друг другу, что уход Сталина из жизни, скорее всего, не станет катастрофой для страны. Потому что не все идет так, как предписывает теория и даже простое нравственное чувство. Продолжать жить по-старому не получится. Важно понять, как можно жить по-другому!

 

Ранней осенью 1945 года 20-летний студент философского факультета ЛГУ Рэм Блюм, скорее всего, так не думал. Более сложные и противоречивые мысли могли ворочаться в голове Михаила Макарова, сына белогвардейского офицера, правда, собственной кровью искупившего «преступление» родителя: Макаров воевал и был тяжело ранен. Блюм же был сыном старого большевика, честного и думающего человека, которому революция открыла путь из еврейского гетто в большую жизнь. Аналогичным образом смотрел на вещи и сын Наума Блюма, Рэм, для которого также первичной установкой, вокруг которой строилось мировоззрение, была правота и справедливость революции – не заговора, а всенародного дела, совершенного не желудка ради, а для того, чтобы исчезли эксплуатация, насилие, несправедливость, чтобы народ превратился в хозяина земли и собственной судьбы. Под таким углом зрения все странности и несостыковки реальной жизни, все ее несуразности и несправедливости представлялись «отдельными ошибками» при правоте дела в целом. Итоги войны, добытая страшной ценой победа казалась подкреплением именно такого взгляда на жизнь. Да, были ошибки – дураков у нас «не пашут и не сеют…», Сталина на всю страну не хватает. Но движемся мы в принципе правильным курсом, что победа и доказала.

 

Рэм Наумович был последовательно честен в своих убеждениях. Он никогда не был слепо верующим, был не просто умен и наблюдателен, но и обладал редкой способностью доверять собственному уму больше, чем партийным резолюциям. Иммануил Кант называл это «мужеством пользоваться собственным умом» или «способностью суждения». Последняя либо есть, либо ее нет. Она, точнее, ее предпосылки, как и многие иные основания характера: решительность, мужество и др. – закладываются природой, равно как и глупость – отсутствие способности суждения, против которой, как говорил Кант, нет лекарства, или трусость – боязнь пользоваться своим умом. Одним словом, Рэм Блюм начинал с положительного, с утверждения, но цепко фиксировал и замечал расхождения между общими принципами социализма, как он их понимал тогда, и реалиями жизни.

 

Российский философ и политолог Алексей Лапшин верно заметил многозначность и неопределенность термина «современность». Действительно, у каждого человека своя современность: кто-то живет заботами о том, сколько стоит кусок сыра в супермаркете, чем закончится очередная серия ток-шоу по телику, где соседка делает такие удачные прически… Для другого– все эти мелочи жизни просто не существуют. Зато он живет новостями биржевых сводок, репортажами из Донецка и т.д. Рэм Блюм не был человеком быта ни в молодости, ни в зрелые годы. Он жил интересами политики, идеологии, культуры, теории. Не то, чтобы мелочи жизни его не интересовали, но, в отличие от большинства людей, он умел быстро переходить от единичных, конкретных фактов к их обобщению. В этой способности синтеза, суждения, видимо, и состоит один из признаков мудрости. Мудрость же почти всегда ассоциируется с умудренностью, жизненным опытом, тем, что складывается годами. Интересно, что уже в студенческие годы Рэм Блюм казался своим сверстникам старше своих лет. Вот что по этому поводу пишет один из друзей студенческой юности Рэма Наумовича, историк Рафаил Ганелин: «… я, знавший его молодым, хочу сказать, что он был мудрым и тогда. Мы были почти ровесниками, когда встретились на почве комсомольской работы, он был старше всего на год, а по университету – на курс младше, но обладал тем свойством, которое было присуще людям типа А.Т.Твардовского, — талантом быть старшим.» (Рафаил Ганелин, «О встречах с Р.Н.Блюмом», с. 1).

 

Талант «быть старшим» понадобился Рэму Наумовичу очень скоро – и для того, чтобы помогать другим, и для того, чтобы познать самого себя. Военное время было суровым, но определенным. Проблемы самоопределения: «кто я» и «зачем я живу» – практически не существовало. Вражеская шрапнель была достаточным аргументом, чтобы понять: я и мои товарищи по цеху, заводу, городу, стране – это те, кого пришли убить фашисты. Нет и не может быть более четкой и ясной истины: перед этой вселенской угрозой фашистского истребления все мы – единое целое, и слабость или смерть одного из нас – общая потеря. В подобной ситуации Блюм просто не мог себе представить, что чем-то принципиально отличается от своих товарищей. Но это отличие начало осознаваться сразу же после окончания Второй Мировой войны.

 

Войны заканчиваются миром, но мир часто оказывается прелюдией к новой войне. Победа над фашизмом обнаружила, точнее, обнажила еще более непримиримые противоречия между главными победителями – СССР и США.  Противостояние, конкуренция двух мировых держав составило главное, в позднейшей терминологии Р.Н.Блюма, противоречие эпохи, внутри которого скрывалось, согласно его же концепции, основное, т.е. глубинное, сущностное противоречие, которое еще предстояло понять. В данной работе мы ограничимся только упоминанием о начале и причинах конфронтации сталинского СССР сначала с США и Великобританией, затем и со всем Западным миром. Это не наша тема, но, поскольку эта конфронтация формировала основной контекст эпохи, обойти ее стороной просто невозможно.

 

Понимание драматически сложной и противоречивой ситуации в СССР в первые послевоенные годы предполагает учет нескольких взаимосвязанных факторов. 1. На глобальном уровне разгром фашистской Германии выдвинул на передний план мировой конкуренции противостояние США, экономически самой сильной державы мира, и СССР, главного ниспровергателя фашизма во Второй Мировой войне. Обе страны открыто заявили о притязаниях на контроль над новыми территориями, и, хотя частично эти притязания были оговорены в Ялтинских соглашениях, конфликт интересов выглядел неизбежным. Видимо, окончательно вчерашние союзники рассорились из-за Польши, в которой к власти, вопреки сопротивлению Великобритании и США, Сталиным было приведено коммунистическое правительство. В ответ последовала речь У. Черчилля в Фултоне и с 1946 года началась «холодная война». 2. Внутренний климат в СССР во многом определялся новым ощущением собственной силы и значимости, которые переживал народ-победитель. С фронта вернулись миллионы солдат и офицеров, ощутивших себя «делателями» истории, поверившими в собственные силы, увидевшие собственными глазами, как живет Европа. Напрашивались параллели с 1815 годом. Совсем не случайно в послевоенные годы (до 1965 года) День Победы не отмечался как государственный праздник. 3. Одним из следствий возросшего самосознания народа-победителя явились попытки хоть как-то модернизировать тоталитарную модель советского государства. По стечению обстоятельств средоточием подобных попыток стал город Ленинград и его руководство. 4. И.Сталин, видимо, не расставался с мыслью, что достижение целей коммунистического строительства, разумеется, в том виде, как эти цели понимал и формулировал для всего общества он сам, предполагает непременным условием сохранение в стране, партии и государстве его, Сталина, исключительной роли в качестве высшей, никому не подконтрольной властной инстанции. Сталин уверил себя и упорно стремился уверять других, что только с ним во главе страна способна решать стоящие перед ней задачи. Сталин также не мог не принимать в расчет собственный возраст и нарастание подковерных интриг в его ближайшем окружении. Словом, «вождь народов» должен был исходить из того, что необходимо продолжать борьбу на два фронта: против притязаний вчерашних партнеров по коалиции на мировое господство и против собственного народа, бог весть что о себе возомнившего после победы над фашизмом. 5. Самостоятельным фактором, определившим трагический контекст послевоенной ситуации в СССР, стала неудачная попытка Сталина подключиться к процессу создания государства Израиль. Сталин надеялся занять место Великобритании на Ближнем Востоке, воспользовавшись сложностями, с которыми столкнулась политика Англии в регионе, оказавшаяся неспособной в рамках имевшегося у нее мандата решить проблему создания национальных государств для евреев и палестинцев. В 1947 году СССР в ООН поддержал планы Израиля на создание самостоятельного государства. Под эту идею в Советском Союзе были созданы ряд еврейских общественных организаций, призванных оказать поддержку израильской государственности. Но планы Сталина, что называется, не нашли поддержки. Вождь был взбешен. И к сильному мотиву вернуться к политике 38 года – необходимости показать народу, армии и окружению, кто по-прежнему в доме хозяин, прибавилось сразу два: разобраться с авторами новых идей федерализации страны, которые родились на берегах Невы под руководством новых сталинских выдвиженцев – Н. Вознесенского и А.Кузнецова, и поставить на место советских евреев.  Так в 1948 году началась «борьба с космополитизмом», бившая во многом по еврейской интеллигенции, а в следующем году начало раскручиваться Ленинградское дело. Очевидно, что при всей многофакторности названных кампаний главным в них было стремление в очередной раз «указать народу его место», переломить его через колено, чтобы и не посмел думать о себе, что он чего-то стоит без обожаемого вождя. Словом, в который уже раз «бей своих, чтобы чужие испугались».

 

Все эти глобальные события не миновали стороной Рэма Наумовича Блюма, но стали и для него «моментом истины», впервые по-настоящему поставили его в ситуацию экзистенциального выбора. Прежде всего тем, что заставили обнаружить в себе одно качество, принципиально, как оказалось, отличавшее его от многих таких же советских людей: оказалось, что Блюм – еврей. И самое главное – что это плохо!

 

Но победное лето 1945 года казалось прекрасным и безоблачным. Да, Родина только загасила пожарища, а Ленинград едва начал приходить в себя после чудовищной блокады. Но жизнь снова стала мирной. Можно было читать книги, ходить на лекции, сидеть в библиотеке, влюбляться. Можно было с жаром молодой души отдаваться общественной работе. Жизнь казалась прекрасной, потому что в ней все было правдой: победа над фашизмом, ощущение причастности к жизни огромной страны, способной решать любые задачи, преодолевать немыслимые трудности, самоощущение собственной молодости, силы, жизненной перспективы, ожидание счастья, которое пока впереди, но обязательно будет.

 

В университете Рэм Наумович отдался сразу двум стихиям: учебе и общественной работе. Несколько месяцев перед поступлением в Ленинградский университет он проработал заместителем секретаря комсомольской организации Ижорского завода. Кроме того, что это был очень серьезный опыт, общественная работа помогла Блюму открыть в себе талант идеолога и организатора. Опыт комсомольской работы в Колпино оказался очень важным и в личном плане: Рэм Наумович познакомился с будущей своей женой, Анной Архиповой, тоже комсомольским работником, работавшей одним из секретарей Колпинского горкома комсомола. Вскоре они стали мужем и женой и вместе встретили первые серьезные испытания на общем жизненном пути.

 

УЧЕБА

Первые два студенческих года прошли относительно спокойно и были посвящены в основном учебе. О том, чему учили, можно судить по выписке из зачетной ведомости. Пожалуй, самым мощным был блок исторических дисциплин: история доклассового общества, история Греции, история Рима, история Древнего Востока, история средних веков, история Нового времени, история СССР. Всего 7 предметов. Блюм не зря часто, особенно в разговорах с малознакомыми людьми, называл себя историком – профессия, которую он получал в университете, была с историческим оттенком. Но вместе с этим интерес к истории определялся и профессиональными соображениями. Для Рэма Наумовича история человеческого общества – это его жизнедеятельность, развернутая во времени. История описывает жизнь общества в ее динамике, а революции – один из важнейших механизмов исторической динамики, перехода от одной ступени общественного развития к другой. Отсюда и связь между интересом к истории и центральной темой научных исследований Блюма – историей и теорией революции.

 

Центральное место в подготовке философов отводилось блоку философских дисциплин, в котором выделялось ядро – марксистская философия, представленная несколькими предметами. Изучение философии начиналось с истории античной и средневековой философии. Введения в предмет, философской пропедевтики, или пролегомен не предусматривалось. Членение философских предметов, заметим, также осуществлялось на основе исторического и географического принципов. Далее следовала история философии Нового времени и история русской философии. Всепобеждающему марксизму уделялось большее число предметов: начинался этот блок с основ марксизма-ленинизма, далее шли диалектический и исторический материализм. Завершался блок историей марксистско-ленинской философии.

 

К блоку философий в историческом изложении и марксизму примыкали логика, история этических учений и психология. В рубрику марксизма, несомненно, попадала и политэкономия в 2-х частях, по которой предусматривалось 2 экзамена. Для общего развития и научного кругозора читались курсы основ высшей математики, основ современной физики, введение в языкознание, история всеобщей литературы, педагогика и дарвинизм. В программе значились также иностранный язык (немецкий) и латынь.

 

Конечно, учебная программа философского факультета первого послевоенного года через 70 лет не кажется особенно разнообразной и богатой. Но не будем забывать: для студента 5 лет пребывания в университете – это пространство собственного личностного развития. Многое, возможно, даже самое важное, что приобретает молодой человек на академической скамье, зависит от него самого, его мотивации. А мотивация у послевоенных студентов к учебе была не в пример нашей. Престиж высшего образования в обществе был исключительно высок, и не только из прагматических соображений, хотя образование открывало более богатые возможности для достижения высокого социального статуса, чем его отсутствие. Важно, что сам процесс приобретения знаний, а затем и участие в научном творчестве, занимал исключительно высокое место на общественной шкале ценностей. Постоянно подчеркивалась роль творчества, дух научных исканий, поиска. Для системы государственного управления мобилизационного типа подобное отношение к науке и образованию достаточно органично. Не нужно также забывать, что сталинская модель общественного управления состояла не из одних только недостатков и преступлений. По позднейшей терминологии Рэма Наумовича это была синтетическая, политико-социальная модель. Это означало своеобразную комбинацию из социальных, имеющих стратегический характер, далеко уходящих за горизонт конкретных возможностей общества целей и политических, порой очень жестких, жестоких механизмов и средств реализации этих целей. Сталин называл компартию «орденом меченосцев», призванным всячески подстегивать, социальную динамику, принуждать общество двигаться в заданном вождем направлении, пренебрегая инерцией традиций, наличием или отсутствием ресурсов, общественной мотивацией, наконец, просто индивидуальной свободой выбора. Человек в подобной системе попросту не имел права на собственное приватное понимание целей и смысла своего существования. Всё и все подчинялось единой воле вождя, «лучше знавшего», в чем интерес и счастье каждого отдельного человека. Разумеется, политические средства, насилие сильнейшим образом трансформировали и самое цель. В политической системе, сконструированной не одним только Сталиным, но под его руководством, вождь, Сталин, занимал совершенно исключительное положение. Вождь был единственным политиком, принимавшим принципиально важные решения, единственным программистом, писавшим программы жизнедеятельности для всего общества и фактически для каждого его члена. Разумеется, это была тоталитарная система, но этим далеко не все сказано. Данная система неплохо функционировала, прежде всего, в экстремальных ситуациях, и не потому, что держалась только на тотальном страхе и насилии, но и потому, что встречала живую поддержку со стороны, по крайней мере, части думающей и преданной Родине молодежи. Поразительно, что знаменитая, знаковая песня «Бригантина» была написана Павлом Коганом в 1937 году. Ему же принадлежат слова, которые трудно заподозрить в фальши и заигрывании с властями:

 

«Есть в наших днях такая точность,

Что мальчики иных эпох,

Наверно, плакать будут ночью

О времени большевиков…»

 

Видимо, следует говорить о нескольких важных каналах, по которым сталинская система получала искреннюю поддержку от части общества, прежде всего, от городской молодежи из небогатых, пролетарских семей. На эту часть общества Сталин делал ставку, создавал социальные лифты, открывавшие дорогу к знаниям, личностному развитию, социальному успеху. Самому Сталину могло казаться, что социальная компонента его политики – это и есть та путеводная звезда, ради которой он выстроил свою ужасную систему. Вероятно, то же самое казалось и подгонявшей «время вперед» части общества. Благодаря этой молодой «социалистической» опоре страна смогла победить фашизм и решить в режиме перманентного аврала и подвига многие другие проблемы. В то время, в «горячке боя» им было не до рефлексии, не до подсчетов затрат и прибыли. Скорее всего, те кто оценивал итоги войны и пятилеток в иной системе координат, этой самой преданной и, безусловно, лучшей частью общества легко записывались в «контры». Должно было пройти время, 10-15 лет, прежде чем эти искренние и чистые молодые люди увидели себя и свою страну под другим углом зрения, увидели и ужаснулись. Так искренние сталинисты 45-го превращались в 60-десятников – антисталинистов. Мне думается, этот путь, ускоренный, правда, «борьбой с космополитами» прошел и Рэм Наумович Блюм.

 

В первые послевоенные годы он в целом был убежден в правильности «генеральной линии» вождя, шагал в общем строю, ведь общество в главном, как ему представлялось, развивалось в правильном направлении – сохраняло социальную направленность, создавало возможности для самых достойных и не для превращения их в элиту, а для увеличения совокупного потенциала развития. Но уже в то время Блюма отличало сдержанное отношение к личности Сталина. Никогда не был он «аллилуйщиком», заходившимся от восторга при имени Сталина, а подобные демонстрации любви и преданности со стороны «старших товарищей» вызывали у него улыбку. Так через много лет он вспоминал как анекдот один совершенно несмешной для участников случай. Однажды в середине декабря, накануне дня рождения И.Сталина, редактор стенной газеты философского факультета и Рэм Блюм были вызваны в кабинет секретаря факультетской парторганизации, человека немолодого, не ученого, но, как тогда говорили, практика, переведенного с какой-то более высокой должности, где он чего-то там напартачил. Прямо с порога парторг начал кричать на опешивших студентов, потребовав от них объяснить, какое время года за окном? Зима, ответили студенты. Вот, вот, зима, а во что у вас одет товарищ Сталин? В летний китель! Это больше, чем недосмотр, это провокация! Суля исключение Блюму и его коллеге из партии, комсомола и университета, разбушевавшийся парторг выгнал их из помещения. К счастью, инцидент не имел продолжения: то ли начальник сам успокоился, то ли кто-то более важный привел его в чувство, но в тот раз оргвыводов не последовало. Но ветер общественного мнения уже менял направление. «А где же наше мужество, дружок, когда приходим мы на свой порог?», – спрашивал поэт-фронтовик Булат Окуджава. Фронтовиков засасывали трудные послевоенные годы, их гордая неустрашимость понемногу покрывалась бытовой плесенью, а официальная пропаганда неутомимо воровала общую победу у народа, все больше приписывая ее только одному человеку. Более податливые, а их всегда большинство, хлопали в ладоши и кричали «великому Сталину слава!». Пользующиеся собственным умом, начинали задумываться, замолкали, уходили в себя. Рэм Наумович, кроме того, не мог не заметить связи между угодничеством, демонстрацией показной лояльности к власти и карьеризмом, желанием поудобнее устроиться в жизни, урвать кусок пожирнее. В собственной семье Блюм получил иное воспитание. Родители его, которых он любил и которым доверял, не столько учили, сколько своим примером демонстрировали, что значило жить в согласии с коммунистическими убеждениями: не делать карьеры ради карьеры, жить не только для себя, но и для людей, ставить идеи и вообще духовные ценности выше мира вещей и т.д. Отчасти подобный «культ служения общему благу», свойственный старым большевикам, совпадал с политикой Сталина, который обрушивал репрессии не только на идейных противников, но и на погрязших в комчванстве перерожденцев. Но молодой Блюм рано начал замечать это лишь «отчасти» совпадение сталинской практики с этикой большевизма. В первые послевоенные годы, пережившие блокаду ленинградцы активно распродавали свои библиотеки. Бродить по букинистическим магазинам было одним из любимых занятий Рэма Наумовича в свободное время. Особенно его привлекала литература, посвященная проблематике революции, и очень скоро он собрал уникальную библиотеку: монографии по истории Французской и других европейских революций, сборники документов, газеты, журналы первых лет Октябрьской революции. Знаю совершенно точно, что в Тарту не было другого такого собрания источников и литературы по Октябрьской революции. Интерес к революции, большевизму, работам Ленина явно обнаруживал поиск собственной точки отсчета в понимании современности. Было очевидно, что Блюму уже мало одних только речей вождя и комментариев к ним. Он искал собственный метод понимания действительности и находил его в рамках марксизма, в студенческие годы даже больше ленинизма. Рэм Наумович уже в то время искал встреч со старыми большевиками и узнал о существовании ленинского Завещания, упоминать о котором было строго-настрого запрещено. Искал он его и в богатейших развалах книжного антиквариата, и у знакомых старых большевиков, но не нашел. Сам поиск грозил суровыми последствиями. «Сороковые-роковые» еще не завершились, многие испытания были впереди.

 

 

НАЦИОНАЛЬНОСТЬ У БЛЮМА ОКАЗАЛАСЬ НЕПРАВИЛЬНАЯ

Что бы там ни говорили, но сохранение полного контроля над страной и партией было для Сталина не только средством, но, прежде всего, и целью его властвования. Поэтому его так обеспокоило возросшее самосознание, чувство собственного достоинства народа-победителя. Прямым следствием победы стали и предложения по хотя бы частичной реконструкции централизованной системы управления страной, авторами которых были также ленинградцы. Параллельно возник «еврейский вопрос», повод для которого дали несбывшиеся надежды вождя относительно государства Израиль. Но дело не только в этом. Сталин видел активную роль еврейской интеллигенции как в ходе Октябрьской революции, так и позже. Для него также не были секретом проявления антисемитизма на бытовом уровне и не только. Антисемитизм – традиционное оружие реакции не только в России, но и во многих европейских странах. Все вместе позволило выстроить довольно сложную комбинацию, нанести удар и по народу-победителю, и по потенциальным реформистам, и по евреям, и по мало симпатичным вождю ленинградцам. И все это на фоне крутой борьбы за власть между новым фаворитом Сталина, Г.Маленковым, которому ассистировали Л.Берия и Н.Хрущов, и группой ленинградских выдвиженцев, связанных с умершим в 1948 г. А.Ждановым, среди которых выделялись Николай Вознесенский, член Политбюро ВКП(б) и председатель Госплана СССР, и секретарь ЦК ВКП(б) Алексей Кузнецов. Существует информация, что на одном из неофициальных заседаний Политбюро в 1948 г. Сталин неожиданно заговорил о собственном возрасте и о том, что его и других стареющих вождей (Молотова, Кагановича, Ворошилова) могли бы заменить молодые ленинградцы Н.Вознесенский и А.Кузнецов. Эта обмолвка обернулась для ленинградцев смертным приговором. Вскоре, в 1949 году грянуло Ленинградское дело, практически параллельно (с конца 1948 года) начала раскручиваться «борьба с космополитизмом», затем «дело врачей» и прочее. Ленинградский университет оказался в числе наиболее пострадавших, в том числе и потому, что ректор университета, А.А.Вознесенский, был родным братом Николая Вознесенского, и также был расстрелян.

 

К 1949 году Рэм Наумович был избран заместителем секретаря комсомольской организации по организационной работе Ленинградского университета. Второй важной жизненной ролью в это время стала для него роль мужа, а вскоре и отца: в семье Рэма Блюма и Ани Архиповой родилась дочь, которую назвали для того времени символически – Лениной. Жизнь, казалось, начала выходить на орбиту настоящего человеческого счастья. Тут на семью Блюмов и накатил девятый вал сталинских репрессий. Никогда впоследствии Рэм Наумович подробно не вспоминал эти события. Наверное, потому, что слишком горькой была память. Раз или два только упомянул о том, как беспощадно сталинская система ломала и кромсала судьбы очень способных молодых людей, в том числе и бывших фронтовиков, которых буквально ломали через колено, принуждая выступать на бесконечных собраниях против собственных преподавателей. Ставкой, как правило, была судьба, а, возможно, и жизнь самого студента: не дашь каких нужно показаний, сам окажешься на месте жертвы. Многие преподаватели, как правило, самые популярные лекторы и известные ученые, были вычищены из партийных рядов, изгнаны из университета, отправлены в лагеря или в ссылку. На фоне ужасной участи руководителей Ленинграда, а только среди высших руководителей было репрессировано более 200 человек в 1950 году и более 2 тысяч до 1952 года, несколько десятков расстреляно, для чего специально была восстановлена смертная казнь, разгром научной элиты выглядел все же не худшей участью. Заметим также, что не случайно отзвуки ленинградского цунами докатились в апреле 1950 года и до Эстонии, где после 8 пленума ЦК КП Эстонии началась своя череда репрессий и высылок. Напрасно при этом думают многие современные эстонские историки, что специальной целью Сталина было уничтожение эстонского народа и его интеллигенции. 8 пленум – следствие Ленинградского дела. Не случайно наиболее пострадавшим в Эстонии стал второй секретарь ЦК КПЭ, ленинградец по происхождению, приговоренный к высшей мере. В то время, как тогдашний первый секретарь ЦК, Николай Каротамм, был «только» снят с должности и отправлен работать в систему Академии Наук СССР. Эстонцам досталось по касательной, потому что Сталин решил в республике проводить коллективизацию. Но не будь подковерного сражения в Кремле с последующим избиением переживших блокаду ленинградцев, об Эстонии могли бы и не вспомнить.

 

По поводу того, как выглядел и как проявлял себя в тот тяжелейший период Рэм Наумович Блюм, сохранились интересные воспоминания его студенческого товарища, впоследствии профессора и членкора АН СССР, Рафаила Ганелина. Во-первых, заслуживает внимания гипотеза Ганелина о том, что Рэм Блюм мог быть каким-то образом связан с ректором ЛГУ, А.А.Вознесенским: «Рэм был избран заместителем секретаря комитета ВЛКСМ Ленинградского университета по организационной работе. Думаю, хотя и не могу утверждать этого, что он был «крестником» тогдашнего ректора ЛГУ А.А.Вознесенского.» (с.1). Далее Ганелин вспоминает, какую роль играл Рэм Наумович во время «проработок» и «чисток» студентов и комсомольцев ЛГУ: «1946-47 учебный год был лишь прелюдией к тому, что развернулось во всю ширь позже, особенно в 1948-49 годах. Проработки и аресты в студенческой и преподавательской среде еще не стали ужасной нормой университетской жизни. Но «доброжелатели» … не дремали и уже поднимали головы «партизаны сыска» – разоблачители-добровольцы. При приеме в комсомол и по другим поводам стали раздаваться грозные формулировки. Две из них, самые, пожалуй, колоритные, я помню до сих пор: «сын немецко-фашистского стрелочника» и «дочь обезвреженного подкулачника». Как гасить это, какими средствами добиться, чтобы слова эти, уже произнесенные, не губили людей – всего этого я не мог представить. И тут получилось так, что я оказался за каменной стеной. Молча, не обсуждая этого, по крайней мере со мной, два человека на моих глазах делали так, что все это уходило, как вода в песок. Оба они были непосредственными моими начальниками, членами партии. Одним из них был Рэм, а другим – Алла Павлова (Алла Викторовна Красильникова), секретарь комсомольского бюро истфака, давно уже покойная.

 

Какими мерами они добивались предотвращения разборов персональных дел, чреватых опасными последствиями, и умиротворения заявителей, я не знаю… Рэм играл в комитете немалую роль. Не хочу утверждать, что довольно безбедное существование истфаковского студенчества в том сезоне имело единственной своей причиной твердую порядочность тогдашних комсомольских лидеров. Немалую роль сыграло время, которое не приспело еще до худшего. Но каждое время выбирает своих людей». (с.1-2).

 

Из воспоминаний Ганелина следует, что Рэм Наумович секретарствовал не в самый разгар сталинской мясорубки, но в начале процесса. В 1949 году, когда начали крошить не только руководителей Ленинграда, но попутно взялись и за евреев, из комитета комсомола его, по всей видимости, убрали. По этому поводу у нас нет точных свидетельств, зато семейные предания хранят память о том, как национальная принадлежность Рэма Наумовича неожиданно ударила по его семье. Его молодая жена, Анна Александровна, как уже упоминалось, работала секретарем горкома комсомола в Колпино. В разгар «ленинградско-космополитических» страстей она сидела дома и ухаживала за только что родившейся Леной. Тем не менее ее вызвали «куда следует» и очень настоятельно советовали расторгнуть брак с евреем Блюмом: не следует, дескать, русской девушке с хорошими пролетарскими корнями связывать свою жизнь с недоразоблаченным космополитом. Анна Александровна семью сохранила, а работы лишилась. Рэм же Наумович многое понял в окружающем мире через открытие в себе своей национальности. Необходимо признать, что, несмотря на чрезвычайную болезненность этого открытия, Блюм евреем в полном смысле этого слова так и не стал. Человеческое в других людях для него всегда было неизмеримо выше национального. Он был богато одарен такой способностью, как чувство справедливости – способность видеть в другом человеке не совокупность ролей, не статус и не то, что человек сам о себе думает или демонстрирует другим, а то, что человек на самом деле делает, совершает, чем обладает благодаря собственным усилиям и способностям. В роли защитника невинно страдающих он бывал далеко не только по отношению к «соплеменникам по пятому пункту», но вообще по отношению ко всем, с кем власть поступала несправедливо. Приходится только удивляться, как ему, также отмеченному пятым пунктом, удавалось подобное поведение, как ему удалось пережить те времена…

 

 

РАХМЕТОВ ФИЛОСОФСКОГО ФАКУЛЬТЕТА

Одной из запоминающихся достопримечательностей 60-70 годов прошлого века в Тартуском университете, без сомнения, был профессор Михаил Георгиевич Макаров, заведовавший кафедрой философии. Уже внешность выдавала его глубокое своеобразие: огромного роста и огромной физической силы, с большой головой и тяжелым взглядом умных и проницательных глаз. Михаил Георгиевич читал курс истории философии на эстонском и на русском языках: филологам, историкам, психологам, словом, всем, кому было положено. Слушать его было непросто: под аудиторию он не подстраивался, казалось, вообще ее не замечал. Говорил тихо и монотонно. Но экзамен принимал чрезвычайно строго. Не было страшнее экзамена у гуманитариев Тартуского университета! Проваливались курсами, сдавали по нескольку раз. Бывали случаи нервных срывов. О непростой, противоречивой личности М.Макарова в связи с жизнью Р.Н.Блюма поговорим позже. Сейчас же ограничимся тем, что были они с Блюмом однокурсниками и были очень близки в студенческие годы. Трудно представить большие противоположности. Диаметральность во всем: внешне – Пат и Паташон. Блюм быстрый, позитивный, улыбчивый, контактный. Макаров же тяжеловесный, медлительный, несколько угрюмый. И в то же время жила в нем сила мысли, был он фантастически трудоспособен, безмерно требователен к самому себе, имел широчайшую эрудицию.

 

Рэм Наумович часто повторял слова Гёте, которым и сам следовал: «против достоинств других людей нет иного лекарства, кроме любви». Автор этих строк готов поклясться, что никогда не наблюдал у Рэма Наумовича ни малейших признаков зависти: ни к положению, ни к успехам, ни к достоинствам других людей. К тому моменту, когда я стал регулярно бывать в доме Блюмов, получил возможность часто и подолгу беседовать с Рэмом Наумовичем, единственный человек, которого он приводил мне в пример и которым искренне восхищался, был Михаил Макаров. И происходило это тогда, когда отношения между ними, как я понял позже, не были безоблачными. Тем не менее оценка прошлых отношений с Макаровым, его личности, неизменно была в превосходной степени.

 

Макарова отличало фантастическое трудолюбие. Но трудолюбие бывает и бесплодным, туповатым. Тут был не тот случай. Все, за что Макаров брался, он делал до конца, тщательнейшим образом перепахивая свою ниву, во всем докапываясь до нетривиальных, а часто и глубоких, оригинальных собственных выводов. Видя впоследствии, как работает Блюм, я теперь уже понимаю, что в собственном трудолюбивом стремлении охватить все, перепроверить все, перелопатить все, прежде, чем сказать собственное слово, он, вероятно, ориентировался и на Макарова.

 

Макаров был достопримечательностью курса во многих отношениях. Он воевал, был тяжело ранен, и несколько лет после возвращения с фронта ходил заметно прихрамывая. Родом Михаил Георгиевич из Нарвы. Его отец был царским офицером, и это обстоятельство тяжелой плитой легло поперек его судьбы. Советским человеком Михаил Георгиевич стал только в 1940 году, когда Эстония была присоединена к СССР. Ничего не знаю о судьбе его семьи. По логике вещей ее должны были репрессировать. В сегодняшней Эстонии не часто услышишь, что русских в Эстонии после прихода Советов репрессировали почти поголовно. Михаил Георгиевич имел мало шансов для занятия наукой, тем более философией. Но он прошел фронт и «искупил кровью» прегрешения отца перед Советской властью.

 

Учеба была для Макарова способом самосовершенствования. Он обладал не только рахметовской внешностью, но и натурой.  На философском факультете о нем слагали легенды: Макаров плавает зимой в Неве и во время заплывов в подлиннике цитирует «Фауста» Гёте. Макаров спит у окна с открытой форточкой, даже зимой прикрываясь только простыней. Утром на груди его образовывалось что-то вроде снежного сугроба, который Михаил Георгиевич стряхивал на пол прежде, чем отправиться на лекцию. Ну, и так далее.

 

Философия, вернее, философствование было его образом жизни, а не только профессией. Он жил, не замечая окружающих, весь погруженный в собственные мысли. Было видно, что отключение от «здесь и сейчас» необходимо ему для общения с великими философами прошлого, с которыми он вел непрерывный диалог, а не просто анализировал и препарировал их идеи. Михаил Георгиевич обладал очень емкой и хорошо организованной памятью, которая и была его внутренним, т.е. подлинным его миром. Причем память его отличало многоголосие. Макаров свободно говорил и читал как минимум на шести языках. Русский и эстонский знал с детства. Это были его рабочие языки как преподавателя. На них он читал лекции и общался с коллегами и студентами. Но в мир своей памяти он впускал великих философов прошлого, как правило, на их родных языках: немцев читал, помнил и беседовал с ними на немецком, с англичанами и французами – на их родных языках. Владел итальянским. Не знаю, как с древнегреческим и латынью. Видимо, тоже знал их, ведь до войны он закончил в Нарве классическую гимназию.

 

Вот такой был студент Михаил Макаров. Он не был общественником, как Рэм Блюм, был повернут вовнутрь, а не вовне, но в студенческие годы между ними установились дружеские отношения. В Макарове Блюм находил многое, что хотел бы сделать и частью собственной натуры. И делал, выстраивал, ориентируясь на пример друга. Касалось это и изучения языков: в арсенале Блюма было их пять, вместе с родным, русским. Помимо немецкого и английского, свободно читал по-эстонски. Венгерский выучил только для того, чтобы написать кандидатскую! Глядя на Макарова, Рэм Наумович занимался спортом и закаливанием. Уже в Тарту, когда в середине 50-х годов сложилась «могучая кучка» университетских интеллектуалов: Рэм Блюм, Виктор Пальм, Чеслав Лущик, Михаил Бронштейн, к которым иногда примыкал Леонид Столович,-  Михаил Макаров уводил эти «мозги» в лес, где учил их ходить на лыжах с обнаженным торсом, зимой после финской бани окунаться в ледяную прорубь. В те времена Блюм и Макаров были близки настолько, что только друг другу могли поведать свои самые глубокие сомнения: а, может, Сталин в чем-то или даже во многом неправ? Именно об этом они говорили друг с другом в Тяхтверском лесу в день, когда было объявлено о смерти вождя.

 

После защиты диплома М.Г.Макарова отправили в родные края, в Эстонию, развивать философию в Тартуском университете. С ним уехала однокурсница, Александра Горячева, с которой они стали мужем и женой. На дворе стоял 1950 год. В Ленинграде громили космополитов. В Эстонии отшумел 8-й пленум ЦК КПЭ, отголосок Ленинградского дела. Над страной повисла послегрозовая тишина, и никто не знал, прогремят ли новые раскаты грома или погода уляжется. В предыдущем году Анну Александровну, жену Рэма Наумовича за проявленную политическую близорукость, выразившуюся в том, что она не захотела расставаться с мужем-космополитом, выгнали с работы в Колпинском горкоме комсомола. Рэм Наумович написал первую свою большую научную работу – дипломную. Тема звучала так: «Философские основы ленинско-сталинской теории перерастания буржуазно-демократической революции в социалистическую». Для того времени работа была новаторской. Научный руководитель «шепотом» признавался Блюму, что тот открыл ему подлинного Ленина. Но принципиальный момент заключался в другом: давать ли этому активисту и отличнику с явно космополитической фамилией красный диплом или нет? Поскольку Рэм Наумович отличник был почти круглый (за пять лет всего две четверки), и госэкзамены он тоже все сдал на отлично, пришлось «новаторский» диплом опустить до четверки. Работы в Ленинграде для Блюма, разумеется, тоже не нашлось: по какому-то удивительному стечению обстоятельств все вакансии на кафедрах общественных наук в ленинградских вузах оказались заполненными. На обивание порогов, звонки и пустопорожние разговоры ушло несколько месяцев. Работы не было. Анну Александровну, верную жену, но близорукого комсомольского работника, бдительные кадровики держали тоже от греха подальше. Необходимо было думать уже не о научных перспективах, а о хлебе насущном. Рэм Наумович отправился на родной Ижорский завод. Там его не забыли и в космополитизме подозревать не стали, но взять в цех по старой рабочей специальности не позволял закон: в стране победившего пролетариата человек с университетским дипломом у станка работать не имел права. Но, чтобы бывший пламенный комсомольский вожак завода не умер голодной смертью, устроили его на халтурку: строить и красить забор вокруг какого-то заводского объекта.

 

Вот в это патетическое время и обратился Рэм Наумович к университетскому другу Мише Макарову с вопросом, а не найдется ли там у вас, в Тарту, какой-нибудь работенки для дипломированного философа? Заранее согласен на любую работу. Спрашивал и не верил: ну, не может быть исключений в стране, где все делается по закону, да еще какому! Но Миша Макаров, человек мало практичный, но отзывчивый, походил по городу, поспрашивал и выяснил, что в Учительском институте открылся кабинет марксизма-ленинизма. Кабинет есть, а заведующего нет. Те, которые в Сибирь не поехали, тоже особого доверия не вызывают. В общем, с декабря 1950 года вакансия завкабинетом марксизма-ленинизма была заполнена. На должность оформился «недоразоблаченный» в Ленинграде космополит Блюм.

 

Как же власти могли так оплошать, что позволили просочиться на идеологическую работу еврею Блюму? Ответ до обидного прост: тогдашнее руководство Союза во главе с великим вождем поставило перед собой столь масштабные задачи, что за всем и за всеми уследить было просто невозможно. Всех, кого нужно было, отправили, куда следует. А работу-то делать надо, особенно работу по «отстаиванию генерального курса». Кого в Тарту поставишь на кабинет марксизма, не родственника же лесных братьев? В колыбели революции, да и в Москве тоже, работы море – людей с правильными фамилиями катастрофически не хватает. Тут уж не до балтийской окраины. Вот и нашла вакансия своего героя. Словом, жизнь начала налаживаться. Почти год проработал Рэм Наумович в Учительском институте, семью перевез в Тарту, появилась крыша над головой. «Крыша», правда, оказалась, под самой крышей, т.е. первое жилье, выделенное Блюму, оказалось чердачной комнаткой. И все же это было собственное жилье, ставшее вскоре семейным очагом. Повезло Рэму Наумовичу и еще раз, теперь уже благодаря особой роли идеологического воспитания в советских вузах. Идеологических предметов было много, а специалистов мало. Поэтому уже в сентябре следующего 1951 года Рэма Наумовича Блюма оформили старшим преподавателем кафедры философии Тартуского университета. Как выяснилось много позже, на всю оставшуюся жизнь.      

       

ПЕРВЫЕ ГОДЫ В ТАРТУ 1

 

Несколько месяцев после окончания университета Рэм Наумович пытался найти работу по специальности в Ленинграде. Для трудоустройства время оказалось самым неподходящим: два страшных удара обрушил на Ленинград и опосредованно – на всю страну – «любимый вождь», две карательные акции – борьбу с космополитами и Ленинградское дело. Рэм Наумович не сразу поверил, что такое возможно в стране, только что разгромившей фашизм, по отношению к народу, поверившему в свои силы после Победы. Унизительные собеседования в вузовских отделах кадров не дали результата. Ситуацию осложняло и то, что жена также была лишена работы, причем по возмутительной причине, которую ей не постеснялись сообщить – национальность мужа. В чисто материальном плане сводить концы с концами удавалось только потому, что работал отец Рэма Наумовича. Наум Моисеевич в то время занимал должность начальника планово-экономического отдела Ижорского завода. Отчаявшись найти работу по специальности, Рэм Наумович попытался устроиться токарем на Ижорский завод. Но на родном заводе отказали по той причине, что советское законодательство не позволяет людям с высшим образованием работать на рабочих должностях. Поиски работы завершились покраской забора на том же родном заводе. Именно в это грустное время Блюм написал в Тарту другу и однокурснику Михаилу Макарову, не найдется ли какой-нибудь работы для него в «Афинах на Эмбахе»? Оказалось, что работа ждала в Тартуском учительском институте, куда Рэм Наумович и отправился в качестве «ленинградского эмигранта», как думалось, на время, но, оказалось, на всю жизнь.

 

Почему же случилась эта эмиграция, почему она перенесла в начале 50-х годов прошлого века на эстонскую землю как сухие листья группу молодых и, как показала жизнь, одаренных и перспективных выпускников Ленинградского университета, ставших впоследствии крупными учеными? Непосредственная причина еврейской эмиграции в Тарту была очевидна: всех эмигрантов отличало наличие пятого пункта в паспорте. Но изменившееся в послевоенном Советском Союзе отношение властей к евреям невозможно объяснить только всплеском в обществе бытового антисемитизма. Значительно более важными оказались такие факторы, как изменение векторов сталинской политики и в целом трансформация коммунистической идеологии, происходившая под влиянием и для целей обслуживания сталинской политики. Надо сказать, что Рэм Наумович Блюм был интернационалистом и по своей природе, и по семейным корням. В семье его родителей жили и культивировались ценности и дух старого большевизма. Применительно к теме межнациональных отношений это означало, что мир делится не на евреев и всех прочих, а на тех, кто разделяет идею Ж.-Ж.Руссо о том, что все люди рождаются свободными, и на тех, кто лишает большинство человечества этой природной свободы. Достойная жизнь, по мысли молодого Блюма, состоит в том, чтобы помогать делу освобождения человечества. В этом вопросе Рэм Наумович был солидарен с Карлом Марксом, которого нередко еврейские националисты подозревают в антисемитизме за то, что в работе «К еврейскому вопросу» Маркс, критикуя «дух капитализма» – жажду наживы и стяжательства, доказывает, что капиталистический мир стал практическим воплощением еврейства и поэтому «общественная эмансипация еврея есть эмансипация общества от еврейства».  Следовательно, еврей, борющийся против власти денег, частной собственности и эксплуатации, это человек, стремящийся к освобождению как себя самого, так и других людей. Именно данное обстоятельство должно было снять с повестки дня застарелый «еврейский вопрос» в России, и, если этот вопрос вдруг вновь стал актуальным, значит развитие страны пошло не по тому пути, на который ее пытался поставить Октябрь. Следовательно, за всплеском государственного антисемитизма в конце 40-х – начале 50-х годов 20 века в СССР стоял фундаментальный отказ сталинизма от ценностей и целей социалистической революции.

 

Человек устроен непросто. То, что зависит от его действий, личностных качеств, поступков, как правило, влияет лишь на ограниченный круг других людей и обстоятельств. Поэтому огромное большинство людей проявляется и проверяется на бытовых мелочах, в которых что-то зависит и от него. Океан жизни крутит и вертит отдельного человека как щепку. Отсюда представление, что слепая судьба играет человеком, значит не так уж и важны его принципиальность, честность, доброта или справедливость. Попал в водоворот событий, и он тебя закрутил, изломал, избил, превратил в ничтожество. Хорошо, если еще жив остался! Такими представляются деяния левиафана-государства, сталинского государства, его воздействие на судьбы конкретных людей. Вот только что они шли в атаку и готовы были умереть «за Родину, за Сталина», а уже через мгновение опричники системы нарекают их изменниками и швыряют в бездну небытия. Подобно тому, как в обыденной жизни инструменты и приспособления, если умело ими пользоваться, увеличивают силу отдельного человека, так и рычаги государственной власти деформируют самосознание тех, кто за них ухватился. И начинает казаться случайным владыкам, что вовсе они не случайные, что все могут, что им все дозволено, и в этом-то и состоит высшая справедливость и цель человеческой истории.

 

Но человек устроен еще и так, что, возможно, не у всех, но по крайней мере, у некоторых человеческих особей присутствует способность оценивать себя и собственные деяния не в зависимости от места, занимаемого на общественной лестнице, а по шкале свободы, согласно которой, куда бы человека не определили обстоятельства, хоть на край Бабьего Яра, но и в тот миг отведенной ему жизни, после которой его лишат ее, человек обязан оставаться человеком, самим собой, сохраняющим в себе искру свободы, не позволяющую опускаться до примирения с враждебными обстоятельствами. Те, кто хранят в собственных душах этот огонек и несут его дальше другим людям, те и живут в свободе, по совести и справедливости. Они всегда будут стремиться за все отвечать в этом мире, грешное и святое, отвечать, а не увиливать от ответственности даже тогда, когда кажется, что ничего от них не зависит.

 

Не так уж и важно, какие конкретные причины побудили «вождя народов» и его приспешников желание бросить в топку мировой истории несколько десятков тысяч судеб советских евреев. Возможно, конкретные причины были связаны с неудачным участием в создании государства Израиль. В борьбе с «космополитами» можно усмотреть и отголосок старого соперничества Сталина и Троцкого, который был не только иной личностью, но и иным типом политика, чем Сталин. И хотя сам Сталин никогда на эту тему не высказывался, но ему по сути дела была глубоко чужда та линия большевизма, связанная с именами Ленина и Троцкого, которая выражалась в стремлении даже путем отречения от собственных национальных интересов встать во главе всемирной революции, принимая на себя ответственность за судьбы всего человечества.

 

Была и третья, общесистемная, причина, до войны несколько уходившая на второй план, маскировавшаяся под борьбу с оппозициями, «вражеским окружением» и т.д., чем объяснялись и оправдывались массовые кровавые репрессии, апогеем которых стали 37-й и 38-й годы. Это проблема понимания реального субъекта истории, а значит и соотношения народа и власти. Кто он, этот субъект – народ как целое или его активная, организованная в государство и подчиненная железной воле вождя часть? В возвеличивании и противопоставлении социуму государства действия Сталина напоминают и во многом воспроизводят логику русской истории эпохи Ивана 3-го и особенно Ивана Грозного. В России конца 15-го и практически всего 16 веков выходившая на первый план борьба с удельной раздробленностью скрывала под собой удушение нарождавшейся самостоятельной гражданственности, социальности. Выковавшийся в ту эпоху государственный централизм оказался слишком сильным средством не только против удельного своеволия, но и против индивидуальной свободы. Именно поэтому владыки сверхцентрализованного государства присвоили себе презумпцию абсолютной непогрешимости, в то же время утрачивая по мере усиления самовластия способность решать общественные проблемы на качественном уровне, предпочитая реальному решению простое отодвигание их на периферию общественной жизни. Потому-то в российской истории возобладала логика экстенсивного роста, а не интенсивного развития. Непрерывное разбухание империи и сохранение и укрепление единоличной централизованной власти постоянно находились в отношениях взаимодействия, подкрепляя друг друга. Эта тенденция к концентрации власти при постоянном раздвигании границ империи, что поставляло ресурсы для экстенсивной модели роста постоянно приходила в противоречие с целями и задачами интенсивного развития, предполагающего постоянное совершенствование социальной структуры, источником которого может быть только или прежде всего свободная личность. Россия, уже в 16 века примыкавшая своими западными границами к западноевропейской цивилизации, не могла не заметить своего отставания от этой цивилизации именно по параметрам цивилизационного развития: в странах Западной Европы население в целом было более богатым, поскольку в обществе было больше индивидуальных свобод. Внутри самой России 16 века также находился подобный западный элемент в лице входивших в Ганзейский союз вольных городов Новгорода и Пскова. Совсем не случайна судьба этих городов в эпоху Ивана Грозного, по-своему стремившегося преодолеть цивилизационное отставание от Запада, но с неизбежностью уничтожавшего его внесистемные для российского деспотизма элементы внутри Российской империи. Данное противоречие пережило века. Вновь оно было воспроизведено в политике Сталина, чем эта политика и отличалась от идей и политических решений первых лет Октябрьской революции. Через 20 с лишним лет после развала СССР стали общим местом утверждения о том, что большевики взяли власть ради самой власти, практически случайно, что они сознательно шли на разжигание Гражданской войны и т.д. На самом деле, как раз у большевиков, у их идейного вождя В.Ленина, была собственная идеология. Достаточно вспомнить работу Ленина «Государство и революция», в которой четко прослеживался целевой вектор развития общества после победы пролетарской революции – не в сторону дальнейшего укрепления тиранического централизованного государства, а по пути вестернизации: индивидуальные свободы, личностная автономия и передача все большего числа общественных функций от государства гражданскому обществу. Эта линия развития с неизбежностью была деформирована неготовностью к ее реализации полуфеодального общества и общесистемным кризисом, спровоцированным Мировой войной. Многим кажется, что главной целью революции было уничтожение частной собственности, «экспроприация экспроприаторов». На самом деле подобный лозунг не является в полной мере пролетарским. Цель революционного пролетариата – общество свободных людей, в котором «свободное развитие каждого является условием свободного развития всех» (К. Маркс). Наличие подобной цели сделало возможным удивительный рывок в области образования, науки, культуры после окончания Гражданской войны и объясняет удивительный общественный оптимизм, царивший в тех общественных слоях, которым Октябрь открыл возможности для личностного развития. Одной из таких социальных групп, несомненно, было еврейское население Советской России, особенно его городская, пролетаризированная часть. Революция уравняла евреев в политических правах с другими слоями советского общества, а особенности еврейского религиозного воспитания и самосознания сделали евреев наиболее подготовленной средой для восприятия задач индивидуального интеллектуального развития. Данная тенденция большевистской революции, равно как и стремление к развитию свободной, самостоятельной личности находилось в системном противоречии с тем типом государственного мировоззрения, который олицетворял Сталин. Скорее всего, он не отрицал полностью свободу и развитие личности в качестве цели социалистического общества. Но эта цель выводилась Сталиным за линию горизонта. Чтобы достичь этой цели завтра, сегодня необходимо выжить: отбиться от врагов, в ускоренном темпе построить тяжелую промышленность. Ради этого максимально сконцентрировать власть и общественные ресурсы, подавлять любое отклонение от «генеральной линии». Подобную систему взглядов впоследствии Рэм Наумович Блюм назовет политико-социальной: политические средства достижения исторических целей в ней господствуют над самими целями. Можно сказать, что в общефилософском плане Сталин недооценивал диалектики движения к свободе: процесс движения к более свободному состоянию не может быть ничем иным, как постоянным самосовершенствованием, самоосвобождением стремящегося к свободе субъекта.

 

Сталин, следовательно, развязал антисемитскую кампанию не просто потому, что не любил евреев, но потому, что считал для себя и созданной им системы опасной ту разбуженную революцией тенденцию к самовозрастанию индивидуальной свободы, носителями которой были многие представители еврейской интеллигенции. Сталин стоял на том, что государство, перефразируя Гегеля, представляет собой «истину общества». Многочисленные сталинские удары по национальным группам в СССР при одновременном очень ситуативном, осторожном и ограниченном реверансе в сторону русского народа (тост «за великий русский народ…») имели целью не возрождение традиционного великорусского шовинизма, но утверждение государства над обществом. Репрессируя целые народы в конце войны, Сталин имел в виду не столько наказание за «пособничество фашистам», сколько урок всем, включая русских, чтобы жили только по «воле и замыслу вождя». То же касалось и евреев, поданных в контексте эпохи как своего рода антинация – «безродные космополиты». Их вина состояла не в том, что они сотрудничали или могли сотрудничать с фашизмом, а в том, что отличались высоким культурным и образовательным потенциалом и в этом смысле входили в ядро советской интеллигенции, часть из них были носителями большевистской традиции и ценностей и в целом были связаны с той тенденцией, что социализм – это прогресс свободы, а не диктатуры. Поэтому, громя евреев-фронтовиков и выдающихся представителей еврейской интеллигенции, Сталин под себя строил все советское общество. И в этом был важный смысл борьбы с «космополитами». Когда Рэм Наумович в ноябре 1950 года приехал в Тарту, он был переполнен терзаниями  и обидой по поводу всего случившегося с ним лично и со многими его ленинградскими друзьями-однокурсниками, но общий контекст происходящего еще был неясен. Не мог тогда молодой Блюм знать о внутренней связи между прошедшим в марте 50-го года зубодробительном 8 пленуме ЦК КПЭ и Ленинградским делом, более того, о связи этих событий с новыми грандиозными замыслами «великого вождя».

 

 

Город Тарту: начало 50-х

В Тарту Блюм приехал в ноябре 1950 года. Первое впечатление от города оказалось шоковым и запомнилось на всю жизнь. В этот день в Тарту хоронили бойцов истребительного батальона, убитых в стычке с «лесными братьями». Рэму Наумовичу запомнилось, что день был мрачноватым, по-ноябрьски сумрачным. Моросил дождь, а по центру города под звуки духового оркестра двигалась траурная процессия, среди которой на руках несли четыре гроба с убитыми бойцами. Это событие стало лейтмотивом, тревожной мелодией первых лет жизни в Тарту. Многое вплеталось в эту мелодию: и недавно пережитое в Ленинграде, и тоска по оставленной там семье, и трудности адаптации к совершенно незнакомой языковой и культурной среде, и ощущение опасности, невидимого глазу, но осязаемого драматизма внутренних отношений между жителями города, эстонцами и приезжими, да и внутри эстонской части жителей, как это стало понятным Рэму Наумовичу позже. На момент приезда в Тарту Блюм, разумеется, не владел всей полнотой информации о политическом положении в Эстонии. Он мог не знать о чудовищных последствиях прошедшего в марте 1950 года 8 пленума ЦК компартии Эстонии, перечеркнувшего усилия первых послевоенных лет ввести жизнь эстонского народа в какое-то стабильное русло. В Тарту царили неуверенность и тревога. На улицах вечером и ночью было небезопасно: стреляли не только в лесах. О царившей в городе атмосфере хорошо свидетельствовал случай, скорее, забавный, чем драматический, виновником которого стал Рэм Наумович. Уже в первый год жизни в Тарту ему довелось читать лекции в Вечернем университете марксизма-ленинизма, своего рода идеологической школе промывания мозгов для людей с высшим образованием. В одной из учебных групп было несколько офицеров местного гарнизона. Условия службы не всегда позволяли им присутствовать на лекциях, а дисциплина была строгой: необходимо было сделать все положенные задания и сдать зачет. Однажды случилось так, что Блюм вынужден был назначить консультацию этим офицерам вечером у себя на квартире. Все бы ничего, но квартира была своеобразной. Первое свое жилье Рэм Наумович получил на улице Лепику, в старом деревянном доме. Жилье представляло собой маленькую комнатушку, расположенную под самой крышей. Вела туда деревянная скрипучая лестница, никак не освещавшаяся. Так вот, заходят офицеры в подъезд дома, темень кромешная, только деревянные ступени под ногами скрипят. Заподозрили они неладное, вынули пистолеты и крадучись, двигаясь наощупь, начали подниматься. Добрались до двери блюмовской комнатушки и без стука резко открыли ее, надеясь увидеть за ней как минимум дюжину лесных братьев: в комнатке, тускло освещенной простой электрической лампочкой, на кровати, занимавшей почти все жилое пространство, в окружении работ классиков сидел их преподаватель. Потом все долго смеялись, вспоминая лестничные страхи.

 

В целом же послевоенный Тарту был маленьким, тихим и довольно чистым городком. Он не был похож на известные Рэму Наумовичу российские города. Было в нем что-то заграничное: не только в речи большинства жителей, но и в архитектуре, планировке города, в одежде и поведении жителей. После бомбардировки советской авиацией в 1944 году в центре города и в заречье оставалось множество развалин. Склон горы между улицами Рийя и Тяхе лежал сплошь в развалинах. Сильно пострадали улицы, выходившие к реке. Но особенно жуткими были развалины театра «Ванемуйне», печально высившиеся над Ратушной площадью, университетским городком, к счастью, не пострадавшем, рекой и рынком. Многим развалинам была уготована долгая жизнь. Новой здание театра было построено только в 1966 году, а груды кирпича по улице Тяхе были окончательно убраны только к концу 80-х годов.

 

В начале 50-х годов население города было немногим меньше 70-ти тысяч. Новое жилье практически не строилось. Каменных домов с удобными квартирами, имевшими ванны с подогревом воды, но с печным отоплением, в городе было совсем немного. Большинство горожан жило в деревянных зданиях, многие из которых были построены в 20-30 годах для сдачи внаем. Коммунальные удобства: вода, центральное отопление, в них отсутствовали. Отопление было печным. Топили дровами и сланцевыми брикетами, от которых по всему городу разлеталась сажа и противный, удушливый запах. Туалеты, как правило, на свежем воздухе. Вода – из колодцев, правда, кое-где уже протягивали водопровод и устанавливали колонки. Был в городе свой элитный район – индивидуальные коттеджи, в некоторых из которых жили университетские профессора и преподаватели, а также деятели культуры, например, знаменитый скульптор Антон Старкопф. Этот район располагался рядом с Тяхтверским парком и иногда его называли «профессорским городком». Были и свои трущобы, например, знаменитый Суппилинн. В общем, стандартная структура капиталистического города. Жизнь послевоенного Тарту очень напоминала ту, что очень реалистично описал в пьесе «На задворках» („Tagahoovis“) Оскар Лутс.

 

Отдельная тартуская тема – бани. Ванны в квартирах были чрезвычайной редкостью. Там, где ванные все же были, воду нагревали в специальных печках, которые топились деревянными чурками. Но большинство горожан ходили в бани. Во всем городе их было всего 3 или 4. Поэтому походы в баню занимали массу времени, так как нужно было выстоять длиннющую очередь, а сами бани превращались в места самых немыслимых, порой, встреч, в своего рода клубы. В бани обычно ходили семьями, и, если такой поход приходился на субботу или воскресенье, то занимал он не меньше половины дня. Зато в бане можно было спокойно поговорить с друзьями: или в очереди, или в предбаннике, или даже на полке в парилке. По мере прибытия в Тарту все новых ленинградцев и обзаведения их семьями и детьми, они также становились участниками мизансцен в тартуских банях: то у Лотманов шустрые мальчишки спрячутся от родителей в серпантине жаждущих попариться и помыться тартусцев, и совсем молодая еще Зара Григорьевна Минц, жена Юрия Михайловича, будет растерянно звать: Мишка, Гришка, Алешенька!, то не менее шустрый Саша Бронштейн улизнет из-под маминой опеки и пойдет бродить по серпантину банной очереди. Для их интеллигентных родителей банные походы тоже представляли интерес, поскольку давали возможность понаблюдать, а иногда и пообщаться с рядовыми эстонскими тартусцами. Пообщаться, впрочем, удавалось нечасто: во-первых, языковой барьер, а во-вторых … барьер отчужденности. Эстонцы с трудом отходили от пережитых страхов: военного времени, депортаций, политических чисток. Свое отношение к новой власти и, как многим казалось, – ее представителям в лице приезжавшим в Тарту неэстонцам местное население выражало, скорее не тем, что говорило, а тем, как молчало. Не вступать в контакт, держаться на расстоянии от приезжих было обычной тактикой местных. Иногда случались и мелкие бытовые конфликты, но о них скажем позже.

 

В начале 50-х годов внешне Тарту выглядел бедным и серым: тротуары разбиты, улицы в плохом состоянии. Но на улицах было довольно чисто. Не потому, что хорошо подметали, а потому, что местные не имели привычки мусорить. Повсюду на улицах стояли и висели урны, и люди обычно бросали ненужное в них, а не мимо. Под стать внешнему облику города была и его жизнь. Люди были немногословны, держались обособленно. Время от времени среди местных жителей прокатывался слух, что к вокзалу подгоняют товарные вагоны: ждали новых высылок.

 

Страх подогревался и «лесными братьями», продолжавших сопротивляться, особенно в лесах южной Эстонии, вплоть до середины 50-х годов. Сопротивление было трагически противоречиво  и безысходно. Идеологически «лесные братья» боролись с оккупационной властью, надеялись на поддержку извне. Тема «белого корабля», т.е. вмешательства Соединенных Штатов Америки в политику СССР в отношении бывших государств Балтии была очень популярна, хотя с каждым годом все более превращалась в геополитический миф. Конечно, «борцов за свободу» Запад скорее использовал, чем помогал им. Хотя не следует недооценивать и искреннего сочувствия к прибалтам со стороны рядовых жителей западного мира. Послевоенный мир трагически раскалывался, и этот раскол проходил, в том числе, и по лесам Эстонии. Сопротивление «лесных братьев» выглядело бесперспективным потому, что не могло переломить основного тренда на инкорпорацию Эстонии в состав СССР и неуклонной стабилизации ситуации в республике. Состояние войны не может быть бесконечным, а большинство обычных людей – не герои. Поэтому большая часть эстонского населения постепенно втягивалась в новый и во многом чуждый им, но гарантировавший мир и безопасность общественный порядок. Поэтому борьба «лесных братьев» с неизбежностью начала пересекаться с интересами мирных эстонских обывателей. Все чаще их жертвами становились не бойцы истребительных батальонов и не партийные активисты, а «пособники оккупантов» – мирные граждане, принявшие новые правила игры: эстонцы, ставшие председателями колхозов, даже дети, одевшие пионерский галстук.

 

Ситуацию усложняло и то, что борьбой с «лесными братьями» занимались также в основном эстонцы – бойцы истребительных батальонов, вчерашние фронтовики, воевавшие на стороне Советской Власти в составе Эстонского стрелкового корпуса, национальные кадры в МГБ и милиции. Ситуация выглядела трагической со всех сторон: свои убивали своих. Исторической перспективы движение «лесных братьев» не имело. Собственными силами одолеть Советскую власть они не могли, расчет на помощь Запада оказался ошибочным. Западные политики вели себя, как много раз до и после описываемых событий, руководствуясь исключительно собственными интересами. Национальные антисоветские движения были им интересны как дополнительное средство давления на СССР и Сталина, но силой, способной к системному разрушению СССР, Запад «лесных братьев» равно как и бандеровцев на Украине, не считал, поэтому относился к ним прагматически, как к «расходному материалу». Все дальше отходило от «лесных братьев» и эстонское население. Время и обстоятельства брали свое. Новая власть, хотя чужая и неласковая, поддерживала порядок и стремилась обеспечить общественную безопасность. Жизнь входила в мирное русло, значит главным становилась не борьба, а приспособление, адаптация к новым условиям. Это вынуждало все большее число эстонцев искать собственное место в новой системе. Способствовали этому и природная неагрессивность эстонцев, и впитанный вместе с лютеранством реализм социального поведения. Там, где принципы и ценности входят в столкновение с реальностью, эстонец чаще всего будет выбирать реальность, а не принципы.

 

Одна из особенностей социальной обстановки не только в Тарту, но и во всей Эстонии конца 40-х начала 50-х годов заключалась в том, что новая власть говорила не только по-русски, но и по-эстонски. Органы Советской власти в Эстонии формировались не только из приезжих, которых было относительно немного, но главным образом из местных эстонцев. Происходило это потому, что Эстония, пережив относительно короткий период de facto оккупации, юридически, кстати, хорошо закамуфлированной, была быстро инкорпорирована в состав СССР. Это означало установление единой с другими регионами СССР юрисдикции и подключение к управленческой деятельности местных кадров. В правовом отношении жители Эстонии уже через 2-3 года после окончания Второй Мировой войны были приравнены к жителям всех других регионов СССР, государственно-административная система Эстонии была также преобразована по советским лекалам. Инкорпорация и означала, что до того независимая Эстония стала частью советской государственной системы. Завершение инкорпорации поэтому можно считать и завершением оккупационного периода, который следует рассматривать как переход от суверенного государства Эстонии к Эстонии как части СССР.

 

Часто и не без оснований Советский Союз называли и продолжают называть империей. Но СССР отличалась от классических империй, например, Римской или Британской. Хотя и в древнем Риме, и в Великобритании существовали механизмы получения гражданства для жителей колониальных территорий, но в целом различия между ядром империи и провинциями всегда оставались значительными. В Советском Союзе национальные окраины не только могли иметь более высокий уровень развития, чем ядро, но проводилась политика ускоренного развития более отсталых территорий. Такая политика проводилась, например, в отношении республик Средней Азии. В балтийские государства, ставшие частью СССР, используя высокий образовательный и профессиональный уровень их жителей, вкладывали значительные ресурсы для развития промышленного и сельскохозяйственного потенциала. Так уровень капитальных вложений в гектар пашни в Эстонии в 4 раза превышал средний по стране. От Российской империи к СССР перешла также традиция интеграции в состав правящей элиты элит периферийных территорий. Но все подобные сравнения специфики советской империи с прежними, в том числе с Российской, носят довольно поверхностный характер. Равно как и разговоры о том, что Москва, проводя индустриализацию в Эстонии и Латвии, стремилась с ее помощью уничтожить эстонский и латышский народы, превращая их сначала в национальные меньшинства на собственной этнической территории. На самом деле разгадка особенностей послевоенного развития Эстонии находится в понимании природы созданного Сталиным государства. Сталин был далек от того, чтобы сравнивать себя с римскими императорами, хотя, несомненно, осознанно и последовательно создавал режим абсолютной личной власти. В его планы не входило создание каких-то особых преимуществ для русского или каких-то других народов. Можно даже сказать, что вождь народов одинаково не любил все народы. К чему же он стремился и чего добивался и чем можно объяснить особенности его политики в Эстонии? Сталин вовсе не стремился уничтожить эстонский народ, но, несомненно, хотел превратить его в часть народа советского в том его качестве, как великий вождь понимал его. Он боролся не с эстонцами как таковыми, а с теми эстонцами, которые хотели оставаться чем-то отличным, непохожими на другие народы. По этой же причине он и его приспешники с брутальной жестокостью расправились с вполне русскими лидерами Ленинграда. Их вина, заслуживавшая, по мнению Сталина, смертной казни, заключалась лишь в том, что они предлагали некое разнообразие, момент федерализации в госустройстве советской империи. Но именно это и казалось Сталину верхом отступничества, страшной изменой и преступлением. Именно в этом он усматривал проявление злостного антисоветизма, поскольку понимал советский строй как унылое, дурное единообразие. Несомненно, именно подобную, извращенную форму приняла в его голове идея социальной справедливости. То, что подобное представление в своей основе является порождением зависти и жажды нивелирования всего того, что отличается от посредственности умом, талантом и трудолюбием, и не выходит за пределы мелкобуржуазного понимания о справедливости, исчерпывающим образом показал К. Маркс в «Экономическо-философских рукописях 1844 г.». Сталинская модель государства по своим философским, мировоззренческим основам противоположна и взглядам позднего Ленина на союз суверенных, самостоятельных республик. Именно стремление к единообразию извратило и в конечном итоге погубило идею СССР как союза государств и РСФСР как федеративное государство.

 

В этом отрицании многообразия как основы и источника социальной жизни любого общества, в том числе и социалистического, проявлялось, несомненно, неприятие Сталиным приводящего к социальным антагонизмам и потому несправедливого классового общества, будь то дворянская Российская империя или классическое буржуазное государство. Сталин не был великим диалектиком, поэтому вместе с грязной водой классового неравенства возможностей выплескивал и ребенка – многообразие социальной жизни – источник общественного прогресса. Понимание свободы как единообразия (математической «дурной бесконечности»), справедливости как полного тождества судеб, жизненных условий, возможностей и их мыслительных эквивалентов составляло фундамент сталинского мировоззрения. Естественным продолжением подобной социальной онтологии была идея исключительности роли вождя.  В конструкции сталинского «светлого будущего» вождь был едва ли не важнейшим элементом. Без фигуры вождя абсолютно гомогенное общество лишено стимулов и возможности к развитию. Именно поэтому ему совершенно необходима личность вождя, не просто указующего, куда идти, но и порождающего развитие, придающего ему осмысленный характер. Вождь – это реальный демиург подобного тотально отчужденного общества. Когда члены именующего себя социализмом отчужденного зазеркалья в упоении и экстазе кричали «Да здравствует наш отец, наш вождь, дорогой товарищ Сталин!», они нисколько не лукавили. Чем меньше они как общество и каждый по отдельности что-либо значили в собственных глазах, тем более вырастала в их глазах невзрачная фигура Сталина. Сталин был эманацией (порождением), но не фантомом отчужденного социалистического общества, а его также отчужденной сущностью. Как сложилась подобная личностная и одновременно социально-государственная конструкция – сталинское общество – отдельная тема, но важно понять, что как вождь он был обречен не только на величие, но и на одиночество и непонимание. С другой стороны, Сталин и  общество составляли единое целое, некий континуум, и были одинаково обречены друг без друга. Сталин это очень хорошо чувствовал, и любые выпады против себя лично воспринимал как антиобщественное поведение.

 

Но, вернемся к Эстонии и Тарту начала 50-х. В первые послевоенные годы население Эстонии было значительно более гомогенным в национальном отношении, чем впоследствии, когда ускоренная индустриализация осуществлялась за счет массового ввоза рабочей силы из других регионов страны, что вскоре породило ряд новых проблем, преодолеть которые не удалось и через 20 с лишним лет после распада Советского Союза. Но, несмотря на этническую однородность, эстонское население начала 50-х годов было глубоко расколото и политически, и психологически, что создавало огромное напряжение внутри эстонского общества. Было бы большим упрощением считать, что все эстонцы одинаково ненавидели Советскую власть и что этим патриотам противостояли оккупационные власти и кучка собственных предателей-коллаборационистов. Нет, эстонцы в своем отношении к новой власти заметно различались между собой. Во-первых, были убежденные, идейные сторонники соввласти – старые эстонские коммунисты, многие из которых сидели в тюрьмах при первой республике. К ним примыкали левые социалисты, сыгравшие заметную роль в июньском перевороте 1940 года. И те, и другие, вероятно, искренне заблуждались относительно сталинского режима, полагая, что несмотря на ошибки и отступления от марксистской теории он все же остается властью рабочих и крестьян, ликвидировавшей частную собственность и осуществляющую грандиозные социальные преобразования в СССР во имя интересов трудового народа. Очевидно, что подобное восприятие осуществлялось с позиций должного, не допускавшего тихий и незаметный демонтаж завоеваний грандиозной пролетарской революции.

 

Другой группой сторонников новой власти были бойцы Эстонского стрелкового корпуса, выбор которых мог носить и достаточно случайный характер, тем не менее подкреплялся более лояльным отношением к ним Советской власти, которая использовала их в качестве кадрового резерва. Фронтовиков могли сближать с новой властью открывавшиеся перспективы в гражданской жизни.

 

Третьей группой просоветски настроенных эстонцев были возвращенцы из Сибири и других мест, куда эстонцы переселялись, прежде всего в поисках земли, начиная с конца 19 века. Нередко эти люди были эстонцами только по крови, не владели языком, но и им принадлежала известная роль в укреплении новой власти.

 

Наконец, были и те, кто просто приспосабливались и делали карьеру, поняв, что пришлая власть – это на долго.

 

Отношения «красных» эстонцев с большей частью эстонского народа не были простыми хотя бы потому, что народ больше чем захватчиков не любит тех из своих, кто им служит, не важно, из корысти или по убеждению.

 

Но, и, так сказать, несоветские эстонцы тоже были разными. Активные противники Советов либо бежали на Запад, либо стали «лесными братьями», либо были репрессированы и депортированы. На свободе оставался народ попроще, к тому же до смерти запуганный репрессиями и высылками. После войны многим жилось откровенно плохо, многие потеряли близких, имущество, дома. Жилищная проблема в Тарту оставалась очень острой, а в город прибывали военные, специалисты, партийные и государственные работники. Им требовалось жилье, и его нередко получали, бесцеремонно подселяя в квартиры и дома коренных тартусцев, даже если последние не были на плохом счету у новой власти. Нередко именно на этой «короткой» дистанции новые жители Тарту сталкивались с проявлениями открытого недоброжелательства местных эстонцев не только по отношению к конкретным соседям, но косвенно и в отношении новой власти в целом.  Новоиспеченный тартусец Рэм Блюм, пока жил без семьи и под крышей бытовых контактов, следовательно, и конфликтов, с местным населением не имел. Некоторые кухонные проблемы возникли, когда в 1952 году из Ленинграда приехала Анна Александровна с Леной и Блюмов подселили в комнату на втором этаже особняка, который занимал профессор Эстонской сельхозакадемии Йоханнес Карде со своей семьей, но об этом позже.

 

Послевоенная разруха постепенно изживала себя. Стабильность, хотя и не сразу, начала приносить свои плоды: открывались новые предприятия, расширялся прием студентов в Тартуский университет и ЭСХА (Эстонскую сельхозакадемию). Появлялись новые рабочие места, заработки. Люди жили предельно скромно, но голода не было. Более того, оживал городской рынок, куда крестьяне привозили прекрасное мясо, молочные продукты, каких отродясь не видывали в Ленинграде. К тому же на тартуском рынке в те времена всегда было много свежей рыбы с Чудского озера. Становилось меньше страхов. Затягивались старые раны. Кто-то начал приспосабливаться к новой жизни, даже чувствовать какие-то перспективы в жизни, строить планы.  В поведении местного населения чувствовалась привычка к порядку, рациональности, умение содержать в порядке свой дом, приусадебный участок. В этом отношении эстонцы сильно отличались от большинства приезжих. А приезжали в Тарту люди очень разные. Надо сказать, что в Тарту и окрестностях, особенно в Причудье, издавна жило и русское население, а также небольшое число еврейских семей. Местных евреев в послевоенном Тарту оставалось совсем мало: почти, кому не удалось бежать, все погибли во время фашистской оккупации. Судьба русских тоже была трагична. Очень многие были репрессированы Советской властью, а те, что остались, вели себя тише эстонцев, чувствуя себя чужими со всех сторон.

 

С начала 50-х в Тарту начали прибывать так называемые вольнонаемные – люди, завербовавшиеся для работы на стройках и предприятиях в других регионах Союза. Их направляли в Эстонию, потому что здесь ощущалась серьезная нехватка в рабсиле. Разумеется, в ускоренном промышленном развитии Эстонии присутствовала и политика: приезжие должны были разбавить коренных и поднять процент «полноценных» советских граждан. На самом деле приезжали очень разные люди, нередко с низким культурным и образовательным уровнем. В местах концентрированного проживания таких «лимитчиков» быстро созревали проблемы социального и криминального характера. Не способствовало все это и «дружбе народов». Нетрудно понять, что чувствовали привыкшие к порядку эстонцы, наблюдая, как приезжие мусорят на улицах или плюют себе под ноги. Переселенцы же полагали, что их не любят, не хотят понимать и специально говорят «не по-нашему», потому что эстонцы сплошь националисты. Подобными мещанскими настроениями часто были заражены и пришлые руководители, а также некоторые университетские преподаватели, посланные Москвой в Эстонию «укреплять идеологию». Одним словом, и предстоящие острые проблемы взаимоотношений между эстонской и русскоговорящей частями общества, и глубокие различия между разными группами внутри некоренного населения закладывались еще в начале 50-х годов прошлого века.

 

Оказавшись в Тарту помимо своей воли, но как выяснилось много позже, в силу все же счастливого совпадения обстоятельств, Рэм Наумович Блюм в конце 1950 года, разумеется, не мог до конца понять и прочувствовать всю сложность и многослойность контекста отношений, проблем, драм, наконец, переполнявших внешне тихий город. Переезд, смена обстановки помогли глубже осознать полученный ранее опыт, поэтому в Тарту Блюм прибыл отнюдь не наивным юношей. Очень важная работа души, делающая человека по-настоящему свободным от внешних обстоятельств, началась раньше, в годы студенчества. Не случайно Р.Ганелин отметил наличие совершенно осмысленного, предполагающего наличие собственной позиции, поведения Блюма во время гонений на студентов и преподавателей ЛГУ в разгар борьбы с «космополитами». Но была ли тогда проявляемая им мудрость и твердость проявлением исчерпывающего понимания природы сталинизма? Судя по позднейшим высказываниям самого Рэма Наумовича, нет. Он только шел к этому пониманию, но стержень у него уже появился и состоял он в том, чтобы каждое, даже самое авторитетное, мнение принимать критически, пропуская его через призму собственной совести. Вот и в Тарту Блюм приехал не с растерзанной душой, потому что лично против него была допущена несправедливость, а убежденный в том, что принципы интернационализма, которые он почерпнул в работах В. Ленина, верны и к каждому человеку следует относиться не в связи с тем, какая нация у него в пятом пункте, а только по его реальным действиям и поступкам. Это позволяло Рэму Наумовичу чувствовать себя в Тарту достаточно уверенно. Точной причины гонений на евреев в Питере, да и по всему Союзу, он тогда не знал, но уже чувствовал связь между нелепой антиеврейской кампанией и столь же нелепой и саморазрушительной для государства борьбой с «эстонским национализмом», которая разгорелась после 8 пленума ЦК КП Эстонии, заменившем партийное руководство в республике и спровоцировавшем гонения против эстонской интеллигенции и старых эстонских коммунистов. После перехода на работу на кафедру философии Тартуского университета, которая была открыта только в 1950 году, Рэму Наумовичу пришлось практически участвовать в очень напряженной полемике по национальному вопросу в Эстонии.

 

 

8 пленум и его последствия

В Эстонии 8 пленум ЦК КПЭ сыграл столь же разрушительную роль, как Ленинградское дело и борьба с «космополитами» в Ленинграде. Для Рэма Наумовича Блюма, вынужденного уехать из Ленинграда из-за гонений на национальной почве, пленум эстонского ЦК определил также определил жесткие рамки допустимого и возможного, в которых ему предстояло выстраивать жизнь и искать собственный путь в науке.

 

Выше уже говорилось, что события в Эстонии не следует вырывать из общего контекста политической жизни СССР. Целью кадровых перестановок, произведенных 8 пленумом было не уничтожение эстонского народа, а укрепление сталинского единовластия, осложненного к тому же подковёрной борьбой в ближайшем окружении Сталина. Пленум прервал относительно спокойный и постепенный процесс возвращения эстонского общества к мирной жизни, восстановления экономики после окончания войны. Итоги пленума открыли ворота для новых репрессий против народа Эстонии, особенно интеллигенции, но также и против старых эстонских коммунистов. Кому и зачем это было нужно? Историкам из числа национально озабоченных ответ кажется лежащим на поверхности: пленум имел своей целью развязывание новой волны геноцида против эстонского народа. Но внешность бывает обманчива. На самом деле у «кремлевского горца» и его сатрапов специальной цели уничтожить эстонский, а заодно латышский и литовский народы не было. Политический замысел был крупнее, а 8 пленум был лишь одним из звеньев его реализации. Во многом проблематика пленума была порождена теми же причинами, которые вызвали к жизни Ленинградское дело, и сам эстонский пленум был продолжением Ленинградского дела на эстонской почве.

 

Период от окончания Великой Отечественной войны и до смерти Сталина в истории СССР был исключительно напряженным. Напряженность эта определялась множеством причин. Тем, что победивший в мировой войне Советский Союз мучительно осваивался в новой для него роли одного из мировых лидеров. Тем, что народ, переживший перед началом войны невиданные в истории репрессии, оказался в конечном итоге народом-победителем. Тем, что миллионы советских людей увидели Запад и получили возможность сравнить уровень и качество жизни в странах Западной Европы и у себя на родине. В то же время в ближайшем окружении всесильного, но стареющего вождя усиливалась борьба между отдельными личностями и группировками. Наконец, тем, что за этими интригами и подковерной борьбой скрывалась неумолимая и неотвратимая необходимость выбора нового курса развития страны: задача, пока что слабо осознаваемая, но тем более пугающая.

 

Среди кардинальных проблем, которые пыталось решить советское руководство, была и проблема «освоения» Восточной Европы – новой зоны влияния СССР, возникшей в результате договоренностей между странами-победительницами в 1945 году. Другой болезненной проблемой для Сталина и его бюрократии был сам народ-победитель, его пробуждающееся самосознание и достоинство. Победа привела к росту патриотических чувств. С другой стороны, она сделала страну более открытой, позволила миллионам советских людей увидеть Европу, ее уровень жизни, задуматься над проблемой политических свобод и многим другим. Возникли и масштабные внутренние проблемы, например, проблема путей и методов восстановления народного хозяйства страны. Отдельное место занимал город Ленинград, его особая роль в войне и победе, героическая блокада, высочайший уровень духовной культуры его жителей, интеллигенции, дух самостоятельности и критичности коммунистов города на Неве, привыкших считать себя хранителями ленинского наследия в партии. Все это отличало Ленинград и ленинградцев от Москвы, ментальности ее жителей и особенно бюрократии с ее духом гипертрофированного централизма – мы здесь все решаем – и в то же время чинопочитания, угодничества перед вышестоящим начальством. Не только интеллигенция и рядовые жители Ленинграда, но даже городская бюрократия в этом отношении отличалась большей свободой взглядов и мыслей, была более европейской.

 

Пытаясь управлять послевоенными проблемами страны, Сталин так или иначе наталкивался на эти особенности Ленинграда и ленинградцев, ненавистные ему еще со времен борьбы с Г.Зиновьевым и его сторонниками в конце 20-х годов. Началом послевоенного наступления на Ленинград можно считать удар по творческой интеллигенции города, нанесенный в 1946 году постановлением ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград», после которого из Союза писателей были исключены А. Ахматова и Зощенко и подвергнуты жесткой критике за «формализм в музыке» Дм. Шостакович и С. Прокофьев. Продолжением стала борьба за утверждение российских приоритетов в науке и культуре, осуждение «низкопоклонства перед Западом», в 1949 году переросла в «борьбу с космополитами» и завершилась политическим эндшпилем «Ленинградского дела». Но страсти вокруг Ленинграда разгорались и раньше. В этом ряду стоит и убийство в 1933 году  С.М.Кирова, и судьба А.А.Жданова, который был также сильной фигурой в партии. После смерти Кирова возглавил ленинградскую парторганизацию и одновременно занимал пост секретаря ЦК ВКП(б) по идеологии, входя в ближайшее окружение Сталина, который неоднократно по окончании войны заводил разговор о своем уходе из политики и о возможном приемнике. В качестве такового назывался как раз Андрей Жданов. Свои авансы А.Жданов отрабатывал трудолюбиво и умело. Именно он руководил процессом инкорпорировния Эстонии в состав СССР. Возглавлял Ленинград во время блокады, жестоко, если было нужно вождю, бил по «своим» ленинградским интеллигентам. Подготавливал поход против «космополитов».  Вместе с Маленковым Жданов выступал в первые послевоенные годы за утверждение русских национальных приоритетов в науке, технике, культуре, возглавлял борьбу с «низкопоклонством перед Западом». В инициированных Ждановым политических кампаниях явно звучал антисемитский мотив. Его выступления, по всей видимости, были прелюдией к серии антисемитских акций, обрушенных на головы советских евреев уже после смерти Жданова. Еще одна любопытная деталь: под крылом А. Жданова в годы войны в Ленинграде сформировалась группа перспективных политических и государственных работников, полностью разгромленная в ходе уже упоминавшегося Ленинградского дела. Был ли Жданов самостоятельным игроком в сталинском раскладе или влиятельной, но все же только фигурой в партии, которую разыгрывал Сталин, ответить довольно сложно. Но после неожиданной смерти Жданова в 1948 году Сталиным были запущены оба процесса, в которых активную роль играл главный идеолог партии: началась масштабная антисемитская кампания и почти одновременно с ней было уничтожено сплошь русское руководство Ленинграда. Судя по всему, вождь усмотрел в действиях Н.Вознесенского и других, заговоривших о каких-то элементах федерализации госустройства Советского Союза, посягательство на абсолютность власти вождя. Поэтому столь жестокой была кара. Второй мотив мог быть более общим, и об этом говорилось выше: пресечь, растоптать любые попытки самостоятельности поверившего в свои силы народа-победителя. Поэтому репрессии обрушились на интеллигенцию вообще, на ленинградскую интеллигенцию и особенно н еврейскую интеллигенцию. Сразу все в одном флаконе. Разумеется, «наказание» евреев могло быть связано и с дипломатической неудачей с государством Израиль.

 

Но нити Ленинградского дела тянулись и в Эстонию, которая издавна и самыми разными способами была связана с городом на Неве. Наличие подобных связей обусловило и географию арестов, которая указывала не столько на широту заговора, сколько на глубину замысла. Аресты по Ленинградскому делу проходили во многих городах страны, в том числе и в Таллинне. События в Эстонии 1950 года, в том числе прошедший в марте 8 пленум ЦК, были тесно переплетены с Ленинградским делом. Современный российский историк Е.Ю.Зубкова пишет по этому поводу: «Вполне вероятно, что именно «ленинградское дело» поставило Эстонию в особое положение, определив ее в качестве очередного показательного объекта чисток». (Е.Ю.Зубкова. «Эстонское дело» 1949-52 годов. С.4).

 

В чем же мог состоять замысел? Да все в том же: ввести страну в состояние шока, оцепенения, когда страх перед личностью вождя столь огромен и всеподавляющ, что единственной человеческой реакцией на него оказывается – восторг: как вытесненный страх, как проявление неспособности иным способом с ним справиться. Инкорпорированные граждане СССР – прибалты, западные украинцы, белорусы и др.- обязаны были построиться в общую колонну, научиться испытывать то же самое, что и «нормальные» советские люди. Конечно, вновь вступившим предстояло пройти ускоренную, насильственную коллективизацию. Следовало создать супердисциплинированный аппарат управления, чиновники которого стараются как раз не за совесть, а за страх. Такими легче управлять! Нынешние республиканские аппараты никуда не годились. В них было слишком много людей, преданных идее, заслуженных: бывших подпольщиков, узников буржуазных тюрем, фронтовиков. Они слишком полагались на справедливость рабоче-крестьянского государства, на собственные принципы, на знание народа, частью которого были. Все это ни к чему! Нужны те, кто все получил из рук вождя и понимают, что в любой момент он же все у них может и отнять, включая жизнь. Нужны не честные и убежденные, но до смерти перепуганные. Вот с такими руководителями можно будет строить сталинский социализм. Массового уничтожения эстонского народа, геноцида, Сталин не планировал. Эстония была ему нужна как объект для показательной порки, а народ, если он превратился в стадо трепещущих рабов, – для решения экономических задач и планов.

 

Как сказал поэт-фронтовик Александр Межиров, «по своим артиллерия бьёт». 8 пленум ЦК КП Эстонии, который проходил с 21 по 26 марта 1950 года, несмотря на сопротивление «лесных братьев» в лесах Южной Эстонии и массы экономических и социальных проблем, оставшихся со времен войны, сосредоточил огонь зубодробительной критики не на них, а на политических «ошибках» руководства республики, наказав его, а заодно часть научной и творческой интеллигенции как бы авансом, за грехи, которые еще только могли появиться, а также и за то, что происходило не только в Эстонии, но и в соседних прибалтийских республиках, где «национализма» было ничуть не меньше, чем в Эстонии, схожей была политика в деревни и в отношении национальной интеллигенции.

 

Об истинных причинах обрушившихся на эстонских коммунистов и интеллигенцию репрессий говорил в какой-то мере характер наказаний, равно как и то, кого и как наказывали. Так, первый секретарь ЦК КПЭ Николай Каротамм, обвиненный в потворстве националистическим элементам, в саботировании политики партии по ускоренному созданию колхозов и стремлении сохранять индивидуальные хуторские хозяйства, был только снят с должности и отправлен в Москву на учебу в аспирантуру, а второй секретарь эстонского ЦК, ленинградец Г.Т.Кедров, был исключен из партии и получил 25 лет воркутинских лагерей.

 

Своя закономерность просматривалась и в мере наказаний эстонских руководителей. Например, наиболее суровым образом был репрессирован старый эстонский коммунист Хендрик Аллик, один из создателей эстонского комсомола, участник событий 1 декабря 1924 г., отсидевший 15 лет в тюрьме при первой Эстонской Республике. После 8 пленума он получил 25 лет сталинских лагерей без права переписки по обвинению в … троцкизме. Х.Аллик не был первым лицом в советской Эстонии, но он представлял ту когорту коммунистов, которые всей своей жизнью доказывали верность коммунистической идее. Именно в силу своей убежденности они не были удобными для новой, комбюрократической, сталинской власти. Они не ходили строем, не лебезили перед начальством, не думали, как все только потому, что кто-то сверху скомандовал, как надо думать.

 

Репрессируя старых коммунистов, а вместе с Алликом под нож сталинской гильотины попали и другие старые политзаключенные: Арнольд Веймер, Борис Кумм и др., сталинская власть дискредитировала в глазах общества честность и принципиальность как таковые, поощряла тихих и дисциплинированных приспособленцев. В этом заключался выбор сталинизма в послевоенный период. Пока стране угрожала смертельная опасность, сталинщина нуждалась в героях. Как только опасность миновала, сами герои становились жертвами этой власти.

 

Другой группой жертв 8 пленума стали видные представители эстонской интеллигенции. Прежде всего опять-таки те представители, которые самостоятельно, часто по идейным соображениям пошли на сотрудничество с соввластью: Йоханнес Семпер, Николай Андрезен и др. Новой власти они оказались не нужны по тем же причинам, что и эстонские коммунисты: не потому что были врагами, а потому что были честными и самостоятельно думающими людьми.

 

Таким образом, главной внутренней пружиной 8 пленума было не стремление сталинской власти уничтожить эстонский народ, культуру и ее носителей – интеллигенцию, а желание еще раз слоить все советское общество духовно, заново подчинить его, поверившего в собственные силы и распрямившего спину в годы борьбы с фашизмом, тоталитарной политической диктатуре, которая терпела лишь тех, кто в своем стремлении рабски служить власти готов был отказаться от самого себя, пожертвовать душу дьяволу. Именно поэтому меч послевоенных сталинских репрессий опустился прежде всего на головы ленинградцев. Такова была награда тирана за мужество, стойкость и жертвы жителей города. Можно предположить, что и Эстонии досталось в первую очередь потому, что она была тесно связана с Ленинградом, и еще потому, что часть эстонских коммунистических руководителей, прошедших через тюремные застенки буржуазной Эстонии, по своему духу были близки ленинградцам, ленинградским большевикам.

 

8 пленум нанес тяжелейший удар по эстонской научной и художественной интеллигенции. Тартуский университет был в числе наиболее пострадавших. По данным Т.Карьяхярма и И.Сирка (Kohanemine ja vastupanu, 2007) в Тартуском университете были репрессированы около 300 преподавателей и работников, а более 200 студентов были исключены из университета или иным способом принуждены оставить учебу.

 

Оглядываясь на события того периода, сегодня можно с большим основанием утверждать, что главной мишенью организаторов пленума был не эстонский народ и интеллигенция, хотя удар наносился и п ним, и не «лесные братья» и прочие антисоветские элементы, а прежде всего эстонские коммунисты. Рядового жителя подобный разворот событий не мог не обескураживать: из Москвы прицельно били именно по тем, на ком держалась Советская власть в Эстонии, по тем, кто в буржуазной Эстонии сидел в тюрьмах, а годы войны провел на фронте или в подполье. Конечно, вместе с коммунистами «за компанию» загребли и массу простого народа: по доносам, по малейшему подозрению, из-за социального происхождения, просто для статистики, для выполнения плана по арестам. Все это не могло не вводить остававшихся на свободе в состояние ужаса, но репрессии коммунистических руководителей создавали особый эффект: если уж этих упекли, то нам-то на что надеяться? На фоне всех этих событий и начинал в Тарту Рэм Наумович Блюм новый, важнейший этап своей жизни.

 

  

ПЕРВЫЕ ГОДЫ В ТАРТУ 2

 

В Тарту Рэм Наумович Блюм отправился в ноябре 1950 года. Семья осталась в Колпино, поскольку ехать, собственно говоря, было некуда. Жилья не было, относительно работы – только предварительная договоренность в Учительском институте о вакансии в кабинете марксизма-ленинизма. В момент приезда Рэм Наумович не был в курсе о политическом цунами, поднятом 8 пленумом, о чистках преподавателей и студентов в университете, наконец, о том, что в том же году в ТГУ была открыта кафедра философии. Все же жизнь как-то налаживалась: спать или слушать завывания ветра можно было в комнатушке под крышей на улице Лепику, была какая-то, в основном, бумажная, работа в кабинете марксизма-ленинизма. Что очень радовало, появились первые лекции – в вечернем Университете марксизма. В первое время в городе была только одна близкая душа – однокурсник Михаил Макаров, благодаря которому Рэм Наумович и оказался в Тарту. Сам Михаил Георгиевич как выходец из Эстонии после окончания Ленинградского университета был направлен по распределению в распоряжение Тартуского университета. Приехал он как раз вовремя, к открытию кафедры философии, куда и был зачислен преподавателем. Блюм же приехал в Тарту позже, после начала учебного года, когда вакансии на кафедре были заполнены.

 

Для творческого человека и одинокая жизнь имеет свои плюсы. Рэм Наумович, сколько себя помнил, умел ставить значимые цели и принимать решения. Общая жизненная задача была сформулирована еще до поступления в университет, а за годы учебы в нем только уточнилась и обросла деталями: понимать мир, в котором живешь, искать способы его все более адекватного познания и преобразования. Занятия наукой, а значит и статус ученого, университетского преподавателя – средство для реализации поставленной задачи. К тому же для Рэма Наумовича преподавательская деятельность всегда была точкой приложения его теоретических размышлений, формой практики, когда, помогая становлению мыслительного аппарата и мировоззрения других людей, ты сам участвуешь в процессе изменения мира.

 

Творческая молодость Рэма Наумовича пришлась на пору очень жесткого, тотального идеологического контроля. Любой взрослый и вменяемый человек в СССР должен был без запинки сказать, что его жизненный путь, как и жизнь всей страны, освещается «немеркнущим светом идей Маркса-Ленина-Сталина». Вопреки этой идеологической антирекламе Блюм уже в студенческие годы вполне осознанно считал себя марксистом и оставался верным марксовой методологии до конца своих дней. При этом он никогда не был верующим в Маркса, Ленина или Сталина. Его отношение к системе идей и принципов Маркса, которые он считал «работающими, объясняющими и способными преобразовывать действительность», менялось в процессе жизни, но никогда не было слепым поклонением. На первый взгляд может показаться парадоксальным, что этот рациональный и честный подход на протяжении всей жизни Рэма Наумовича у многих людей вызывал непонимание, недоверие и даже подозрение. В годы сталинизма поклонение марксизму было частью ритуала, и если человек относился к Марксу, Ленину или Сталину рационально, без экстаза, то это вызывало подозрение, подобно тому, как католическая церковь подозревала в ереси тех, кто хотел перевести богослужение с латыни на понятные простым людям национальные языки. Позже, когда пал тоталитарный авторитет сталинской версии марксизма, многим начало казаться, что рассыпался и марксизм в целом. Быть немарксистом стало безопасно и модно. Но Блюм не был подвержен модным веяниям. К старым Марксовым конструкциям он по-прежнему относился объективно, а значит – критически, стараясь  поверять их быстро меняющейся практикой. Это честное, объективное и строгое отношение не только к марксистской теории, но к любой идее, любой теории вообще помогали Рэма Наумовичу лучше и точнее многих видеть происходящее не только вокруг, но и впереди.

 

Уже в университете, в процессе работы над дипломной работой в центре внимания научных интересов Рэма Наумовича оказалась проблематика социальной революции. Интерес этот определялся многими обстоятельствами: и субъективными, личностными, и общетеоретическими. В социальной теории К.Маркса революции рассматривались в качестве механизмов перехода от одной общественно-экономической формации к другой, более развитой. Собственно, революции, по Марксу, это переходные эпохи, выводящие общество на более высокую ступень развития. Впервые Рэм Наумович обратился к проблематике революции в студенческой дипломной работе, сосредоточившись на изучении механизмов перерастания буржуазно-демократической Февральской революции в социалистическую – Октябрьскую революцию. Перебравшись в Тарту, Рэм Наумович начал думать о теме будущей кандидатской диссертации. Ему хотелось опробовать полученные в ходе работы над дипломом идеи на каком-то новом, более современном объекте, тем более, что, как тогда казалось, в ряде стран Восточной Европы, оказавшихся в результате Второй Мировой войны в социалистическом лагере, происходили весьма похожие процессы. Постепенно его внимание остановилось на венгерской модели как в силу того, что именно в Венгрии можно было действительно наблюдать процесс перерастания одного типа революции в другой, так и потому, что в Венгрии работал один из наиболее выдающихся ученых- марксистов, Дьёрдь (Георг) Лукач, труды которого давали хорошую основу для понимания происходящих в стране процессов.

 

В целом же первый год жизни в Тарту проходил достаточно одиноко. Новых знакомых, тем более, друзей появилось совсем немного. Для социального, активного, общительного, позитивного Блюма это было испытанием. Преобладающими настроениями среди жителей Тарту были страх и неуверенность в завтрашнем дне. Как скажет Рэм Наумович позже, сталинский тоталитаризм сеял между людьми отчуждение. В этом первом году тартуской жизни деятельная натура Рэма Блюма практически полностью была поглощена чтением. Все свободное время он проводил в библиотеке Тартуского университета, ставшей для него в то время родным домом. Блюм взял за правило прочитывать всю доступную литературу по философской проблематике. В начале 50-х годов подобная задача не казалась такой уж сложной, но привычка и умение знакомиться со всем потоком публикаций не только по теме непосредственного научного исследования, но и по многим другим философским проблемам, осталась у Рэма Наумовича на всю жизнь. Без сомнения, он был одним из самых широко эрудированных философов не только Эстонии, но и во всем Советском Союзе.

 

Другим объектом интенсивной работы была область истории философии. Рэм Наумович рано понял, что философская теория во многом базируется на истории философской науки. И он систематически знакомился со всеми доступными на тот момент в Тарту произведениями античных философов, перечитал основные труды классиков французского Просвещения, английских философов Нового Времени и, конечно, работы представителей немецкой классической философии, особенно Г.В.Ф.Гегеля. В этот же период началось систематическое изучение работ последователей и учеников К.Маркса: от Эдуарда Бернштейна до Карла Каутского. Познакомился Рэм Наумович и с доступными в то время работами крупнейшего венгерского марксиста Дьёрдя Лукача. Позже, когда началось издание Эстонской энциклопедии, эти поистине энциклопедические знания помогли Блюму при написании десятков, если не сотен статей по персоналиям, общефилософским проблемам, истории философии и социальной философии для этого издания. В 60-70 годы он был также активным автором нескольких всесоюзных философских словарей и других справочных изданий. Первые одинокие годы тартуского существования помогли развиться уникальному энциклопедизму Рэма Наумовича, который действительно знал или был осведомлен буквально обо всем не только в философии, но и во многих других областях знания и практической жизни. Кроме того, его энциклопедизм, стремление к всеохватности дополнялся отточенной способностью к систематизации, обобщению знания – сочетание способностей, не часто встречающееся даже среди крупных ученых.

 

Интеллектуальная увлеченность – лекарство от одиночества. Работа, интенсивное чтение, размышления над темой будущей диссертации оставляли мало времени для меланхолии. Все же домой, в Колпино, очень тянуло. Тянуло к молодой жене, с которой они были красивой, гармоничной и счастливой парой, парой на всю жизнь. Он очень скучал без маленькой Ленки, которая прочно и быстро стала частью его собственной жизни, несмотря на ее неустроенность, неопределенность и несправедливую жестокость. Блюм был очень близок со своими родителями, любил их и всегда оставался для них любимым сыном. К тому же родители всегда стремились и умели его понять, что необыкновенно привязывает детей к родителям даже в зрелом возрасте. Рэма Наумовича очень беспокоило здоровье мамы, которую подкосила гибель старшего сына, Виктора. Она часто прихварывала, и в 1952 году ее не стало.

 

Так начиналась эта жизнь в Тарту. Следующий, 1951 год принес надежду. Годом ранее была организована кафедра философии, теперь разворачивалось ее формирование. Рэма Наумовича зачислили на должность старшего преподавателя, и с первого сентября он приступил к чтению сразу нескольких курсов лекций. Все это казалось большой удачей, в которую было даже трудно поверить. Косвенно в трудоустройстве по специальности помог тот же недоброй памяти 8 пленум, одним из итогов которого стало решение об «усилении идейно-воспитательной работы среди студентов». Разумеется, против национализма и всех прочих «измов» помочь могла только «идейно-воспитательная работа». Но, как бы то ни было, решили развернуть деятельность кафедр общественных наук и «воспитывать» студентов в духе «единственно верного учения» с первого курса до последнего. В общем, появилась работа, в том числе, к счастью, для умного и честного философа.

 

Первые пять послевоенных лет философская жизнь в Тартуском университете едва теплилась. Ее поддерживал Аркадий Уйбо, с 1946 по 1950 годы в единственном числе преподававший и возглавлявший кафедру диалектического и исторического материализма. Бросается в глаза, что в первые годы, как было принято говорить, «после восстановления Советской власти», в Эстонии преподаванию общественных наук, т.е. закладке фундамента «прогрессивного научного мировоззрения» студентов уделялось мало внимания. Видимо, не было команды. Кафедры общественных наук создавались в ТГУ разные годы: истории КПСС в 1944, политэкономии в 1945, в следующем году в лице упомянутого А.Уйбо появилась кафедра диамата и истмата. Проверенных и заслуживающих доверия кадров катастрофически не хватало, хотя в довоенном Тартуском университете действовал целый философский факультет. Но многие профессора и преподаватели факультета к 50-му году, кто не успел добраться до шведских берегов, осваивали профессию лесорубов в Республике Коми и в Сибири. Словом, надежных и проверенных кадров не было, а выполнять решения 8 пленума было необходимо. Так и открылась «форточка возможностей» для нескольких «безродных космополитов» с дипломами Ленинградского университета: в 1949 году приехал в Тарту политэконом Михаил Бронштейн, будущий академик, в 1950 – Рэм Блюм, еще через пару лет Леонид Столович. В эти трудные годы на работу в Тартуском университете удалось устроиться и нескольким ленинградским филологам-русистам: супругам Юрию Лотману и Заре Минц, Павлу Рейфману и его супруге Ларисе Вольперт. Почти сразу же после этого окно возможностей для иногородних закрылось. Но эти люди и принесли в будущем широкую известность «Афмнам на Эмбахе».

 

Организация кафедры философии оказалась непосредственным ответом Тартуского университета на решения 8 пленума, для выполнения которых и укрепления кадровых рядов Москва направила в Тарту нескольких своих представителей. Среди них был и старший преподаватель Дмитрий Шардин, на короткое время возглавивший кафедру философии. Под его началом Рэм Наумович приступил к работе на кафедре. Шардину и присланной с ним «группе товарищей» сверху было поручено излечить преподавателей-коммунистов ТГУ от национализма. В университете проводились бесконечные партийные собрания, на которых с разоблачениями выступали Шардин и его команда. Обвинения, как правило, были одно нелепее другого, но никого это не смущало. Преподаватели-члены партии, особенно эстонцы, ходили на эти собрания с валидолом и чуть ли не с вещами для ареста. Закончилась воспитательная работа где-то в начале 1952 года достаточно неожиданно. На одном из собраний присутствовал недавно назначенный второй секретарь Тартуского горкома партии, русский. Шардин со товарищи «прорабатывали и изобличали». Притихшая аудитория ждала вердикта со стороны нового начальства, которое сидело в первом ряду и во время разоблачительных выступлений читало «Правду». Шардин закончил речь. Начальство сложило газету, вышло на трибуну и сказало примерно следующее: «Товарий Шардин! Вас партия зачем прислала в Эстонию? Она прислала Вас помогать местным товарищам налаживать нормальную, мирную жизнь. А Вы чем занимаетесь?» И карьера Шардина и его команды «воспитателей» на этом в Тартуском университете закончилась. В высших сферах подули какие-то новые ветры, и заказ на шардиных на какое-то время с повестки дня был снят.

 

Осень 51-го была ознаменована для семьи Блюмов двумя важными событиями: началом преподавательской деятельности Рэма Наумовича и поступлением Анны Александровны на заочное отделение исторического факультета Ленинградского областного педагогического института. Над городом на Неве все еще бушевали ветры «Ленинградского дела», и Анна Александровна была без работы. Сидела дома, воспитывая полуторагодовалую Лену. В это время она и приняла важное и практичное решение – учиться. Первый курс закончила в Ленинграде. В 52-м, когда они с Леной перебрались в Тарту, перевелась на заочное отделение истфака ТГУ. Училась на эстонском отделении (русского просто не было). Уже в следующем году, не оставляя учебы, начала работать в Тартуской вечерней школе рабочей молодежи, вскоре став ее директором.  

 

Переезд в Тарту жены и дочери оказался возможным потому, что Рэму Наумовичу выделили комнату, в которой уже можно было жить всей семьей. Располагалась эта комната на улице Лауристини в двухэтажном доме, на первом этаже. На втором жил со своей семьей известный эстонский художник Эльмар Китс. У него была дочь, которую звали, как и жену Рембранта, Саскией. С ней часто играла Лена. Саския стала первой эстонской подружкой дочери Блюма. Семья Блюмов начала обрастать знакомыми и друзьями. Первыми друзьями становились студенты, благо, многие из них были одногодками Рэма Наумовича. Среди первых близких друзей были Лев Шишов, его жена Юля и Борис Набока. Где-то между 51 и 52 годами состоялось знакомство, а затем и завязалась дружба с Михаилом Бронштейном. Поскольку у Блюмов была уже собственная комната, они начали принимать гостей. Как проводили время? Алкоголь для Рэма Наумовича никогда не был в числе приоритетов. Скорее, он рассматривался в качестве средства, помогающего общению. Телевизоров не было. Когда в комнате Блюмов собиралась молодежь, то главным становилось общение. Обсуждали самые разные темы: от последних фильмов, до политических событий. Всегда много звучало анекдотов. Сам Рэм Наумович был не только ходячей энциклопедией анекдота, но и блестящим рассказчиком. Еще одна черта личности Рэма Наумовича проявилась в эту эпоху налаживания быта – азартность. Был Блюм заядлым шахматистом и азартным игроком. То же касалось и преферанса, в те годы, пожалуй, самой популярной карточной игры. Друзья Блюмов тоже все сплошь были людьми энергичными и азартными. Одним словом, началась эпоха большого преферанса. Собирались, обычно, под вечер. Играли больше мужчины. Женщины, особенно Анна Александровна, которая в число картежников не входила, обычно что-то стряпали на кухне. Особым спросом пользовались блины и оладьи, которые подавались к карточному столу порой до самого утра. Рано или поздно на ночные посиделки должны были обратить внимание бдительные соседи. Хотя Блюмы и их гости были людьми интеллигентными и старались вести себя тихо, иногда все же голоса звучали чуть громче, чем было принято. К тому же пришлось плотно занавешивать окна и подтыкать половиками щели под дверью, чтобы свет не отвлекал соседей от сновидений. Но эти меры предосторожности кого-то из них и настроили на особенно бдительный лад. Не известно кто, но на картежников «стукнули», правда, без последствий. Времена все же начали меняться. Или в Тарту всегда, даже в суровые времена, был более мягкий климат?

 

Трудно сравнивать разные эпохи. Конечно, жизнь в начале 50-х была в материальном смысле неизмеримо беднее нынешней. Но люди были ближе друг к другу, теплее, открытее, и оптимистичнее. Несмотря на пережитые трудности, несправедливости, тяготы войны и блокады. Сегодня трудно поверить, чтобы Лева Шишов, впоследствии очень важный и ответственный партийный деятель, вместе со своей женой, мог запросто остаться на весь вечер у Блюмов, чтобы присмотреть за маленькой Леной, когда ее родители отправлялись в кино или в гости. Получив преподавательскую должность Рэм Наумович почувствовал себя человеком, материально вставшим на ноги, чуть ли не зажиточным. Для русского интеллигента, университетского преподавателя это означает не столько моральную обязанность, сколько потребность помогать ближнему, студенту. Так неоднократно столовался у Блюмов один студент-медик, слушавший лекции Рэма Наумовича, очень нуждавшийся и вечно голодный. Звали его Херц Фиш. Был он родом из Валга, где жила его совершенно нищая мама. Дружеская поддержка, в том числе тарелкой супа, помогла парню стать превосходным специалистом и на всю жизнь верным другом семьи.

 

Еще через год, в 1954 году, Блюмы получили новое жилье – комнату на втором этаже в роскошном по тем временам особняке по улице Тарапуйестеэ 3. Дом был двухэтажный, с садом и бассейном. Принадлежал он профессору Эстонской сельхозакадемии Карде, который жил со своей семьей на втором этаже. Жилья в городе не хватало, а Советская власть к собственности относилась без должного уважения, даже в Эстонии. Поэтому профессора серьезно потеснили, обязав выделить на этом же этаже одну комнату семье университетского преподавателя Блюма. Две семьи жили на первом этаже: военврач Афанасьев с семьей и университетский профессор, историк Карл Сийливаск с мамой. Разумеется, подобные «уплотнения» сближению людей не способствовали, и отношения между хозяевами и новыми жильцами были прохладными, хотя в пределах дипломатического этикета. Жена профессора, ее звали Фрида, все же не могла отказать себе в удовольствии показать, кто в доме хозяин. Вход на кухню для Анны Александровны разрешался только после 13 часов дня, когда Фрида заканчивала с приготовлением обеда.

 

На Тарапуйестеэ прожили до 1960 года. В 1959 году в этой квартире родился младший сын Блюмов, Витя, а Лена начала ходить в расположенный неподалеку детский сад. Детсад был эстонский, и довольно скоро Лена начала свободно говорить на этом языке. Родители, будучи людьми исключительно деликатными, к тому же на собственном опыте испытавшими, что такое национальная несправедливость, не могли не почувствовать дистанции, которая сложилась в бытовой сфере между приезжими и местными жителями. Границы социального взаимодействия очень четко очерчивались степенью владения эстонским языком. Незнание эстонского как бы помещало человека в зеркальную комнату: другие люди присутствуют рядом, но в параллельной реальности, поскольку без языка никто на тебя не реагирует, а твои обращения к другим людям возвращаются подобно эху. Старшим Блюмам, убежденным интернационалистам, какое-то время казалось, что все дело в незнании языка. Поэтому Ленины успехи в эстонском очень приветствовались. Но для маленькой девочки глубокое погружение в новый язык иногда создавало проблемы с переключением на родной. Однажды Лена проснулась среди ночи и сказала маме: «Ema, tahan pissile», и Анна Александровна заплакала от неожиданности.

 

Рэм Наумович быстро понял неправоту и несправедливость системы, грубо загонявшей эстонское население в новую для него социальную реальность. Разумеется, это вызывало внутреннее сопротивление. Эстонцы, особенно интеллигенция, да к тому же в университетском Тарту, великолепно умели дифференцировать ситуации общения на официальную и частную. В официальной сфере они демонстрировали лояльность, подкрепляя ее общением на русском языке. Но в сфере частных взаимоотношений приоритеты менялись. Эстонский язык выполнял роль зеркального занавеса: хотите, чтобы вас услышали, обратили на вас внимание – говорите по-эстонски. Знание эстонского языка – первый, но не единственный пароль при идентификации «свой – чужой». Чужая душа – потемки. Добавим, особенно эстонская душа. Сколько ни живи, сколько ни общайся, сколько ни «проникай» и старайся понять, до дна не донырнешь. Порой кажется, что у самой молчаливой и одинокой части эстонского общества большие проблемы и с автокоммуникацией. Душа спрашивает у самое себя: это правда я и есть? Предъяви пропуск! Много лет назад, столкнувшись с проблемой межэтнической некоммуникабельности Рэм Наумович обратился к работам В.Ленина и, как тогда казалось, находил у него вполне точные и практичные ответы: национализм малой нации порождается шовинизмом большой. Из этого исходил и стремился действовать. Всегда стремился понять, первым подать руку. Готов был защитить и нередко становился на защиту. При этом Блюм не упрощал ситуацию, не рассматривал эстонцев, как это однажды сделал А.Солженицын, в качестве всегда и только хороших. Но жизнь оказалась еще более сложной, чем можно было себе представить в начале 50-х. Не только старые, незаслуженные обиды, но и сегодняшняя логика господства-подчинения так деформируют сознание и совесть, что некогда и некому вспомнить слова апостола Павла: «Перед лицом Господа нет ни эллина, ни иудея, ни мужчины, ни женщины, ни старика, ни ребенка, но все одинаково люди…»

 

Время шло, семестр за семестром. В советском вузе чтение лекций – основное занятие преподавателя. Лекционная нагрузка быстро возрастала, потому что рос университет, открывались новые отделения, увеличивался прием студентов. Первые годы нужно было работать как с русскоговорящими, так и с эстонскими студентами. Рэм Наумович тяготел к социальной философии, но читать приходилось как диалектический, так и исторический материализм. Историю философии вел М.Макаров. Он читал свои лекции и на русском, и на эстонском.

 

Блюм довольно быстро овладел пассивным эстонским языком: понимал практически все и бегло читал, но сам говорить стеснялся и практически по-эстонски не заговорил до конца жизни. В случае с Рэмом Наумовичем это касалось не только эстонского, но и других языков. Он свободно читал на немецком и английском, но и этими языками пользовался главным образом пассивно. Бегло не говорил, располагая очень обширным словарным запасом. Для работы над кандидатской диссертацией выучил труднейший венгерский язык, много на нем читал, но также не говорил.

 

Причин недостаточно активного владения эстонским, видимо, несколько. Конечно, язык легче усваивается через живое общение, особенно если оно носит позитивный характер. «Язык – функция общения» – утверждал Фердинанд де Соссюр. Среда общения, разумеется, была более чем обширной, но прямой «прагматической» необходимости переходить на эстонский не было. Многие эстонские партнеры по общению постоянно просили говорить по-русски, подчеркивая свою заинтересованность в овладении русским языком. Видимо, в силу этой причины и некоторые другие университетские коллеги Рэма Наумовича, вынужденные по одной с Блюмом причине переместиться из Ленинграда в Тарту: Ю.М.Лотман и его жена, Л.Н.Столович, М.Л.Бронштейн – тоже не говорили по-эстонски достаточно свободно. Дело здесь не в недостатке лояльности и уважения к языку и народу, как могут подумать, а в других причинах. Об одной было сказано. Другая, возможно, связана с особенностями овладения языком людьми с развитой и сложной внутренней речью. Творческие люди большую часть жизни проводят «внутри себя», постоянно ведя внутренний диалог, в ходе которого и возникает нечто в сфере мысли. Таким людям в целом сложнее переводить свое сложное внутреннее содержание на неродной язык. Благо, когда человек овладевает языком в детстве, или, точнее, язык овладевает сознанием человека. Тогда возникает феномен билингвистичности, возможно, даже помогающий творческому процессу.

 

Курсы лекций Рэма Наумовича всегда представляли собой продуманную целостность. Разумеется, на лекциях он мог позволить себе импровизацию, эмоциональные паузы, когда к месту можно было и пошутить. Но замену лекции досужими разговорами и балагурством Блюм считал халтурой. Его курсы, особенно по историческому материализму, со временем превратились в оригинальное системное изложение макросоциологической теории марксизма. Для внимательного слушателя лекции Блюма представляли ценность в двух отношениях. Во-первых, они давали основу для рационального, осмысленного, действительно научного мировоззрения. Во-вторых, лекции Рэма Наумовича, как и всякая добротная теория, заключали в себе метод понимания социальных феноменов. Они давали ключ к пониманию общества, его истории, текущих событий.

 

Блюм был очень строгим преподавателем, не терпел, просто не переваривал равнодушного или поверхностного отношения студентов к своим обязанностям.  Категорично пресекал любую попытку словчить, заменить самостоятельный труд понимания и усвоения материала дипломатическими маневрами перед преподавателем. Тем более, как-то его задобрить или подкупить. Лена вспоминает, что когда они еще жили на Тара пуйестеэ, однажды  на квартиру пришел отец одного из студентов Рэма Наумовича. Самого старшего Блюма не было дома. Наверное, отец парня на это и рассчитывал, и уговорил маленькую Лену оставить ящик с мандаринами в подарок от такого-то. Лена, конечно, ничего еще не понимала и позволила оставить ящик душистых абхазских мандарин, которые ей очень хотелось попробовать. Таких фруктов она никогда не ела. Пришел с работы отец, вскипел, разбушевался, категорически запретил домашним прикасаться к мандаринам, а на следующий день отнес ящик на кафедру, чтобы передать его хозяину. Пришлось Лене отложить знакомство с южными фруктами до другого раза.

 

И через 20, и через 30 лет после начала преподавательской деятельности Блюм не превращал лекции в рутину. Летом, как правило, не менее месяца тщательно готовился к чтению очередного курса. Сидел в библиотеке, часто ездил в московские библиотеки, чтобы начитать новый материал по разделам лекционного курса, причем не только на русском, но и на английском и немецком языках. Блюм был очень строг к любому собственному выводу, стремился его самым тщательным образом обосновать, просматривая, порой, горы источников. Его речь и его тексты всегда выглядели очень убедительными. Во-первых, они были концептуальными, во-вторых, максимально обоснованными. Рэм Наумович никогда не скрывал собственной приверженности марксизму, но не делал из марксизма средства провозглашения «вечных» и «бессмертных» научных истин. Подобную позицию он считал не имеющей ничего общего с наукой. Более того, он никогда не скрывал своего презрительного отношения к «официальному» марксизму – религиоподобной идеологической доктрине, оправдывающей сложившийся бюрократический «социализм». Но, тогда как же можно объяснить, что, несмотря на отсутствие видимых расхождений между теоретическими взглядами и практическими действиями Рэма Наумовича и основными марксистскими постулатами, его идеи и позиции на протяжении десятилетий вызывали подозрение у различного рода партийных и научных чиновников? Возникает и иной вопрос. Многие философские коллеги Блюма и в Тарту, и за его пределами, после смерти Сталина начали понемногу переходить на другие, немарксистские теоретические рельсы, могли производить впечатление вполне продвинутых, современно мыслящих людей, но их аргументация часто бывала слабее, поверхностнее и мало что объясняла. Позволю предположить, что в обоих случаях чаще всего речь шла не о собственной продуманной позиции, а либо о неспособности и боязни мыслить, либо о стремлении следовать философской моде, а не осознанно искать собственный путь.

 

В отличие от многих коллег по философскому цеху Рэм Наумович Блюм с самого начала своего научного пути не боялся пользоваться собственным умом. Ни Маркс, ни Ленин не были для него ни предметами культа, ни источниками бездумного цитирования. Блюм был развивающейся, способной к самоизменению структурой. С классиками ему было по пути лишь до тех пор, пока их принципы «работали», давали возможность объяснять действительность, двигаться вперед по пути общественного познания. Быть марксистом означало для Блюма готовность в любой момент пойти дальше, отказаться от устаревших взглядов и представлений. Но речь идет не о предательстве или ренегатстве, а именно о творческом развитии, ради которого люди, по-настоящему преданные науке, ведут поиск истины, которая сгорает в новых продуктах научного познания, в истинах более высокого порядка.

 

Тем более Рэм Наумович никогда не опускался до того, чтобы научную позицию своих коллег использовать в качестве политических обвинений против них. В этом смысле он руководствовался не просто научной порядочностью, понимая, в каком обществе ему приходится жить, с какими правилами поведения считаться, но и действовал как свободный человек, далеко обогнавший свое время. Право других людей мыслить иначе, чем мыслил сам Блюм, было для него священным, что он неоднократно подчеркивал, ссылаясь на известные слова Вольтера.  

 

Но не менее важным принципом, которым Рэм Наумович руководствовался и в профессиональной, и в повседневной деятельности, был принцип честного отношения к избранной позиции. Уж если ты встал на определенную позицию, заявляя, например, что Маркс устарел, то будь добр обосновать собственную точку зрения. Именно этим отличался Рэм Наумович Блюм от очень многих окружавших его людей. В нем сочетались нонконформизм и абсолютная терпимость к праву других видеть мир по-своему. Именно потому, что он никогда не приспосабливался к внешним обстоятельствам, исходя из собственных шкурных интересов, он был чрезвычайно неудобен не только властям предержащим, но и многим знакомым и коллегам. Ведь с ним нужно было вести себя не так, как принято, не так, как удобно или выгодно, но только так, как должна подсказывать собственная совесть, чувство долга, следовательно, свобода. А это очень нелегко, особенно для тех, кто привык думать одно, делать другое и желать чего-то третьего. С Блюмом всегда нужно было оставаться самим собой, что в переводе на философский язык означает выбирать только свободу. Он за версту чувствовал людей лживых и своекорыстных, способных ради выгоды проголосовать за что угодно и обосновать все, что прикажут. Таких людей Рэм Наумович презирал и сторонился. Но к человеческим слабостям относился снисходительно и с пониманием.

 

Особого разговора заслуживает его отношение к марксизму и к Октябрьской революции.  Может возникнуть вопрос, как вообще может и должен относиться мыслящий человек к официальной идеологии и официально защищаемым ценностям в тоталитарном обществе? Именно поэтому очень многие из тех, кто позиционировал себя в качестве мыслящих индивидов, бравировали собственным антимарксизмом или были на самом деле сторонниками иных взглядов, инакомыслящими. Позицию инакомыслящих, диссидентов, Блюм вполне допускал, но, резко различая собственное мировоззрение и официальную, государственную версию марксизма. Держался он в стороне и от диссидентского движения. Прежде всего потому, что антимарксистское инакомыслие в СССР было в массе своей и антидемократическим, индивидуалистическим. Блюм же был демократом-коллективистом, что отличало его позицию и от официально-государственного «марксизма», и от позиции большинства диссидентов. Эти различия и нюансы более подробно мы рассмотрим в той части работы, которая будет посвящена теоретической концепции Рэма Наумовича. Здесь же лишь отметим, что именно это концептуальное различие лежало в основе политической позиции Блюма, резко критической по отношению к существующему государственному порядку, не оставляющему надежды на его реформирование.

 

Судьба университетского преподавателя – делить собственную душу напополам: одна часть – лекции, общение со студентами, другая – собственно научная деятельность. Впрочем, многие стараются не «подниматься» до диалектического противоречия в данном вопросе, либо больше отдаваясь роли преподавателя/воспитателя, скорее имитируя научную деятельность, а не занимаясь наукой, либо целиком погружаясь в научное творчество, терпя лекционную рутину в качестве неизбежного зла. Блюм не признавал ни в чем половинчатости, любому делу отдавался целиком и основательно. Поэтому уже с первых семестров к нему тянулись самые толковые студенты. Например, среди его первых слушателей были будущий президент Эстонии Леннарт Мери и Вайно Вяляс, 1-й секретарь ЦК Компартии Эстонии, внесший огромный вклад в бескровную трансформацию политсистемы Эстонии в период ее выхода из состава СССР. Будучи студентом, В.Вяляс был тесно связан с Рэмом Наумовичем и при поступлении в КПСС попросил у него рекомендацию. Вообще Блюм рекомендовал для вступления в КПСС десятки своих бывших студентов, отличавшихся, как правило, социальной активностью и близких Рэму Наумовичу по своим нравственным убеждениям. Хотя, конечно, среди рекомендованных Блюмом попадались и карьеристы.

 

С 1954 года Рэм Наумович начинает активно публиковаться в местной и республиканской печати. Надо сказать, что возможностей для научных публикаций в то время было очень мало. Сборники научных трудов по философии Тартуского университета начали выходить только с 1960 года. Пробиться в союзный философский журнал начинающему автору было практически невозможно. В то же время в республике остро не хватало владевших марксистской методологией авторов, способных не только описывать события, но и давать им теоретическую оценку. Первые публикации Блюма в республиканской прессе носили по необходимости философско-просветительский и публицистический характер и не были напрямую связаны с работой над диссертацией. Выходили эти первые газетные статьи на эстонском языке, поскольку и тартуская городская газета «Edasi», и центральный республиканский орган ЦК КП Эстонии «Rahva Hääl» издавались на языке коренной нации. Правда, если быть точным, самая первая статья, опубликованная Блюмом в Эстонии, была посвящена послевоенным преобразованиям в странах Центральной и Юго-Восточной Европы: Rahvademokraatliku võimu arengust Kesk – ja Kagu-Euroopas. (О развитии народно-демократической власти в Центральной и Юго-Восточной Европе). Статья появилась в газете „Rahva Hääl“ 5 мая 1954 года. Тематически она была связана с темой кандидатской диссертации Рэма Наумовича, хотя в то время непосредственно сбором материалов по интересовавшей его теме механизмов перерастания народно-демократической революции в социалистическую на примере Венгрии он только начинал заниматься.  В частности, начал изучать венгерский язык, чтобы в подлиннике знакомиться с материалами и документами по теме диссертации.

 

 

КАК В ВЕНГРИИ НАРОДНО-ДЕМОКРАТИЧЕСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ ПЕРЕРАСТАЛА В СОЦИАЛИСТИЧЕСКУЮ

 

В наши дни, когда  в отношении Октябрьской революции преобладает нигилистическая точка зрения, что никакой революции в России в 1917 году не было, а случился банальный политический переворот, авантюрная историческая импровизация, которую осуществила группа подкупленных на немецкие деньги предателей отечества, и в отношении  Венгрии, равно как и других стран так называемой народной демократии, тоже принято считать, что ничего, кроме насилия и оккупации со стороны Советского Союза, там не происходило. В начале 50-х годов прошлого века в СССР, разумеется, писать и говорить нечто подобное было невозможно. Но Блюм избрал тему революционных трасформаций в Венгрии не потому, что стремился поскорее и без хлопот защититься по диссертабельной теме. Скорее, он выбрал совсем неудобную тему, и довольно скоро история утверждения его работы в ВАКе (Высшей аттестационной комиссии при Совмине СССР) это докажет.

 

Революционные преобразования стали предметом систематического научного интереса Рэма Наумовича еще в студенческие годы. Конечно, свою роль здесь играла и семья, влияние отца – большевика с дореволюционным стажем. Так что соображения конъюнктурного характера никогда не были ведущими мотивами научных интересов и деятельности Рэма Наумовича. К проблеме революции Блюм стремился подходить с социально-философской и общесоциологической точек зрения. В понимании природы революции он отталкивался от известных положений К.Маркса об объективном характере, следовательно, и неизбежности, периодов или эпох революционного преобразования общества, о том, что революции – это переходные эпохи от одного стационарного состояния общественных систем к другим стационарным состояниям, о том, что нельзя полностью отождествлять социальные революции как переходные эпохи с революциями как политическими кульминациями в процессе таких переходов. Так рамки Великой Октябрьской социалистической революции не ограничиваются несколькими днями, когда произошла смена политической власти в Петрограде, а затем и в других уголках России. События нескольких дней, потрясших мир, связанные со свержением Временного правительства, явились спусковым механизмом, запустившим череду социальных, экономических и др. системных преобразований, составивших целую эпоху.

 

Начиная исследование проблемы революции Блюм в теоретическом плане считал вполне работающей схему «двухтактности» Октябрьской революции: первый этап – буржуазно-демократическая революция, второй – социалистическая. При определенных условиях буржуазно-демократическая революция, особенно если она происходит в форме народно-демократической революции, может перерасти в революцию социалистическую. В пользу такой схемы говорили и известный опыт Октября, и авторитет В.И.Ленина, обосновавшего и, как представлялось, претворившего ее в жизнь.

 

Проблему отсутствия или недостатка экономических, социальных, культурных условий и предпосылок для осуществления второго – социалистического – этапа революции российские большевики стремились компенсировать «революционным творчеством народных масс», не только подстегивающим естественный ход исторических событий, но и изменяющим людей, «поднимающим их к новой жизни». Подобный взгляд на революцию как на взрыв «социального творчества» и в этом смысле как на «праздник обездоленных и униженных» развивал еще К.Маркс. В.Ленину эти идеи Маркса были известны. Следует заметить, что они бесконечно далеки от призывов к вакханалии жестокости и насилия, которые звучали и находили свое воплощение и в ходе Великой Французской революции, и в революциях в России. Рэм Наумович, глубоко интересовавшийся реальной историей Октября, не мог не видеть заметных отступлений революционной практики от теории. Но эта проблема тогда еще не была поставлена в историческую повестку дня. Произошедшие в стране после смерти Сталина события, особенно 20 съезд КПСС, состоявшийся в 1956 году, выдвигали на первый план иные проблемы. В то время Блюму в теоретическом плане в изучении революционных процессов представлялась наиболее содержательной проблема социального творчества, социального созидания, самоизменения, способности к самоорганизации народных масс в процессе переплавки завоеваний народно-демократической революции в социалистическую. Из известных на начало 50-х годов моделей такого перехода наиболее интересной представлялась венгерская модель. Тем более, что после ухода с исторической арены Сталина в Венгрии получило активное развитие направление творческого марксизма, наиболее ярким представителем которого был Дьёрдь (Георг) Лукач. Этими соображениями во многом определялся выбор темы кандидатской диссертации.

 

Как было сказано выше, первое обращение к теме будущей кандидатской диссертации, видимо, следует датировать еще 1954 годом, когда Рэм Наумович опубликовал в газете «Rahva Hääl“ на эстонском языке статью «Rahvademokraatliku võimu arengust Kesk- ja Kagu-Euroopas» («О развитии народно-демократической власти в Центральной и Восточной Европе»).

 

Время ускорялось. Начинал Рэм Наумович размышлять над будущей диссертацией в одну эпоху, еще до смерти Сталина, определился с ее предметом – переходные процессы в Венгрии – в другую, получившую впоследствии название оттепели, а защищался и ждал результатов утверждения в ВАКе (Высшая Аттестационная Комиссия) на пороге третьей – застое.

 

Первая публикация по теме будущей диссертации датирована 1957 годом. Это были тезисы доклада на городской конференции в Тарту, посвященной 40-й годовщине Октябрьской революции: «Великая Октябрьская революция и революционные преобразования в Венгрии». В 1958 г. вышла статья «Социально-экономические и политические предпосылки народно-демократической революции в Венгрии». Статья была напечатана в № 67 Ученых записок Тартуского университета. В 1960 году диссертация «Перерастание народно-демократической революции в революцию социалистическую в Венгрии» была представлена к защите в Ленинградском университете. Об основных идеях и содержании диссертации можно судить по тексту ее автореферата. «Человечество- писал Рэм Наумович- переживает сложнейший, полный противоречий период перехода от капитализма к социализму. Важнейшее значения для понимания этого процесса имеет ленинская теория перерастания буржуазно-демократической революции в социалистическую». (с.3) Исследование закономерностей перерастания демократической революции в социалистическую является и целью кандидатской диссертации. Автор рассматривает данный процесс на примере революции 1944-48 годов в Венгрии, «где процесс перерастания протекал в наиболее «чистом» виде.» (с.3). Диссертация состояла из четырех глав. Первая глава была посвящена анализу ленинской теории перерастания буржуазно-демократической революции в революцию социалистическую.

 

Проблему перерастания одной фазы революции в другую Блюм пытался решить прежде всего в общетеоретическом, философском плане: «Перерастание – это процесс, связывающий две группы разнокачественных противоречий, процесс превращения одного качественного состояния в другое, происходящий непрерывно. Причем … в старом качестве создаются все главные условия, необходимые для возникновения нового качества. Специфика перерастания буржуазно-демократической революции в социалистическую, как своеобразного проявления закона перехода количества в качество, состоит в том, что в процессе становления одного качественного состояния начинается становление другого, или иными словами, когда еще не закончено оформление одного качества (буржуазно-демократический строй), начинается создание нового, высшего качества (социалистический строй)». (с.4) Данное положение имеет принципиальное значение не только для диссертации Рэма Наумовича. С его помощью В.Ленин обосновывал возможность социалистической революции в России. Разумеется, проблема не исчерпывается игрой в категории: переход количества в качество, зарождение нового качества в границах старого и прочее. За идеей перехода стоит необходимость точного учета условий, необходимых и достаточных для того, чтобы такой переход осуществился. Одно из важнейших условий – развитый уровень демократии – наличие демократических институтов, традиций, культуры, привычки решать общественные проблемы без применения насилия. Все эти факторы – результат сложного совпадения объективных и субъективных условий, всегда исторически уникального. Поэтому одна и та же схема не может дать похожих результатов в разных странах. Важен также вопрос о том, на основании каких эмпирических признаков можно говорить о степени зрелости демократии в той или иной стране, в тех или иных обстоятельствах. В России о степени готовности/неготовности общества к принятию социализма говорили масштабы насилия, которое применяли противостоящие стороны для доказательства правоты своей исторической позиции. Поэтому идею Ленина о перерастании, видимо, следует принимать с обязательной поправкой на возможность применения насилия как силами революции, так и их оппонентами. Рэм Наумович, исповедуя принцип конструктивного критицизма по отношению к официальной идеологии, разумеется, не мог в подобном ключе поставить вопрос о возможности перерастания буржуазно-демократической фазы революции в социалистическую применительно к России. Даже в самый расцвет оттепели такая постановка вопроса означала полное исключение из научного контекста, если не хуже. Но Венгрия заинтересовала диссертанта в качестве страны, где подобный переход осуществился в наиболее «чистом» виде. Т.е., по мнению Блюма, демократические предпосылки перехода в Венгрии оказались более зрелыми, поэтому для преобразований социалистического характера потребовалось значительно меньше насилия, чем в послеоктябрьской России. Думается, что данная мысль имплицитно уже присутствовала в тексте диссертации Рэма Наумовича, хотя прямое высказывание ее было бы равнозначно смертному приговору.

 

Обосновывая возможность непрерывности процесса перерастания одной фазы революции в другую, Блюм опирался на разработанную им ранее концепцию основного и главного противоречий. В тексте автореферата приводится четкое и емкое определение основного и главного противоречий: «Основное противоречие – это противоречие, которое определяет сущность данного процесса, характеризует не отдельные стороны, моменты, а самую глубокую связь его, обусловливает качество этого процесса как органического целого. Главное противоречие – это противоречие одного из этапов развития процесса, которое в каждый данный момент играет решающую роль, выступает на поверхности явлений». (с. 4).

 

Основное противоречие капитализма – противоречие между общественным характером производства и частной формой присвоения. Наряду с этим противоречием в различных капиталистических обществах существует множество иных противоречий, которые могут при определенных условиях выступать в качестве главных, актуальных для данных условий. «Основное противоречие капитализма,- пишет Блюм,- «окутано» густой сетью различных общественных противоречий. Особенно это характерно для стран, которые не пережили буржуазно-демократической революции или не довели ее до конца. В этих странах главное противоречие не совпадает с основным». (с. 5).  Связь между основным и главными противоречиями состоит в том, что без разрешения главных не может быть разрешено и основное противоречие. «Отсюда вытекает известное положение марксизма о невозможности бороться за социализм без предварительной борьбы за демократию.» (с.5). Очень важный и далеко ведущий вывод!

 

Возможность перерастания буржуазно-демократической революции в социалистическую анализируется с точки зрения взаимодействия объективных и субъективных факторов. Объективные факторы – это социальные и экономические противоречия. Часть из них переходит из феодализма, другие порождаются капитализмом. «Период империализма создает все объективные условия, необходимые для разрешения этих противоречий.» (с. 5).

 

Но объективные факторы действуют и реализуются только во взаимосвязи с субъективными, такими как политическая власть революционного народа, гегемония пролетариата, руководящая роль в революции марксистской партии.

 

Вторая глава – «Социально-экономические и политические предпосылки венгерской революции 1944-48 гг.» – рассматривает основные тенденции развития венгерского общества за столетний период, предшествовавший революции 1944-48 гг. Диссертант убедительно показывает, что революция 1944-48 годов не была случайностью в истории Венгрии. Она была подготовлена рядом важнейших эпизодов антифеодальной борьбы венгерского народа в 19 веке и его попыток освободиться от австрийского владычества, начиная с революции 1848 года. К обострению всех противоречий венгерского общества привела 1-я Мировая война, ознаменованная для Австро-Венгерской империи новой буржуазно-демократической революцией и попыткой ее перерастания в революцию социалистическую. Подавление последней, пишет Рэм Наумович, привело к тому, что «Венгерская буржуазия, пришедшая к власти благодаря поддержке мирового империализма, ликвидировала все завоевания революции. При этом произошло возвращение не только к порядкам, господствовавшим до социалистической революции, но и до буржуазно-демократической.» (с.6). Здесь важно отметить, что Блюм нащупал механизм возврата социальных и политических процессов в случае неудачи социалистической революции. Этот опыт вновь приобрел актуальность в результате неудачи горбачевской перестройки.

 

Очень интересны размышления над тем, что обретение национальной независимости может обернуться утратой экономической самостоятельности. Создание собственного государства, замечает Блюм, еще не означает обретения подлинной независимости. Более того, в случае Венгрии национальная независимость оказалась способом консервации множества исторических противоречий страны, способом мобилизации наиболее консервативных и отсталых общественных групп вокруг «национальной идеи», что в конечном итоге открыло дорогу венгерскому фашизму.

 

В ситуации в Венгрии Рэм Наумович практически применил логику ленинских рассуждений о России, в которой разрешение массы исторических противоречий предполагало необходимость «забегания вперед», совершения революции социалистического типа. У Блюма при этом речь не шла об оправдании «революционного экстремизма» большевиков, вполне понимавших, что они затевают социалистическую революцию в стране, не имеющей для этого всех необходимых условий. Поэтому Ленин подчеркивал, что без перерастания русской революции в мировую, Октябрьская революция обречена. Но логика рассуждений была такова, что без подобного «забегания вперед» в условиях сложившегося империалистического окружения страна (Россия) не имела шансов разрубить клубок опутавших ее старинных противоречий и войти в клуб высокоразвитых демократических обществ. Этому будет препятствовать специфический тип международной конкуренции в условиях империализма, очень жесткий, сочетающий экономический прессинг и, если потребуется, прямое насилие. Так что опыт Венгрии, описанный в диссертации Блюма, чрезвычайно актуален и для нынешней ситуации, в частности перспектив дальнейшего развития Эстонии.

 

Третья глава диссертации была посвящена анализу субъективных факторов перерастания народно-демократической революции в социалистическую. В ней описывались особенности деятельности Компартии Венгрии и диктатуры пролетариата в процессе перерастания. Опыт Венгрии действительно весьма поучителен, поскольку показывает, что для пролетарской партии нет однозначно плохих или благоприятных обстоятельств, но многое в успешности реализации ее политического курса зависит от самой партии, ее программы, способности гибко реагировать на конкретные условия и, самое главное, положительным образом решать реальные экономические и социальные проблемы. Если сравнить деятельность венгерских коммунистов в годы революции 1944-48 годов с деятельностью большевиков в послеоктябрьской России, то венгерские коммунисты в целом ряде принципиальных вопросов действовали точнее, чем большевики. Во-первых, они были более последовательны в проведении аграрной реформы, передав крестьянам землю не на время, не из тактических соображений, а навсегда. Тем самым была обеспечена поддержка абсолютного большинства, а не только крестьянских маргиналов, политике компартии в деревне. Во-вторых, коммунисты Венгрии оказались способными к проведению эффективной экономической политики в условиях жесточайшего экономического кризиса. Рэм Наумович пишет об этом: «Опыт венгерских коммунистов в разрешении экономических трудностей весьма поучителен для мирового революционного движения. В условиях хозяйственной разрухи, катастрофической инфляции Компартия приняла на себя всю ответственность руководителя борьбы за выход из этого кризиса. Поражение в борьбе означало бы потерю гегемонии в революции. Но Компартия с честью вышла из этого испытания… она осуществила ряд экономических мер, среди которых на первое место следует поставить проведение стабилизации, ликвидацию инфляции.» (с.13).

 

В-третьих, более мирный характер Венгерской революции был обеспечен и тем, как проводились в стране мероприятия антикапиталистического характера. Так, мероприятия по ограничению капиталистической частной собственности, такие, как национализация банков и важнейших отраслей промышленности, были проведены еще в ходе национально-демократического этапа революции, до установления диктатуры пролетариата, что во многом обеспечило успешность перерастания национально-демократической революции в социалистическую. Читаем у Блюма: «Специфическая особенность социалистической революции в европейских странах народной демократии, в отличие от Великой Октябрьской революции, состояла в том, что значительные экономические мероприятия против капитализма были осуществлены еще до установления диктатуры пролетариата. А это, в свою очередь, послужило одной из причин мирного перехода от демократической революции к социалистической.» (с.13).

 

В-четвертых, венгерские коммунисты сумели одержать также и политическую победу, выиграв парламентские выборы летом 1947 года. Эта победа была обеспечена поддержкой коммунистов со стороны среднего крестьянства и мелкой буржуазии. Как известно, в России отсутствие подобного союза, необходимость которого теоретически хорошо понимал В.Ленин, явилась одной из причин кровавой гражданской войны. «В диссертации сделан вывод, что политика нейтрализации середняка и мелкой буржуазии города в начале социалистической революции, как показал опыт европейских стран народной демократии, не является во всех случаях необходимой. Если пролетариат еще в период демократической революции может осуществить практические экономические и политические мероприятия, в которых заинтересована мелкая буржуазия города и деревни, и возглавить их защиту от реакции, имеется возможность идти на социалистическую революцию при прочном союзе пролетариата также со средним крестьянством и мелкой буржуазией города.» (с.14).

 

Наконец, в-пятых, коммунисты оказались значительно более гибкими и терпимыми и по отношению к венгерским социал-демократам, не объявляли их всех скопом пособниками империализма и не пытались уничтожить физически. Учитывая сложившийся в СССР при Сталине негативный стереотип в отношении социал-демократов, критика Р.Н.Блюмом позиции о том, что «…создание единых рабочих партий является предпосылкой или условием завоевания диктатуры пролетариата.» (с.15), была более, чем смелой.

 

Последняя, четвертая, глава диссертации – «Роль диктатуры революционных классов в перерастании демократической революции в революцию социалистическую», посвящена описанию роли революционной политической власти в процессе подобного перерастания. Разумеется, большую роль в приходе к власти венгерских коммунистов сыграло освобождение Венгрии Советской армией. В наши дни освобождение народов Европы от фашизма во многих странах трактуют исключительно с правых позиций, как новую оккупацию, теперь уже советскую, пришедшую на смену фашистской оккупации. В этой большой и очень непростой теме самым беззастенчивым образом торчат идеологические уши сторонников нового право-олигархического мирового порядка. Сегодня тема Второй Мировой войны все больше используется для оправдания текущей политики. Политические лидеры России эксплуатируют подвиг народа в борьбе с фашизмом для очередной его мобилизации против не столько «внешних супостатов», сколько тех, кто внутри России выражает несогласие с проводимой консервативной, откровенно проолигархической политикой. На Западе: в НАТО, ЕС и США, в борьбе против неуступчивого Путина откровенно и подло манипулируют историей, ставя знак равенства, особенно там, где это политически выгодно (в государствах Балтии, Польше, даже Украине) между борьбой СССР против фашизма и «советской оккупацией» Восточной Европы. Но справедливо ли называть очищение Европы от фашизма советской армией новой оккупацией? Разумеется, нет. Диктаторский характер сталинского режима никак не обелял злодеяний фашистских захватчиков. Сталинский режим не был единственной и главной причиной возникновения в странах Восточной Европы левых, социалистически ориентированных правительств. Особенности сталинской политики, скорее, усложняли и деформировали процесс социалистических преобразований в этих странах. Этим сегодня и пользуются правые западные политики и идеологи, совершенно осознанно ставящие знак равенства между сталинским тоталитаризмом и социализмом. В 1944-45 годах ситуация была иная. Требовалось сокрушить военную мощь фашистской Германии и ее союзников, а без советского солдата Западу эта задача была явно не по плечу. Поэтому Запад, даже Уинстон Черчилль, пошли на союз с СССР, союз вынужденный, от которого потом быстро начали открещиваться. Разумеется, Сталин несет свою долю ответственности за послевоенную конфронтацию с Западом. Но речь здесь о другом. Для миллионов простых людей во всей изнасилованной фашизмом Европе советский солдат был освободителем от фашизма, а коммунисты входили в правительства не только в Восточной Европе, но и во Франции, Италии, Греции и т.д. не потому, что им помогал Сталин, а потому, что они активно боролись с фашизмом в то время, как многие правые (Франция) с ним сотрудничали.

 

Рэм Наумович в кандидатской диссертации на богатом историческом материале показал, что очень похожей была ситуация и в Венгрии. Тамошние коммунисты не получили политическую власть из рук дяди Джо, они ее завоевали в жесткой, открытой, но достаточно демократической борьбе. Общее направление этой борьбы определялось развитием от народно-демократической власти к власти социалистической. Важнейшей заслугой компартии Венгрии было то, что они смогли привлечь на свою сторону большинство венгерского общества, а не воевать с ним: «На первом этапе революции к власти пришла коалиция различных классов: пролетариата, всего крестьянства, мелкой буржуазии города и антинемецки настроенной буржуазии… особенностью этих новых органов власти было то, что в них важные ключевые позиции занимали представители пролетариата, представители Компартии. Такая власть является не обычной буржуазной демократией, а демократией нового типа – народной демократией, в которой решающее влияние на государственную власть оказывают народные массы…» (с.15). В конечном итоге, хотя венгерская буржуазия оказывала серьезное сопротивление политике социалистических преобразований, но в целом эта борьба велась в рамках политического поля, мирным путем. Одной из особенностей революции в Венгрии, отмечал Р.Н.Блюм, во многом обеспечившей мирное перерастание народно-демократической революции в социалистическую, явилось то обстоятельство, что старый госаппарат был преобразован и на его месте создан новый еще до установления диктатуры пролетариата, «что является также одной из причин мирного перехода к социалистической революции.» (с.16). Мирному перерастанию также способствовало создание блока левых сил – Фронта независимости, в который вошли представители многих партий и массовых организаций. Вывод о том, что подобная демократическая организационная форма, создающая широкую и устойчивую базу политических перемен, позволяющую в ходе острой политической борьбы избегать прямого насилия, оказался весьма актуальным через много лет, когда в Эстонии возник Народный Фронт в поддержку перестройки, одним из идеологов и создателей которого был и Рэм Наумович Блюм.

 

Кандидатская диссертация была успешно защищена Рэмом Наумовичем в 1961 году, но утверждение ее ВАКом затянулось на несколько лет. После трагических событий в Венгрии в 1956 году изменилась и официальная позиция советских властей на опыт венгерской революции. К тому же кто-то из «очень внимательных» рецензентов на одной из страниц работы обнаружил упоминание имени крупнейшего венгерского, да и европейского, философа-марксиста Дьёрдя Лукача, который поддержал народное восстание 1956 года. Этого упоминания оказалось достаточно, чтобы диссертацию утверждали два года или больше. Таким было время оттепели, ненадежной и изменчивой!

 

 

ЖИЗНЬ И ДРУЗЬЯ

 

Вехами жизни в эту пору, не только внешними, но с точки зрения жизни и развития семьи – важными и содержательными – были смены жилья. Жилищные условия семьи Блюмов до получения последней квартиры уже профессором Р.Н.Блюмом на ул.Анне никогда не были блестящими, хотя они понемногу улучшались. После первой комнаты под крышей на ул.Лепику, где Рэм Наумович жил без семьи, была комната на Лауристини, где Блюмы помещались уже втроем, затем в 54 году переехали на улицу Тарапуйестее, где ютились опять-таки в одной комнате, с 1959 года уже вчетвером, потому что родился второй ребенок – сын, получивший имя Виктор в честь старшего брата Рэма Наумовича. Дом был хороший, особняк, с садом и бассейном в саду, к тому же в престижном районе Тяхтвере, но опять же все в одной комнате. Кухню надо было делить с не очень приветливой соседкой. Зато в доме было отдельное помещение, где можно было стирать белье, и еще одно – подобие чулана, в котором Анна Александровна солила в кадушке огурцы.

 

На Тарапуйестеэ Лена ходила сначала в детский сад, а затем в 4 среднюю школу. Неподалеку от Блюмов жила семья Вальтера Мюрка, работавшего в те годы в Тартуском отделе КГБ Эстонии. Старший сын Мюрков, Володя, был одноклассником и другом детских игр Лены. Володя был умным мальчиком, много знал и всем интересовался. С ним было интересно играть в города по дороге в школу и обратно. С годами Владимир Мюрк превратился в талантливого, подающего большие надежды физика. Много лет он поддерживал тесные отношения с Рэмом Наумовичем и с семьей Блюмов. Был активным членом философского кружка, в годы Поющей революции – активным народнофронтовцем. Увы, тяжелая болезнь рано вырвала его из жизни…

 

Где-то неподалеку от Тарапуйестее жила семья химика Виктора Пальма, впоследствии самого близкого друга Рэма Наумовича. Но в период жизни на Тарапуйестее они еще не были близко знакомы. По-настоящему объединил их дом на ул. Юхан Лийви, который был заселен университетскими преподавателями. В этом доме Блюмам была отведена двухкомнатная квартира, как в те времена говорили, «со всеми удобствами». Для четверых квартира была совсем небольшой, да и комнаты были смежными, но по сравнению с предыдущими условиями она представлялась верхом роскоши. Соседями Блюмов по дому оказались очень интересные люди: семья философа Тынниса Лойта, который вскоре перешел в Эстонскую сельхозакадемию, где много лет заведовал кафедрой философии, доцент спортивного факультета, тренер по легкой атлетике Юхан Унгер и его семья, семья математика Юло Каазика, экономиста Антса Райга, жена которого, директор Тартуской 5 средней школы, избиралась в Верховный Совет СССР, а дочь сделала карьеру уже в независимой Эстонии, став ректором Академии гособороны. И, конечно, Виктор Алексеевич Пальм и его семья.

 

Виктор Пальм, несмотря на неэстонские имя и отчество, по крови был стопроцентным эстонцем, но совершенно необычным. Его отец был школьным преподавателем, разделявшем левые, демократические взгляды. В этом же духе он воспитал и своего выдающегося сына. События 1940 года и приход Советской власти семья Пальмов приветствовала. Совсем юношей Виктор Пальм добровольцем пошел на фронт, воевал в 9 Эстонском стрелковом корпусе. После войны короткое время работал в ЦК комсомола Эстонии. Обратил на себя внимание как способный литератор. Но решил заниматься наукой. Поступил в Ленинградский университет на химический факультет, где близко познакомился с будущим крупным физиком и президентом Академии Наук Эстонской ССР Карлом Ребане. Университет закончил блестяще и вернулся в Тарту с молодой женой-ленинградкой, тоже химиком, Ребеккой, которую близкие с тех пор зовут Лилей.

 

Виктор Пальм был человеком исключительно одаренным, быстро выдвинувшимся в ряд крупнейших ученых Тартуского университета, составивших его лицо и гордость в послевоенные годы. Круг его интересов был чрезвычайно многообразен. Он занимался самыми разными вещами, часто очень далекими от науки: выступал против лысенкизма в биологии и за реабилитацию генетики, проповедовал идеи рыночной экономики, выступал с блестящими лекциями по теории открытого общества Карла Поппера и т.д. И что было в нем совершенно уникальным – Виктор Пальм был яркой социальной личностью, лидером по природе, блестящим оратором, человеком огромного социального темперамента. И в то же время совершенно простым, скромным, бесконечно далеким от малейшего пренебрежения к людям, напрочь лишенным высокомерия и напускной академичности. Судьбе было угодно сделать двух таких похожих и одновременно разных людей соседями, яростными оппонентами и ближайшими друзьями на всю оставшуюся жизнь.

 

Социальным интегратором для молодых тартуских интеллектуалов в середине 50-х годов была и волейбольная площадка, сооруженная на небольшом пятачке на углу Тарапуйестее. Это был своего рода аналог Визборовского «Волейбола на Сретенке». Туда ходили играть и Блюм, и Пальм, хотя оба были волейболистами неважными. Там они познакомились с заядлым волейбольным профи Михаилом Бронштейном. Довольно скоро Рэм Наумович познакомил своих новых друзей с Михаилом Макаровым, который спортивным играм предпочитал атлетические занятия, а также кроссы летом, лыжи зимой и купание в холодной воде круглый год. Вскоре эти четверо образовали что-то вроде интеллектуально-атлетического клуба, проводя немало времени в совместных лыжных или пеших походах, летом выбирались с семьями на песчаные пляжи Чудского озера или в тенистую, приветливую Эльву. В этой группе Блюм всегда отвечал за «человеческие отношения».

 

У Рэма Наумовича был особый талант на людей. Он не только притягивал их к себе, но и был способен распознать, кто перед ним. По своей природе он был групповым лидером, т.е. человеком, наделенным такими личными качествами, которые позволяли ему оказываться в центре любого группового взаимодействия: пропускал через себя огромный поток важной для других членов группы информации (речь идет о социальных группах вообще, а не о конкретном дружеском кружке), охотно и, главное, справедливо, т.е. объективно, непредвзято решал любые сложные и конфликтные вопросы, возникающие между членами группы или в их отношениях с окружающим миром, всегда был готов, когда это требовалось,  взять на себя инициативу, принять решение, повести других за собой. При этом Блюм относился к числу лидеров не ради лидерства, а был идейным лидером. Стремление к власти над людьми ради манипулирования ими или ради достижения каких-то прагматических выгод для самого себя было совершенно чуждо натуре Рэма Наумовича, вызывало у него категорическое отторжение. Его постоянным стремлением было жить в качестве свободного человека среди свободных людей.  Поскольку действительно внутренне свободных людей во все времена было и есть совсем немного, то и подлинных, настоящих, близких друзей у Рэма Наумовича, несмотря на его общительность и сердечность, было тоже немного. Самым важным для него в отношении с другими людьми было совпадение принципов, ценностей, единство по ключевым мировоззренческим векторам. Поэтому рядом с Блюмом оставались только такие люди, которые лично от него ничего не хотели, но разделяли с ним общие ценности. Для них, близких: будь то члены семьи, друзья или самые близкие ученики, Рэм Наумович не был ни вождем, ни авторитетом, но человеком, всегда способным понять, пойти навстречу, помочь. Прекрасно сознавая цену себе самому, он ни в малейшей степени не был высокомерен в отношениях с другими и, надо сказать, недолюбливал в других людях интеллектуального высокомерия, духовного превосходства или, как он иногда говорил, духовного небожительства.

 

Блюм был магнитом для людей. Через его дом, особенно, когда семья получила отдельную квартиру, проходило множество более или менее близких Рэму Наумовичу людей. Одни задерживались, другие исчезали, но те, кто оставались надолго, иногда навсегда, всегда были в чем-то похожи на хозяина дома. Так в 1954 году Блюм получил задание организовать философско-методологический семинар для преподавателей университета. Очень скоро у Рэма Наумовича завязались тесные отношения с несколькими   участниками семинара, в том числе с молодым физиком, тоже ленинградцем, Чеславом Лущиком, а также с экономистом Михаилом Бронштейном. Оба они превратились в ближайших друзей Рэма Наумовича, друзей на всю жизнь. И вот что еще важно: среди друзей Рэма Наумовича были люди самых различных качеств, интересов и темпераментов, но всех их притягивала многогранная натура Блюма, а, сближаясь с ним, они становились ближе и друг к другу. Вот, например, Бронштейн, Лущик и Пальм. Все очень разные, в чем-то даже противоположные. Впоследствии все трое стали академиками АН Эстонской ССР. Чеслав Брониславоич Лущик по-праву считается одним из основателей тартуской школы физики твердого тела. Аспирант Федора Клемента, который и пригласил его в Тарту, когда получил назначение на должность ректора Тартуского университета. Чеслав Брониславович человек сугубо академический, тихий, самоуглубленный, никогда не оставлявший занятия физикой. Тем не менее 45 лет он глубоко и искренне дружил с Рэмом Наумовичем и всегда гордился этой дружбой, до сегодняшнего дня подчеркивая, что причиной ее были не только высокие человеческие качества философа Блюма, но и особенности его мышления, методология подхода к сугубо научным вопросам, стимулировавшая и Ч.Лущика в его научном творчестве. Кроме того, не проявлявший особой политической активности Ч.Б.Лущик, всегда глубоко интересовался социальными проблемами, а Рэм Блюм был для него лучшим и самым авторитетным источником информации в этой области.

 

С Виктором Пальмом Рэма Наумовича сближала не столько общность взглядов (ее-то как раз часто и не было, по многим вопросам спорили они яростно и бескомпромиссно), а единство нравственных ценностей, общие критерии различения между добром и злом, прямота суждений, смелость мысли, бескомпромиссность в отстаивании того, во что верили оба. Сталкиваясь по многим принципиальным теоретическим вопросам, оба они действительно были готовы отдать свою жизнь ради друга, ради того, чтобы он имел право и возможность на собственную правоту и неправоту. Не случайно в трагический день прощания с Рэмом Наумовичем Блюмом Виктор Пальм сказал: «Я потерял друга, я потерял все!»

 

С Михаилом Лазаревичем Бронштейном связывали и сближали и профессиональные интересы, и общность судьбы изгнанных из Ленинграда обладателей пятого пункта, и социальная активность, и азартность спортивных натур.  Блюм, Бронштейн и Пальм не были интеллектуальными затворниками, но были похожи и в научной деятельности, и в своей политической активности. Очень скоро коммунисты университета начали избирать их в университетский партийный комитет, в те годы важный и значимый орган академической общественной жизни. В начале 50-х годов партком ТГУ состоял в основном из тихих соглашателей, готовых одобрить любое «очередное историческое решение партии и правительства». С приходом в партком людей типа Блюма, Бронштейна и Пальма ситуация начала меняться. Троица говорила не газетными лозунгами и цитатами вождя, но имела собственный голос, а это уже считалось вызовом! Они не держали «фигу в кармане», но спокойно и по-деловому поднимали реальные проблемы университетской жизни, что вызывало недовольство и страх начальства и подхалимов. Но сила наших друзей заключалась в том, что они не были ни карьеристами, ни лицемерами. Все трое не страшились видеть недостатки системы и ошибки руководства потому, что считали себя частью этой страны и ее политической системы. Следует подчеркнуть, что в середине 50-х годов, в тех конкретных условиях, сложившихся сразу после смерти Сталина, Рэм Блюм и его друзья, будучи самостоятельно и критически мыслящими людьми, оставались не противниками, а оппонентами конкретным формам политики и политической системы. Они полагали, что сталинский социализм все же не порвал полностью с целями и ценностями Октябрьской революции, идеалы которой они разделяли. Они потому и не боялись говорить собственными голосами, что верили в возможность изменить и улучшить. Жизнь и деятельность этого небольшого, но уникального дружеского кружка тартуских академиков вела к пробуждению в Тарту первых признаков послесталинской весны и хрущевской оттепели.

 

Виктор Пальм, Михаил Бронштейн, Чеслав Лущик долгие годы были самыми близкими друзьями Рэма Наумовича Блюма. Собственно, они и составляли ядро, ядрышко того удивительного явления, которое впоследствии называли то тартуским академическим сообществом, то тартуским духом… Конечно, в разной степени близости к этому ядру находились и другие, яркие и самобытные фигуры тартуской академической жизни середины 50-х годов. Блюм обладал талантом притягивать и соединять по своей природе далекие элементы, которые без его содействия, возможно, никогда бы и не встретились. В 1950 году в Тарту по той же причине, что и Рэм Наумович, оказался Юрий Михайлович Лотман. Начал он работать в том же Учительском институте, где начинал свою деятельность и Рэм Наумович. Многое в их судьбе было похожим, даже подобным. Какое-то время контактировали их семьи, особенно в связи с новогодними праздниками, которые они сообща устраивали для своих тогда еще маленьких детей. Юрий Михайлович, обладавший несомненным актерским дарованием, на таких праздниках блистательно исполнял роль Деда Мороза. Но, в общем-то дальше этого сближение не пошло. Чета Лотманов, точнее говоря, Юрий Михайлович и его жена, Зара Григорьевна Минц, с первых же дней в Тарту целиком ушли в науку. Для Лотманов и, думается, особенно для Юрия Михайловича, наука была не просто профессиональным занятием и даже не только призванием, но способом существования, ответом, реакцией на окружающую жизнь. Юрий Михайлович был великим знатоком русской культуры вообще и особенно 18 века. Но сказать это, значит ничего не сказать. Он жил ценностями 18 века, там находились для него духовная родина и область подлинного существования. Возможно, именно в этом и состояло основное различие между двумя самыми значительными фигурами русскоязычной тартуской академической жизни, каковыми, несомненно, были Блюм и Лотман. Они по-доброму относились друг к другу, охотно взаимодействовали, особенно по научной линии, морально поддерживали один другого, когда возникала необходимость, но жили в разных измерениях и разными способами воздействовали на окружающую действительность. Творчество Юрия Михайловича, а его жизнь была творческой деятельностью, если вынести за скобки некий налет структуралистского формализма, было воссозданием в совокупности текстов его земной жизни ценностей, духа и даже материи совсем другого времени. Это не было воспроизведением, но именно творчеством бытия по законам другого времени, времени русского Просвещения и Романтизма. Таким был ответ Лотмана на вызовы своего физического времени. Он не судил настоящее, не давал ему оценок, не проповедовал. Он ненавязчиво, но очень умело демонстрировал, как можно жить по иным лекалам, иным принципам. Самого себя Юрий Михайлович воплощал в текстах, оставляя другим право поступать с его текстами, значит и его жизнью, как они посчитают нужным.

 

Рэм Наумович Блюм был человеком иной стези и иной практики. Продуктами его деятельности, его жизни были не столько тексты – книги, статьи, выступления, сколько непосредственно люди. В отношении к культуре у Блюма и Лотмана не было противоречий, но были различия в подходах. Юрий Михайлович творил культуру в ее семиотической, текстовой форме, и эту культуру еще нужно было освоить, суметь сделать частью собственной жизни. Эту задачу Лотман оставлял своим ученикам, читателям, слушателям, каждый из которых двигался собственными путями: кто-то приближался к современности через постижение смыслов прошлого, а кто-то использовал лотмановскую семиотику культуры как своего рода духовную обитель, убежище в этом чужом, враждебном и бесприютном мире. Среди приоритетов Рэма Наумовича Блюма на первом месте стоял не текст, а человек. Он жил в мире живых, конкретных людей, растворял себя в них, отдавался их проблемам и заботам. Очень многие люди в Эстонии, да и за ее пределами, могут сказать, скольким в самих себе они обязаны Блюму, общению с ним, его доброму влиянию. Люди, человеческие судьбы, отношения были главными творениями Рэма Наумовича, его текстами, книгами и диссертациями. Блюм и Лотман образовали два полюса тартуского академического пространства: личностно-культурный и социально-политический.

 

В 1952 году из Ленинграда приехал в Тарту Леонид Наумович Столович, также окончивший философский факультет Ленинградского университета и не нашедший в нем себе применения. В своих воспоминаниях «Эмиграция в Эстонию» Леонид Наумович пишет, что поиски работы в Ленинграде стали для него безнадежным делом по причине отсутствия партийного билета. Правда наличие партбилетов не помогли ни Блюму, ни вступившему в партию на фронте Лотману. В поисках места на кафедре Леонид Наумович обзвонил все 40 ленинградских вузов и разослал во все концы Советского Союза сотни писем. Положительно ответил ему только ректор Тартуского университета, Федор Дмитриевич Клемент: «он единственный пригласил меня читать курс эстетики. Его прежде всего интересовала профессиональная подготовка допускаемых к лекциям преподавателей и он заручался неофициальными их рекомендациями.» (рук.,с.3). Способный Леонид Наумович, через несколько лет ставший одним из ведущих эстетиков Советского Союза, и в Тарту перебивался с хлеба на воду в качестве преподавателя-почасовика. Друзья помогали, как могли. Блюм, которому тоже были нужны деньги, уступил ему курс философии, который читал в Художественном институте (был в Тарту и такой). Вскоре они стали не только коллегами, но и близкими друзьями. Войдя в штат университетских преподавателей, Леонид Столович читал в основном курсы диалектического материализма, а Блюм – исторического. Поэтому студенты прозвали Леонида Наумовича Диамат Наумовичем, а Рэма Наумовича Истмат Наумовичем. Разумеется, их очень сближала профессия, а также чувство юмора, умение к месту рассказать острый и умный анекдот и заразительно посмеяться услышанному. Но, несмотря на множество похожих черт и интересов, близость между ними не была абсолютной, и это связано с глубинными особенностями характеров Наумовичей. Леонид Наумович по профессии был эстетиком, а по жизни эстетом. Талантливый поэт, в ранней молодости обративший на себя внимание ленинградских литературных кругов, Леонид Наумович на протяжении всей своей жизни был собственным лирическим героем. Он любил «себя в искусстве» больше, чем «искусство в себе». В этом смысле он не был «человеком идеи», не жил для других. Тщательно отмечал собственные достижения и заслуги, в отношении же окружающих бывал ироничен, скрывая за иронией, когда равнодушие, когда и ревность. И все же они были очень близки, во всяком случае на отдельных этапах жизни. Леонид Наумович Столович ушел из жизни в ноябре 2013 года. Похоронены они рядом…

 

После смерти Сталина напряжение в стране резко возросло. Наступило настоящее «смутное время», к счастью, быстро закончившееся.  Формально первой фигурой в стране стал Георгий Маленков, унаследовавший после Сталина пост Председателя Совета Министров. Первым секретарем ЦК КПСС стал Никита Хрущев, но фактическую власть сосредоточил в своих руках Лаврентий Берия, член Политбюро и министр внутренних дел. Коллеги по руководству его ненавидели и очень боялись. Да и было за что: на каждого Берия имел подробное досье и мог управлять всеми. Он был умен, хитер и опытен, жесток и коварен. Из всех руководителей страны он, вероятно, был наиболее близок к Сталину, но существует мнение, что уйти из жизни вождю помог тот же Лаврентий Павлович. О Берии пишут, что, прекрасно осведомленный о реальном положении страны, он готовил серию кардинальных реформ, чтобы вывести ее из перманентно мобилизационного состояния и приблизить к окружающему миру. Очевидно, в его намерения входила также смена руководства. Берия поверил в собственное всесилие и… расслабился. В июне 1953 года он был арестован и затем расстрелян. Заговор против него организовал Никита Хрущев, вскоре ставший первым лицом в руководстве СССР, вытеснив с поста Предсовмина Георгия Маленкова. В начале 1956 года состоялся 20 съезд КПСС (14-25 февраля), на котором Н.С.Хрущев выступил с докладом, разоблачающим культ личности И.Сталина. 20 съезд стал началом того, увы, короткого периода в истории Советского Союза, когда миллионы простых людей наконец-то почувствовали, что жизнь становится лучше, человечнее. Этот период, когда родилась и жила надежда на лучшее, получил название оттепели.

 

ОТ ОТТЕПЕЛИ К ЗАСТОЮ

Тучи на горизонте

Конец 50-х годов проходил в стране, а также и в Эстонии, под знаком хрущевских реформ или их попыток. Раскрыв пусть и не всю, но все же важную правду о Сталине и созданной им системе политичского террора, Никита Сергеевич Хрущев помог духовному раскрепощению общества. Возникновение более человечной атмосферы, уменьшение идеологического гнета и ограничение прямого вмешательства карательных органов в жизнь общества позволили ему в буквальном смысле слова вздохнуть полной грудью. В первые годы пребывания у власти Хрущев был вынужден бороться с политическими противниками в руководстве партии. Поэтому многие считают, что борьба против культа личности носила для него во многом тактический характер. Возможно, это и так, ведь сам Хрущев был активным участником, а не жертвой сталинских чисток. Возможно именно потому, что Хрущев сказал свое слово против Сталина, а другие его коллеги по руководству страной промолчали, и послужило одной из субъективных причин раскола лидеров КПСС. Ведь в конечном итоге конкретные люди борются не столько за идеи, направления развития, сколько за собственное место под солнцем, но эта борьба иногда имеет исторические последствия. Думается, что так получилось и с Хрущевым. В период Большого террора он старался, конечно, выжить как особь, обрекая многих других людей на гибель и страдания. Но в расправе с народом он был не лидером, а ведомым, исполнителем воли диктатора. Изменились обстоятельства, и Хрущев оказался способен во многом больше, чем другие его коллеги, действовать иначе, более человечными методами. Вообще  его расхождения с так называемой анрипартийной группировкой во многом касалались именно методов, а не целей развития страны. Цель по-прежнему формулировалась весьма неопределенно и туманно: “построение коммунистического общества”.  Возможно, с таким определением цели особенно не спорили как раз в силу ее абстрактности. Сталин предпочитал не говорить о коммунизме как о достижимой в ближайшем будущем цели. Создавая предельно централизованную систему управление обществом, он вполне осознанно решал задачу его выживания во враждебном окружении. В пору хрущевской оттепели почти не говорили или говорили мало о том, насколько сталинская диктатура была вынужденной, а значит и в чем-то оправданной? Думается, актуализировавшаяся в наши дни и в России, и за ее пределами, дискуссия о Сталине имеет в виду как раз этот аспект. Сталин-политик не просто реализовал собственные человеческие качества, во многом ужасные, в том типе власти, который создавался в СССР во многом по его лекалам. Он довольно ясно представял неизбежность военного столкновения с капиталистическим миром. Быть готовым к грядущему столкновению с  противником означало решить задачу выживания социалистической системы. Отсюда следуют два вывода: система управления должна быть способна к максимально быстрой и полной концентрации всех ресурсов общества для решения поставленной задачи, и те ресурсы, которые следует концентрировать и централизованно ими управлять, в первую очередь, человеческие ресурсы, люди, должны быть в наличии. Сталину удалось создать подобную мобилизационную систему, но “хвост начал вилять собакой” – общество превратилось в заложника концентрации власти и превалирования мобилизационных задач. Это стало совершенно очевидным как раз после решения задачи – победы в Великой Отечественной войне, когда люди страстно стремились вернуться к нормальной жизни, но система управления была совершенно к этому не готова.

 

Второй вопрос – был ли Сталин создателем того общественного ресурса, с помощью которого удалось одержать победу над врагом? Да, но только отчасти. Мобилизационная система в социальном отношении носит чрезвычайно затратный характер.  Она не столько создает, сколько  перемалывает человеческие ресурсы.  Огромный толчок в социальном развитии российского, затем советского общества, несмотря на огромные издержки (Гражданская война) дала революция, точнее,  социальная политика большевистского правительства: демократизация образования, профессиональной подготовки, создание новых механизмов социальной мобильности. Этот социальный подъем на более демократической основе оказался столь значительным, что Сталину пришлось прибегнуть к кровопусканию, чтобы установить в новом, порожденном  революцией обществе, собственный железный порядок. Разумеется, он продолжил большевистскую социальную политику, поскольку  в своих дальних целях оставался все же социалистом, хотя и с оговорками. В том, что среди победителей в ВОВ преобладали посререволюционные годы рождения – с 1917 по 1925 – была и определенная заслуга Сталина: руководимая им политика позволила накопить необходимый для победы социальный потенцил. Но то, что эта победа оказалась оплаченной столь большой кровью – несомненная вина Сталина. Главное же  состояло и состоит в том, что созданная Сталиным обществнная система, идеологически ориентировання на построение социально справедливого и солидарного общества, где главной ценностью должно стать саморазвитие личности, реально пыталась реализовать эту программу такими средствами, которые перечеркивали самое цель, делали ее недостижимой. Ведь пытаться достичь свободы в будущем, лишая людей права быть свободными здесь и сейчас, невозможно!

 

Никита Хрущев, в отличие от Сталина, представляется политическим лидером совершенно иного типа. Он не был идеологом, не имел серьезной теоретической подготовки и не прилагал особых усилий для собственного интеллектуального развития. Скорее всего, он был политическим эмпириком, действующим по наитию, интуитивно, руководствуясь в первую очередь “волей к власти”, обычным для людей лидерского типа, врожденными и малоосознаваемыми стремлениями к господству над другими, а также теми потребностями, мотивами, привычками, которые его радикально отличали от Сталина.  По многим личностным параметрам Хрущев был проще и человечнее Сталина, хотя вполне был готов и на ужасные поступки, но, так сказать, не по собственной инициативе.

 

Хрущев был по жизни сметливым, хитроватым, очень неглупым и решительным человеком. Он многого не знал, во многом не разбирался, как например, в абстрактном искусстве, но был способен ловить идеи на лету, обладал интуицией и мог принимать решения. Для него первоначально критика Сталина была не поводом для борьбы с бесчеловечной системой личной власти, а способом упрочения собственного положения на вершине государства. Хрущев действовал таким образом, как будто бы хотел сохранения сталинской системы,сталинизма, но без Сталина, без жестокой диктатуры вождя и без кровавых последствий такой диктатуры. Но в остальном все может оставаться по – старому: никакой состязательности в политике, особая защищенность и привилегии первых лиц на всех уровнях власти, в том числе и в руководстве наукой и искусством. Отличие между сталинизмом и ее хрущевской интерпретацией касалось прежде всего роли певого лица, главы системы. Сталин был вождем не только по идеологическим речевкам, но и фактически. Он был действительным центром, источником инициатив и решений. Сталинщину можно назвать тоталитарной системой не только в силу жестокости применявшихся методов управления обществом, но и потому, что вождь был подлинным демиургом общества, не только вершиной власти, но и главным, если не единственным, источиком права, справедливости, а также верховным судьей. Только ему было дано судить о целях и критериях развития, определять средства, судить и миловать любого, кто обязан был выполнять его волю. Поэтому практиковавшееся Сталиным насилие над обществом, при всей его полифункциональности и как средства устранения конкурентов и разномыслия на этапе борьбы за власть, и как средства управления самим бюрократическим аппаратом и даже его карательным подразделением, имело еще и определенный сакральный смысл. Оно как бы говорило каждому члену социума: твоя жизнь и судьба не  принадлежат тебе, они в руках вождя, того, кто неизмеримо выше, имудрее и сильнее каждого из нас. Подобная роль вождя должна была убедить каждого: я есмь нечто лишь потому, что у меня и надо мной существует в качестве моей отчужденной сущности Он. В.Ленин когда-то обронил фразу о партии как уме, чести и совести эпохи. Но для него данное утверждение не было главным составляющим его политической философии, хотя и не являлось простой литературной гиперболой. Сталин же, внушая, что он – Ленин сегодня, был вполне уверен, что именно он – ум, честь и совесть, а также и власть своей эпохи. И эта,пусть даже и не высказываемая открыто мысль, была основой политической философии сталинского тоталитаризма.

 

Если Сталин в действительости был “живым богом”, то Никита Хрущев в сравнении с ним – не больше, чем председателем колхоза, желавшим, чтобы власть его была бы не метафизически абсолютной, но прочной, продолжительной и приятной. Если Сталин вызывал трепет даже у ближайших соратников: никто не мог и мечтать стать вторым Сталиным, то Хрущев уже своим внешним видом как бы говорил: я один из вас, такой же, как вы, И бюрократическая армия поняла его правильно, поняла, что он не вождь, но только начальник. Собственно, с этого “снижения” образа и началась трансформация тоталитаризма в авторитаризм, который, в свою очередь, явился переходной моделью от диктатуры политической идеологии к диктатуре денег, выдающей себя за вершину представительной демократии,  чего боялся и сам Хрущев.

 

Прямым следствием низвержения Сталина с пьедестала Хрущевым явилось усиленная бюрократизация общества. Бюрократия легально превратилась в руководящую силу общества, в правящее сословие, коллективного собственника “реального социализма”. Это означало, что на деле радикальная хрущевская критика культа личности обернулась не возвращением к идеалам революции, как это поначалу грезилось шестидесятникам, а банальной бюрократической контрреволюцией. Но наступление “идеализированного царства бюрократии,” как любил говорить Рэм Наумович, перефразируя Маркса, случилось не сразу. Оттепель была несколькими годами передышки, переходом “от и до”, когда уже можно было не бояться, что во многом ощущалось как свобода, хотя подлинной свободой конечно же не было, но когда еще не возникло чувство отвращения от тотальной лжи брежневского застоя. Именно подобные исторические передышки бываю период плодотворных перемен. Люди начали дышать спокойнее, вернулась надежда на лучшее завтра, начала утихать боль от военных потерь, а гордость за победу оставалась, – и все это послужило почвой для благоприятных перемен. Возможно, их предпринял бы и Сталин или Берия, но в совершенно ином контексте. При Хрущеве многие социальные и политические начинания власти встречали искреннюю поддержку народа. Хотя делалось и немало явных глупостей.

 

Конечно, страну нужно было открывать миру, и это соответствовало ожиданиям развитой и образованной части общества. Визиты Хрущева в Вликобританию и США, даже скандальная выходка на сессии генассамблеии ООН, прибавляли популярности  Никите Сергеевичу, да и стране в целом. Даже  проведенный в 1957 году Московский фестиваль молодежи и студентов, несмотря на многие его несуразности, был прорывом хотя бы потому, что страна, увидев у себя дома так много Запада, наконец-то начала понимать и себя. Зрело осознание необходимости корректировки экономического курса. Хотя восстановление промышленности произошло очень быстро, но именно это обстоятельство и позволило понять, что дальше двигаться по старым траекториям не получится. Проблем, собственно, было две: при Сталине народное хозяйство именно восстанавливалось, а не воссоздавалось  после военной разрухи. Т.е. в послевоенной экономике во многом были воспроизведены довоенные проблемы и диспропорции, хотя этого можно было бы и избежать. Во-вторых, начиналось также осознание того фундаментального обстоятельства, что по мере усложнения экономической системы СССР экономика переставала быть управляемой традиционно централистскими методами. Вставал вопрос о механизмах обратной связи, т.е. о сочетаемости социализма и рыночных отношений. Этот аспект имел уже не только прикладное, но и теоретическое и даже мировоззренческое  значение. Наступала эпоха напряженных интеллигентских дискуссий – от задушевных на кухне за “рюмкой чая” до громких публичных. К тому же команда Хрущева делала ошибки. Точнее говоря, любое крупное решение, приводящее к изменению курса государственного корабля, вызывает гамму самых разных реакций и оценок. Прежде всего это касалось пересмотра роли Сталина в советской истории. Известно, что форма этого пересмотра стала поводом для серьезнейшего охлаждения отношений с Китаем. Разумеется, дело не было просто в том, что Мао Дзе Дун чувствовал себя китайским Сталиным и воспринял критику последнего как удар по собственной политике. Дело  в традиционных различиях во взглядах на историю. Китайцы были шокированы тем, что критика каких-то взглядов и действий привела к  исключению из истории целых событий и реальных лидеров. Видимо, в процессе спора между Хрущевым и Мао эта строна вопроса не была в достаточнй мере понята советским руководителем. По отношению к Сталину Хрущев поступил примерно так же, как поступал Сталин по отношению к своим политическим оппонентам. Имена Троцкого, Бухарина, Зиновьева и других просто вымарывались из исторической памяти, и этот способ “расправы с прошлым” ясно указывал, ради каких целей он совершался. С ушедшим вождем Хрущев проделал то, что Сталин совершал с живыми и чего боялся сам Хрущев. Следовательно, его критика культа Сталина была не только неполной и поверхностной, она фактически не покидала почву сталинизма, осуществлялась во многом сталинскими же методами. Поэтому дело не только в том, что в стране еще оставались “служители” культа, но и в том, что политическая жизнь продолжала совершаться во многом по правилам и лекалам культа. Именно поэтому оттепль закончилась очередными заморозками. Структура аппаратов государственной власти, сросшейся с аппаратом партийно-бюрократическим, по-прежнему представляла собой пирамиду. Не подвергалось сомнению и право любого вышестоящего начальника решать судьбы людей, находящихся уровнем ниже, а это фундамент любой тирании. Оставалась традиция идеологической нетеримости, начетничества и цитатомании. Мы уже говорили о надждах, которые горели в глазах многих людей. Конечно, открылись «Театр на Таганке» и «Современник», начал издаваться “Новым Мир”, появился “Иван Денисович” Солженицина и песни Окуджавы, выставлялся Эрнст Неизвестный и даже такой опытный человек, как Рой Медведев, поверил в оттепель и в 1959 году вступил в КПСС. Но… Хрущев разогнал абстракционистов и публично назвал Неизвестного педерастом, а ВАК три года мурыжил с утверждением кандидатскую диссертацию Рэма Блюма, обнаружив в одной из ссылок упомининие имени крупнейшего, но опального марксиста середины века Дьёрдя Лукача. В космос полетели советские спутники и начали побеждать хоккеисты, шло освое ние целины.  Казалось бы, вот-вот наступит обещанное 22 съездом “светлое завтра”, но прошлое было не только живо, но и сильно, и сила его была тем больше, чем старательнее о нем хотели забыть.  

 

От защиты кандидатской до разработки концепции политической и социальной революции   

Наконец ВАК сдался. В 1963 году Рэм Наумович получил диплом кандидата философских наук. Многие друзья к этому врмени уже стали докторами. В 1965 защитили докторские Леонид Столович, став первым в советской Эстонии доктором филоофских наук, Виктор Пальм и Михаил Бронштейн, в 1967 году – Михаил Макаров, заведовавший тогда кафедрой философии ТГУ. Рэм Наумович за друзей искренне радовался, гордился ими, например, долго мог рассказывать о выдающихся способностях Виктора Пальма, который с легкостью добивался успеха во всем, за что ни брался: создал направление в химической науке, написал несколько побеждавших на разных конкурсах учебников, даже выигрывал литературные конкурсы. О его политической карьере и говорить не приходится. Но Блюм ни за кем не тянулся и никому не завидывал, а друзья, да и многие другие люди, знавшие Блюма не так близко, всегда относились к нему не по диплому, а по уму.Постепенно к нему приходила научная известность, особенно в кругах специалистов по теории и истории революции. Его знали и относились с уважением многие  именитые и продвинутые в этих областях философы и социологи Союза: П.Гайденко, Ю.Давыдов, Ю.Красин, И.Пантин, Е.Плимак, Ю.Карякин, И.Кон, В.Ядов, Ю.Левада, И.Рывкина, Т.Заславская, А.Алексеев, Б.Фирсов,  Г.Водолазов, Б.Грушин, В.Шелике и многие-многие другие. Первой из работ Рэма Наумовича, посвященной теоретическим проблемам революционного процесса, обратившей внимания специалистов, была статья об основном и главном противоречиях в революционных процессах. Революции – масштабные социальные преобразования, механизмы качественных переходов, подъемов общественных систем с достигнутого уровня развития на более высокий. Если революции рассматривать не просто как акты перехода власти от одних социальных групп и классов к другим, что на деле является лишь вершиной айсберга, который представляют собой революционные эпохи, а как сами эти переходные эпохи, то утрачивается и абсолютность противопоставления революций и реформ. Строго говоря, различия между этими механизмами социального развития перестают быть противоположностями, если их рассматривать в рамках единого контекста переходной эпохи от одной фазы общественного развития (общественно-экономической формации, ступени цивилизационного развития, технологические уклады и т.д.) к другой, более высокой, сложной и развитой. Революции и реформы различаются в зависимости от типов  их субъектов. Реформы осуществляются действующей властью и, в более широком плане, властвующими политическими и экономическими элитами, при той или иной степени поддержки, иногда и сопротивления, других групп общества. Если реформы не достигают своей цели: не разрешают накопившихся в обществе противоречий (не устраняют главные, по терминологии Рэма Наумовича, и не переформатирую основные противоречия), то в обществе может произойти достаточно быстрая радикализация настроений основной части народа, и тогда нерешенные путем реформ задачи решаются, нередко с большими социальными издержками, в ходе открытых социальых конфликтов, революций. Рэм Блюм был согласен с К.Марксом в том, что необходимость в социальных революциях, хотя это очень затратный механизм преобразований общества, проистекает из невозможности разрешать любые общественные противоречия только путем реформ. Необходимость в революциях вытекает из несостоятельности реформ. К тому же революции – это более масштабные и радикальные преобразования. И, наконец, революции демократичнее реформ. В ходе революций к процессу социального творчества, социально-преобразующей деятельности подключаются широкие массы народа, действующие нередко разрушительно, жестоко, варварски, причем уровень народной жестокости стоит в прямой зависимости с тем, в какой степени народ был до того отчужден от власти,загнан в нищету и невежество, так что акты революционного насилия нередко приобретают характер слепой и часто несправедливой мести простых людей тем, кто долго стоял над ними. И еще: опыт прошедших революций свидетельствует, что чем более кровавый и жестокий характер приобретает деятельность революционных масс, тем дальше они могут оказаться от реализации собственных чаяний и желаний. С другой стороны, революции были и будут актами пробуждения народа к социальному творчеству, способом пробуждения в простых людях их социального потенциала. Именно в этом смысле К.Маркс называл революции “локомотивами истории”, “праздниками угнетенного и страдающего человечества.”

 

Постепенно в представлении Рэма Наумовича Блюма проблема революции начала приобретать особое методологическое значение, существенно выходящее за рамки отраслевой социологии или одной из тем в курсе исторического материализма. В истории человечества революциям принадлежит ключевая роль завершения одних исторических эпох и начала следующих. Революции характеризуются чрезвычайной концентрацией, сжатием социальной материи, социального времени и пространства. В короткие периоды революционных преобразований  закладывается программа  развития социума, возможно, на десятилетия и даже на столетия вперед. Следовательно, революции как бы порождают генетические коды конкретных социумов, научившись читать которые можно  многое предвидеть и в будущем их развитии.

 

Далее, проблема революции ведет к понятию социальноо развития. Еще в стандартных курсах теоретической социологии, появлявшихся в последней четвети 19 – начале 20 веков, стало традицией различать два основных состояния общественных систем: социальную статику и социальную динамику. За этим разделением угадывалась идея о том, что законы функционирования и законы развития общества суть не одно и то же. Не случайно уже в философии античности возникло два концептуальных направления, стремившихся описать два различных состояния общественных систем – диалектика и метафизика, которые можно связать с именами Гераклита и Аристотеля. В основе этих двух мировоззренческих систем, выступающих также и в роли метода познания социальной материи, лежит не столько различное понимание одного и того же, сколько концептуальное описание разных состояний общества – развития и функциониования, социальной динамики: изменчивости, возникновения нового на уровнях отношений, функций и структур, и социальной статики: структурной стабильности, устойчивости, воспроизводимости элементов общественной жизни. Противопоставлять два выделенных состояния лишено смысла: они являются различными аспектами экзистирования одной и той же социальной системы. Столь же бессмысленно применение оценочных критериев: “стабильность – хорошо, революция – плохо”.

 

Наконец, категория социального развития с конца 50-начала 60-х годов прошлого века все более активно связывалась рядом советских философов, в том числе Р.Н.Блюмом, с понятием человеческой деятельности. Среди сторонников теории деятельности, со многими из которых Рэм Наумович был близко знаком и во многом стоял на одних  позициях, можно назвать  такие имена, как Э.В.Ильенков, Г.С.Батищев, А.Огурцов и др. Толчком к рассмотрению социальных процессов через призму человеческкой деятельности, несомненно, послужили публикации  ряда работ К.Маркса, либо мало известных, либо совершенно до того времени неизвестных. Среди них, разумеется, уже упоминавшиеся нами ” Философско- экономические рукописи 1844 года”, первая глава “Немецкой идеологии” – “Фейербах. Противоположность материалистического и иделистического воззрений” и “Тезисы о Фейербахе”. Принципиально новым в марксистской теоретической социологии с момента опубликования и осмысления названных работ К.Маркса следует считать то обстоятельство, что в систему теоретической социологии марксизма была введена проблематика человека как действующего субъекта исторического процесса, что открывало дорогу к новому, антропоцентрическому пониманию природы общественной жизни. До появления Философско-экономических рукописей и первой главы Немецкой идеологии представление об общественной системе в марксизме опиралось главным образом на “Капитал” К.Маркса и некоторые небольшие работы, такие как “Предислвие к Критике политэкономии”, “Письмо к П.В.Анненкову” и др. Так в Предисловии к Критике политэкономии Маркс говорит об обществе как системе разного типа социальных отношений, между которыми можно обнаружить определенные детерминационные связи. Но за отношениями, в которые вступают между собой люди как члены социального целого, стоят сами люди – практически действующие субъекты собственного социального бытия, своей истории. О том, что человек, в отличие от животных, обладает не просто более высоким интеллектом, но способностью к практически-преобразовательной деятельности, говорится в Тезисах о Фейербахе, совсем небольшом тексте, не предназначавшемся для опубликования, но запечатлевшем процесс развития Марксом собственной оригинальной философской концепции. Суть ее может быть сведена к слеующему: 1. жизнедеятельность человека не зависит полностью ни от его генетической природы, ни от внешних (природных) факторов. Человек не просто приспосабливается к условиям внешней среды в рамках диапазона собственных природно обусловленных адаптационных возможностей, но активно воздействует на среду, изменяет ее, расширяя пространство собственного существования; 2. следовательно, коренное отличие человека от животного в том, что человек обладает не одним, чисто приспособительным, природно обусловленным типом поведения, но двумя – один тип поведения не выводит человека за пределы его животной природы. Это потребительско-приспособительное поведение, присвоение тех элементов материального мира (природного и социального), которые человек находит годными для потребления. Другой, сугубо, специфически человеческий тип поведения Маркс называет практическим. Он заключается в активном воздействии человека на вещество природы с целью его целесообразного преобразования в пригодный для человека предмет последующего потребления. Можно выделить три важнейших особенности практической деятельности: ее целесообразный характер (прежде чем  создать что-то материальное, человек создает его образ, руководствуясь которым как неким планом или целью, человек воздействует на природу и достигает желаемого. Целесообразный характер практики определяет степень разумности практической деятельности человеа. Далее, сама практическая деятельность есть не только потребление чего-то, но и созидание, преобразование природного субстрата в соответствии с поставленной (осознанной) целью в нечто необходимое для человека. Наконец, с точки зрения результатов практическая деятельность является причиной изменений, привнесения нового как во внешнюю природу, с которой через практику человек взаимодействует, так и в природу самого челоека. Важнейший вывод, к которому приходит Маркс: человек – продукт не только природы и внешних обстоятельств, но и собственной деятельности. По сути дела, человеческое в каждом человеке суть сотворенное самим человеком. Человек – продукт собственной практической деятельности.

 

В Философско-экономических рукописях Маркс сравнивает деятельность человека с деятельностью пчелиного улья. Действительно, даже самых плохой архитектор отличается от пчелы тем, что до строительства дома из камня и дерева выстраивает его в собственной голове. Пчелы же действуют биологически целесообразно, не как свободные субъекты, и потому не могут выходить за пределы чисто природой предопределенности. Маркс подчеркивает также, что человеческое общество не может быть уподоблено пчелиному улью, поскольку каждый человек выступает носителем человеческих качеств: активнстью, способностью к интеллектуальной и моральной (способность нравственного вбора) деятельности, творческим потенциалом. Поэтому каждый человек имеет право не только на социально обоснованный и экономически возможный или приемлемый уровень потребления, но и на развитие и реализацию собственных человеческих (природно-социальных) задатков, на допустимую в рамках конкретного общества свободу интеллектуального и практического самовыражения, на возможность определять и направлять собственную жизнь. Общество – это не просто сумма или даже система неких безличных социальных отношений, в которых растворяется личность, конкретный человек. Это часто далекая от гармонии целостность, состоящая из отдельных, сувернных индивидов.

 

Рэм Наумович Блюм отличался от многих своих коллег-преподавателей тем, что никогда не отрывал результатов своей научной деятельности от того, что сообщал студентам во время лекций. У него была способность к обобщению и синтезу. Так на основе короткого описания основных структур общественной жизни, данной Марксом в Предисловии к Критике политэкономии. Блюм построил структурную модель основных типов общественных отношений, которая хорошо известна многим поколениям тартуских студентов. Эта модель сложилась еще в начале  или середине 60-х годов и удачно описывала основные структурные единицы и линии детерминации в обществе. Модель включает в себя 5 базовых элементов – типов социальных отношений:

– отношения в сфере духовного производства

– отношения в сфере политической жизни общества

– социальные отношения (межличностные, межгрупповые, внутригрупповые)

– производственно-экономические отношения

– технологические отношения     

 

Соласно логике К.Маркса, все эти типы социальных отношений выстраиваются относительно друг друга в том порядке, как показано на схеме. Отношения более высоких уровней “вырастают” из отношений, расположенных ниже, что указывает на превалирующее направление детерминации между ними. В то же время, постоянно подчеркивал Рэм Наумович, Мрксова концепция способов производства и общественно-экономических формаций не должна пониматья в духе экономического детерминизма, как, между прочим, ее понял  Сталин. Между всеми типами социальных отношений существуют весьма сложные взаимодействия, в ходе которых обнаруживается как активное влияние отношений более высокого порядка на базисные, так и явления взаимной детерминации.

 

В свете намеченной Марксом концепции практики  важно, что социальные отношения не существуют сами по себе, но являются стороной и продуктом человеческой деятельности, так что за различием отношений всегда стоят различные формы и типы деятельности. Деятельность – это свойство, способность человека как природно-социального субъекта к активному, целесообразному, творчески-преобразующему взаимодействию с любыми объектами, имеющими как материальную, так и идеальную (духовную, информационную) природу. Деятельность может быть как материально-преобразующей, или практической, так и духовно-теоретической, или идеальной. Оба типа деятельности представляют собой не только две стороны одного и того же феномена, но и постоянно переходят одна в другую, выступая постоянно действующими предпосылками друг для друга. С точки зрения их взаимодействия и взаимообусловленности не так важно, какая из типов деятельности является логически первичной (понимая эту первичность в чисто философском смысле слова). Генетически или исторически, видимо, все же первична материально-практическая деятельность. Рассматривая деятельность в общем, онтологическом, плане, т.е. кому она принадлежит и на что направлена, можно выстроить следующую схему:

 

Субъект – –деятельность — Объект

 

Деятельность выступает в качестве свойства, можно даже сказать, в качестве природного свойства такого субъекта, как  вид homo sapiens. Представители этого вида при удовлетворении своих витальных потребностей наделены способностью при взаимодействии с внешним миром как непосредственно усваивать, потреблять необходимые для поддержания жизнедеятельности вещества природы, существующие в ней в готовом для представителя homo sapiens виде, так и собственной активной, целесообразной деятельностью изменять природное вещество, чтобы получить то, что является предметом потребности. Первый вид деятельности можно назвать усваивающей или потребляющей. Она не выводит вид homo sapiens за пределы чисто животного существования. Второй же, направленный на изменение того, что есть, что дано, в то, что необходимо для действуюего субъекта, характеризует уже человека как такового, как существо, способное не только приспосабливаться к окружающей реальности, но и активно воздействовать на нее, изменять ее согласно самостоятельно выработанной цели, мотивированной потребностями самого действующего субъекта. Следовательно, человеческое, социальное у homo sapiens не является исключительно природным его свойством. В качестве природных свойств выступают только некоторые природные задатки. Но социальное в человеке – суть возникающее и сзидаемое как конкретным человеком, так и обществом, человеческим миром. По этому поводу Маркс говорил, что человек тем отлчается от животного, что последнее тождественно собственной жизнедеятельности, совпадает с ней. В человеке же его природная, генетически обусловленная жизнедеятельность и деятельность в качестве субъекта начинают различаться и, по мере развития последней, все дальше отходить одна от другой. Все разнообразие форм человеческой продуктивной (=творческой) деятельности и ее продуктов составляет мир культуры, которая превращается для человека в его вторую природу.

 

Итак, важнейшими элементами человеческой деятельности выступают:

                                    СРЕДСТВА

ЦЕЛЬ                       ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ            РЕЗУЛЬТАТ

                                                ПРЕДМЕТЫ

 

Согласно приведенной схеме человеческую деятельность можно определить как целесообразное соединение в деятельности ее средств (ресурсов, механизмов, методов, орудий труда и др.) с предметами (т.е. тем, на что направлена человеческая деятельность и что она видоизменяет, преобразует ) для получения, достижения поставленной цели, которая выступает в качестве идеального образа будущего результата.

 

Цель и результат не только связаны между собой, но и взаимно переходят друг в друга, хотя это далеко не одно и то же. В диалектике цели и результата прослеживается взаимопереход материального в идеальное и обратно. Это означает, что материально-практическая деятельность имеет в качестве собственной предпосылки деятельность духовно-теоретическую, в ходе которой и формируется качество целесообразности человеческой деятельности. С другой стороны, любой достигнутый результат материально-практической деятельности превращается в предмет для обработки нашим познавательным аппаратом – индивидуальным сознанием и пропущенным через него сознанием коллективным – культуры,науки и т.д.

 

Спрашивается, какое отношение общая теория деятельности имеет к теории революции? Самое непосредственное, ведь революционные преобразования представляют собой специфический вид материально-практической деятельности – социального творчесва, а это означает, что все особенности деятельности как таковой, присущи и революциям. Но в начале 60-х годов прошлого века теория деятельности в советской философии только начала разрабатываться, поводом для чего послужили опубликованные рукописные работы Маркса, о чем говорилось выше. Рэм Наумович был в курсе этой работы и во многом солидаризировался с представителями формирующегося направления философии практики. Кроме того, в поле его внимания попали также работы группы югославских философов – неортодоксальных марксистов «Праксис». В СССР эту группу, резко критиковавшую сталинизм и советское бюрократическое общество, в том числе и в югославском его варианте, с позиций философии раннего Маркса и идеи практики, считали ревизионистской. Ее деятельность замалчивалась, либо подвергалась огульной критике. Но Блюм как-то умудрялся следить за публикациями журнала “Праксис”, пользуясь тем, что номера этого журнала приходили в отдел специального хранения (Спецхран) московских центральных библиотек: Библиотеки им. В.И.Ленина и ИНИОН, где Рэм Наумович регулярно работал.

 

В рамках собственной оригинальной теории революции Р.Н.Блюм начал использовать элементы философии практики несколько позже. Первотолчком к формированию теории политической и социальной революции послужили два обстоятельства: очень удачно подмеченное различие между основным и главным противоречием и связанное с ним различение в многочисленных теоретических моделях революции, появившихся в 19 – начале 20 веков в Западной Европе и в России, теорий двух типов: более реалистических и более утопических. Конечно, богатейший материал для размышлений давала история Великой Французской революции и теоретические формы ее осмысления. Было совершенно очевидно, что противостоящие старому феодально-аристократическому миру теории преобразования “мира феодальной неразумности”, возникавшие в большом количестве как до Французской революции, так и во время и после нее, опирались на различные основания и ориентировали деятелей революции на разные цели. Похожую ситуацию Рэм Наумович обнаружил и в многообразии проектов революционного преобразования на российской почве. Традиционные объяснения, стремящиеся свести это многообразие теоретических моделей к упрощенно-социологизированным схемам на основе “классового подхода” объясняли далеко не все и, часто, даже не главное. Рэм Наумович, активно овладевая все новыми пластами фактологического материала, все более явственно ощущал наличие общего принципа, причины, открытие которой позволило бы представить это многообразие в более системном виде. Постепенно становилось очевидным, что теория истории революций становится, должна стать главным делом жизни. И тогда же приходила в голову мысль: страна, пережившая в течение 20 века три революции, официальные идеологи которой бесконечно клянутся в верности революционным идеалам, не имеет центра, системно изучающего историю и теорию революционного процесса. Нужен Институт революции, во второй половине 20 века не просто нужен, настоятельно необходим! Но за окном проплывали 60-е годы, их середина. Уже стал персональным пенсионером “дорогой Никита Сергеевич” Хрущев. Во главе страны встал триумвират Брежнев – Косыгин – Подгорный. Ракеты реглярно поднимали в космос советских космонавтов. Хоккеисты в десятый раз становились чемпионами мира, и казалось, что можно обо всем думать и о многом говорить, “идти на грозу”, хотя самые проницательные уже начали понимать: все самое важное уже открыто, пора славословить существующее. Оттепель постепенно начала сменяться заморозками, чтобы перейти в застой.

 

Глухая пора застоя

Древние называли время всепоглощающим. Но время по-разному благоприятно или неблагоприятно к разным людям. Бывает время, благоприятное к ворам, лжецам, мошенникам, и когда оно приходит, наступает их время, а люди честные, добрые и порядочные страдают, отодвигаются на задворки жизни или даже сидят по тюрьмам и лагерям. Бывают и другие времена: блаоприятные для творчества, науки и искусства, либо же покровительствующие войнам и разрушениям. Впрочем, тема эта стара как мир. О ней размышлял еще мудрец Соломон, а у Германа Гессе можно найти тонкие замечания о связи времени и музыки: у каждого времени своя мелодия, собственный ритм и лад. Но применительно к людям, возможно, все сказанное и не совсем верно. Если предположить, что большинство людей не рождаются ни злодеями, ни ангелами, но становятся кем-то и чем-то в процессе собственной жизни, в результате сцепления внешних обстоятельств и своих сознательных усилий или слепых деяний, то не временная предопределенность, а взаимодействие обстоятельств и человеческих возможностей противостоять им или же, наоборот, отдаваться на их волю, определяют время, в котором выпадает жить каждому человеку. Каждый  наделен определенной социальной программой: это и потребности, и интересы, и жизненные устремления, базирующиеся на усвоенных в процессе жизни, особенно в ранем детстве, нормах и ценностях, многие из которых даже четко не осознаются, и эта программа реализуется в конкретных условиях места и времени, в конкретном обществе и в конретну эпоху, и, разумеется, сталкивается с внешним сопротивлением, способность противостоять которому определяет границы индивидуальной устойчивости. Касается это как угроз, так и соблазнов. Люди могут меняться, выходить за пределы собственной нормы либо когда сталкивыаются с серьезными, нередко превышающими их собственные силы, проблемами и опасностями, либо когда им выпадает пройти испытание соблазнами благополучия. При этом кто-то больше податлив на внешние обстоятельства, кто-то более устойчив, способен показать характер. Именно таким человеком с характером был  Рэм Наумович Блюм.

 

Когда неожиданно для многих был смещен Н.С.Хрущев, что было результатом настоящего заговора, подготовленного по всем правилам конспирации, многие не  заметили надвигающихся перемен. Хрущев был противоречивой, импульсивной, увлекающейся фигурой. Его деятельность на посту руководителя СССР и коммунистической партии довольно четко распадается на два периода. Первый – период борьбы за укрепление своего положения, где он использовал критику культа Сталина и сумел опереться на более молодые и демократически ориентированные силы в партии и обществе. Именно этот период породил большие надежды и ожидания. В 1957 году Н.Хрущев пережил первый заговор, направленный против него лично, и вышел победителем. Заговорщиками оказались близкие Сталину Маленков, Молотов и Каганович. К ним присоединили и Дмитрия Шепилова, который, как говорят, был автором доклада О культе личности, прочитанном Хрущевым на 20 съезде. В борьбе с «антипартийной группой» Хрущеву сильно помог герой Великой Отечественной войны маршал Г.Жуков, которого Никита Сергеевич через год в «знак благодарности» отправил в отставку. История первого заговора с очеидностью показала, что осуждение Сталина имело для Хрущева скорее не принципиальный, а подчиненный характер. Поэтому он с легкостью присовокупил к группе сталинистов настоящего антисталиниста Шепилова, вся вина которого состояла в том, что он не был согласен с авторитаризмом Хрущева. А в отношении к Жукову Хрущев продемонстрировал свои «истинные» ценности – ценности единоличной власти. Для того времени о Хрущеве вполне можно было бы сказать, что он – это «Сталин сегодня». От своего предшественника он отличался личностными нюансами, да еще тем, что не был паталогическим садистом. Но у него не было собственной сверхидеи. Собственную программу он строил на критике Сталина, на разоблачении, правда, выборочном и не затрагивающем основ политики системного насилия против собственного народа. Но он по сути не знал, что противопоставить этой политике. Он хотел быть «на месте Сталина», но не быть «как Сталин». Его вполне устраивало, если о нем всюду писали и говорили «наш дорогой Никита Сергеевич». Все его пребывание у власти было сплошной импровизацией. Поэтому многие реформы и начинания Хрущева не дали и не могли дать серьезного результата как по причине своей бессистемности и половинчатости, так и потому, что проводились впопыхах, не слишком профессионально. Крупной неудачей обернулась попытка перестройки экономики, когда попытались ослабить сверхцентрализованную модель отраслевого управления и перейти на региональный принцип, создав совнархозы. Не во всем оправдало себя и освоение целинных земель, хотя само начинание и вызвало волну энтузиазма. Хрущев потерял свою должность по классической схеме: победил всех конкурентов, отплатил «черной неблагодарностью» спасителям, на все посты расставил лично преданных ему людей и ими же был свергнут. Моторами заговора 1964 года были «комсомольцы-кегебешники»: Игнатов, Шелепин, Семичастный. Брать бремя власти на собственные плечи они не стали: решили поступить «тоньше», выдвинув на первый план «совсем неопасного» Брежнева, честного прагматика Косыгина и никакого Подгорного. Довольно скоро заговорщики убедились, что в такой системе, как советская, западные политтехнологические правила не работают, и заговорщики канули в небытие. Получается, что Хрущев, развенчивая Сталина, открывал дорогу к всевластию бюрократии, которая, как только почувствовала свободу от сталинской удавки, тут же поняла, что она и есть «соль земли» и «лучшая часть народа». Победа бюрократии означала, что в истории страны на смену грандиозным проектам, для осуществления которых требовались титанические усилия и немыслимые жертвы, и на смену политическим импровизациям  приходит бескрылая упорядоченность иерархии, идеологическая серость, замешанная на тотальном самообмане и столь же тотальной лжи,к тому же изливаемой на общество при помощи новояза. Собственно, в этом и заключалось содержание эпохи застоя как всевластия бюрократии. Хрущев оказался не столько борцом против культа личности, сколько карикатурным маленьким Сталиным. В политике ничего нельзя делать наполовину. Если политический лидер стремится построить режим личной власти, то необходимо отдавать себе отчет в том, что любые элементы из арсенала либеральной политической модели будут для такого режима губительными, разрушающими его изнутри. То же самое следует сказать и по поводу демократической или, если хотите, либеральной модели: невозможно, противоестественно, просто опасно быть демократом лишь отчасти. Любая модель политической власти носит системный характер. Элементы, принадлежащие иной системе, с неизбежностью будут выдавливаться, деформироваться или перерождаться под воздействием внутрисистемного мейстрима. Хрущев был простым человеком, не забывшем  о своем крестьянском происхождении и шахтерской юности. Поэтому, обедая, он приглашал за стол и своего водителя. Но быть человеком из народа не означает быть демократом. Слуги редко становятся борцами за свободу и демократию. Чаще они перелицовываются, если карта ляжет, в бездушных бюрократов или даже становятся надменными владыками – гротескными копиями своих прежних хозяев. Отчасти таким и был «наш дорогой Никита Сергеевич». На его фоне Коба Джугашвили выглядел не только «гигантом мысли», но и «титаном духа». Его кардинальное отличие как личности от личности Хрущева – в цельности. Сталин и созданная им система единовластия были органическим, единым целым. Власть не была для Сталина вещью или инструментом, вроде его знаменитой трубки, существовавшей отдельно от его личности. Напротив, власть и Сталин составляли системное тождество. Сталин, подобно улитке, влачил власть, словно раковину, на собственном горбу. Именно поэтому «отец народов» так последовательно и сурово карал, уничтожал, искоренял любое проявление антисистемного поведения, все, что могло нарушить нацеленное на заоблачную идею единовластие или причинить ему ущерб. Сам Сталин был, вероятно,  слит с этой идеей, идеей «высшей справедливости», которой нет и не может быть в настоящем, равно как нет в настоящем и ее подлинных адептов, помимо Сталина. Никого нет, кто готов всем пожертвовать ради будущего, ради будущей справедливости, и во имя этого сегодня пойти на любые жертвы и любые преступления. Именно с этим предательством будущего в настоящем Сталин и боролся. Что же касается Никиты Сергеевича, то он, хотя и был человеком темпераментным, но истинным фанатиком не был. Для него система взглядов, которые он обязан был «по долгу службы» отстаивать  и проповедовать, была приложением к его повседненвным служебным обязанностям, рутиной, но отнюдь не сокровенной тайной души, тем, ради чего шли на костер.  

 

Возникает вопрос, почему именно Хрущев оказался лидером переходного периода, породившим оттепель? Разумеется, от многих своих коллег по политбюро он отличался способностью к куражу, склонностью к импровизации. Эти его сильные качества, в конечном итоге, стали  причиной его падения, когда на смену разбуженным им надеждам пришло разочарование народа, впрочем, неизбежное, когда речь заходит о воплощении высокой мечты в реальность, а правящая элита начала явно уставать от импровизаций шефа. Тем не менее, Никита Сергеевич не был случайным персонажем послесталинского развития СССР. Его «образ» действительно лучше других попал в социальные ожидания. С другой стороны: будучи порождением сталинской системы, Хрущев был чуть менее других коллег по власти рабом этой системы. Он отличался от «внутрисистемных автоматов» типа Молотова, Кагановича или Маленкова. У него, во всяком случае до 22 съезда, не было комплекса человека, держащего Бога за бороду. Именно этот комплекс стал причиной падения Берия, а позже погубил и самого Хрущева. Но необходимо различать механизмы и причины политической эволюции. Сама личность Никиты Сергеевича, его психический склад, равно как и «внутреннее устройство» его друзей-соперников по власти – не более чем механизмы, посредством которых реализуют себя более глубокие социальные причины исторических событий. Можно с известной долей иронии утверждать, что историческая необходимость реализует себя и в случае «процедурно-демократических» выборов, и через череду дворцовых или кабинетных заговоров. Когда возникает неодолимая необходимость поменять политику, находится и соответствующий механизм, включающий в себя и подходящих для этого случая «актеров». Конечно, историческая заслуга Хрущева в том, что он сделал шаг в сторону от того моря крови, которую Сталин выпустил из народа. Но, как мы уже говорили, Хрущев боролся за власть прежде всего ради собственного в ней места. Для этого ему было необходимо сделать собственную политику отличимой от политики предшественника, и Никита Сергеевич «приземлил» коммунистический идеал, «спустил» его с небес на землю. В результате «материально-техническая база» заменила самое идею коммунизма, а пообещав ее воплощение «при жизни нынешнего поколения», Хрущев моментально сделался заложником собственного обещания. Поэтому уже через 8 лет он «перестал соответствовать». Его замешанное на авантюризме коварство пришлось кстати для того, чтобы отправить в политическое небытие более ортодоксальных сталинистов, а умение превращать порождения собственной прагматичной крестьянской природы в мечты о счастье и процветании пригодилось в начале оттепели. Но дальше собственное его естество, изменить которое никто не в силах, стало главным препятствием его нахождения на вершине власти. Поэтому падение Хрущева было неизбежно, и оно

 

Философский монастырь эпохи застоя

1964-й год, октябрь месяц. Второго октября Рэму Наумовичу исполнилось 39 лет, лучшие годы жизни! В октябре отправили на пенсию Хрущева. Событие было не рядовым, хотя после смерти Сталина общество привыкло к короткому веку новых правителей. На сей раз освобождение первого лица  многим казалось чуть ли не признаком развития демократии в КПСС. Андрей Дмитриевич Зарубин, директор 4-й школы, так прямо и сказал на уроке истории в 10-в.

 

На памяти были еще пышные празднования 70-летнего юбилея первого секретаря и предсовмина, «дорогого Никиты Сергеевича», фальшивые славословия и довольно наивные по содержанию и псевдонародные по форме разглагольствования о чести, для чего была привлечена бабка-колхозница Надежда Заглада. Оттепель заканчивалась юбилейными торжествами самого «дежурного по апрелю», а ее дети начали выбирать разные пути. Кто-то подался с рюкзаком в горы, кто-то запел песню под гитару. Других поманила диссидентская тропа. Третьи выбирали карьеру. Что-то неопределенное висело в воздухе. Рэм Наумович принадлежал к тем немногим, кто искренне верил в возможность перехода оттепели в устойчиво теплую погоду. Но он же одним из первых сумел правильно оценить меняющийся политический вектор после отставки Хрущева. В жизни снова замаячила развилка: оставаться  до конца открытым и искренним, превращая трудами добываемую внутреннюю правду в факты общественной жизни, или попридержать коней, помятуя о временах не столь давних? Был еще один выход – превратить собственную жизнь и жизненное призвание в «игру в биссер», в легкий интеллектуальный треп, нарочито смешивая в шутке ли, в анекдоте важное для себя и совсем неважное, укрывая от посторонних глаз за монастырскими стенами самоиронии и напускного цинизма святая святых собственной души – убеждения. Блюм выбрал путь, по которому шел и раньше, даже в глухие годы культа: оставаться самим собой, не кривить душой, называя черное белым, говорить только правду или молчать. Не терять веры в правильность идеи и, насколько  возможно, бороться с комглупостью и комчванством, объясняя тем, кто способен понять, разницу между практическими делами советской бюрократии и высокой теорией социалистических мыслителей. Путь диссидентства был не для Рэма Наумовича. Диссиденты были не просто разочарованными в неудаче демократизации. Они были людьми уже другой идеи.

 

1964-й год во многих отношениях был для Блюма плодотворным. После почти трех лет проволочек и разбирательств ВАК утвердил, наконец, кандидатскую диссертацию. Гора свалилась с плеч: закончилось изматывающее душу ожидание, ушла двусмысленность положения: «Все еще не утвердили? Надо же, ну-ну…». Хотелось много работать: писать, думать, читать, всматриваться в смысл происходящего вокруг. Тянуло к практической деятельности. Стал одним из инициаторов организации в ТГУ кафедры научного коммунизма. Тогда ему казалось, что может сложиться мировоззренчески очень важная научная дисциплина, синтетически объединяющая самые разные социальные знания под флагом строительства нового, справедливого, освободившегося от гнета отчуждения общества. Каким же он тогда был еще наивным! Не сразу заметил щель, стремительно превращающуюся в пропасть, между словами и убеждениями бюрократического аппарата государства и партии на всех их уровнях. Перестав бояться сталинского возмездия, чиновники всех мастей и уровней, в том числе чиновники от науки, стремительно  превращали «наше» в «мое», а все, что «не мое», их уже не интересовало и объявлялось как бы не существующим. Случилось это и с университетской кафедрой научного коммунизма, быстро превратившейся в прибежище аморфных конформистов-приспособленцев, добровольных помощников «компетентных органов» и ярых блюстителей «политической нравственности». Впрочем, среди серых шеренг научнокоммунистов изредка попадались и порядочные люди. Таким был, например, Иван Иванович Волков, много лет бывший добрым товарищем Рэма Наумовича.

 

В 1964-м у Блюма вышло 11 публикаций. Так много до сих пор он не печатался. Вообще, возможности для научных публикаций по философии и другим общественным наукам были очень ограниченными. В огромной стране издавался единственный общесоюзный журнал по философии – «Вопросы философии». Через несколько лет к нему прибавились «Философские науки». Все же в предшествующие годы в «Воросах философии» вышли две небольшие статьи за подписью Блюма. Правда, обе в соавторстве и обе не по теоретическим проблемам. Дебютом была статья, написанная совместно с Лембитом Вальтом «Наш опыт организации философского образования: философские семинары на естестенно-математическом факультете ТГУ». Статья была опубликована в третьем номере журнала за 1962 год. Второй публикацией в «Вопросах философии» была рецензия, написанная совместно с В.Я.Ельмеевым и Г.А.Мартиросяном: «Книга о диалектике развития советского общества». Опубликована она в номере 9 за 1963 год.

 

Что касается первой статьи, то за ней скрывается интересная и очень долгая история. Мы уже говорили, что как и в жизни, в преподавательской деятельности Рэм Наумович всегда оставался человеком неравнодушным, стремившимся достучаться до сознания своих слушателей. Неоднократно Рэм Наумович признавался, что работать с физиками и математиками ему намного интереснее, чем, например, с филологами или медиками. Первые были более восприимчивыми, активными, отзывчивыми, когда речь шла о социальных проблемах, лучше ухватывали теоретическую суть проблем. Филологи же в силу разных причин делились в основном на две группы: на ничем, кроме возможного замужества, не интересовавшихся барышень, и на умных, но нередко настроенных весьма снобистски сторонников модных формальных методов в гуманитарном знании. Эти ребята были, как правило, подчеркнуто аполитичны, считали себя духовной элитой и высокомерно отвергали не только тот общественный строй, в котором нам выпало жить, но и были убеждены в том, что именно такой строй и мог появиться на основе теоретических построений Маркса-Ленина. Совершенно логично, они не видели никакого выхода, никакой возможности развития на базе так называемой социалистической формации, и полагали, что единственно жизнеспособное и по-человечески преемлемое общество сложилось на Западе. Ему нет и не может быть альтернативы. Любопытно также, что, считая западное общество демократическим, многие из этих ребят демократами в прямом смысле слова (народоправие, власть большинства и т.д.) не были. Говоря современным языком, многие из них являлись сторонниками меритократии, в котором правят лучшие и обеспечиваются права и привилегии немногих.

 

Физики и математики в массе своей были не только сильнее интеллектуально, имели лучшую  базу, но и были проще, естественнее, демократичнее. Не случайно подобные студенты лучше воспринимали Блюма, считали его идеи конструктивными, много объясняющими в окружающей действительности и дающими в руки инструмент для ее изменения. На занятиях по истмату с физиками и математиками завязывались оживленные дискуссии, зачитывались рефераты, давались откровенные оценки многим явлениям текущей жизни. Блюм почувствовал в этом интересе будущих ученых-естественников веяние времени, влияние хрущевской оттепели. Вместе с коллегой по кафедре Лембитом Вальтом Рэм Наумович написал для «Вопросов философии» небольшое сообщение. Название довольно короткой заметки было длинным: «Наш опыт организации философского образования: философские семинары на естественно-математическом факультете ТГУ.» Впервые имя Блюма появилось в 3-м номере общесоюзного философского журнала за 1962 год.

 

Тенденция более плодотворного общения с представителями точных наук сохранилась и в дальнейшем. Через четыре года подобралась наиболее способная и активная аудитория (лекции по истмату физики и математики слушали вместе, а семинары были раздельными, но вел семинарские занятия в обеих группах Блюм). После экзамена к преподавателю подошла группа студентов: «Рэм Наумович, нам бы не хотелось с Вами расставаться. Давайте организуем философский кружок, чтобы встречаться и  обсуждать актуальные социальные проблемы и в дальнейшем. Так осенью 1966 года при кафедре философии ТГУ возник философский кружок. Его научным руководителем на протяжении 20 лет бессменно был Рэм Наумович Блюм.В ту, в общем-то, глухую пору неверия и ухода в личные проблемы, кружок и его участники стали редким исключением из правил. Если большинство, в том числе и так называемое думающее,  теряло веру в возможность демократических преобразований, веру в идеалы и ценности коллективизма, и поэтому кто-то уходил в мистику или религию, кто-то делал карьеру, кто-то вливался в толпу ко всему безразличных потребителей: квартира, дача, машина, мебель, турпоезки за границу…, то кружковцы вели себя иначе. Если сегодня невозможны реальные демократические преобразования, не будем отчаиваться. Период реакции – лучшее время для занятий теорией. Будем думать, учиться понимать действительность, искать теоретические, а не мифологические ответы на проблемы бытия. Тем более важно делать это сообща, учиться взаимодействовать, полемизировать, чтобы находить наиболее точную аргументацию и готовиться к будущему. Важно это и для того, чтобы не утратить ощущение причастности к социальному целому, не превратиться в жертву социального отчуждения, не утратить навыки социальности. Не менее важно и то, что в ходе дискуссий и обсуждений кружковцы проникались вполне очевидным общим ощущением того, что социальные проблемы – это и есть наша жизнь, наша судьба, что многие из них решаются только сообща, а философская дискуссия – один из путей к такому решению. Поэтому философская беседа – отнюдь не уход от действительности, а возможность сохранения с ней взаимосвязи. Не раз звучала на кружке и сократическая тема: тема собственного духовного роста и самосовершенствования через философское познание собственной личности, ее проблем в контексте социального окружения. Рэм Наумович нередко говорил кружковцам о важности для каждого человека развития собственной внутренней культуры философского диалога, философского отношения к жизни, способного быть противоядием от засасывающего влияния потребительского общества.

 

За три года до дебюта Рэма Наумовича в «Вопросах философии» в СССР началась знаменитая дискуссия физиков и лириков – «Что-то физики в почете, что-то лирики в загоне»… Интерес студентов-естественников Тартуского университета к философским, социальным проблемам показывал, что между занятиями наукой и чувствительностью к социальным проблемам непроходимой пропасти не существует. Просто среди тартуских «лириков» – филологов, экономистов и др.- было немало обыкновенных обывателей, в том числе и их особой разнивидности – обывателей эстетствующих, для которых любые социальные проблемы ничто в сравнении с зовом собственного инстинкта. Естественники, напротив, в своей профессии учились строгому, доказательному отношению к любым проблемам, в том числе и социальным, и политическим. Они старались и в общественных проблемах ничего не принимать на веру не потому, что были к этим проблемам равнодушны, а потому, что требовали логики, доказательств. И когда им попадался человек типа Блюма: не циник, не словестный фокусник, а честный, знающий и  и последовательно мыслящий ученый, знаток своего предмета, то к нему начинали тянуться, потому что чувствовали: этот мужик говорит дело!

 

Вернемся в 1964 год. Публикации за этот год дают довольно четкую картину основных научных интересов. Блюм много занимается вопросами совершенствования преподавания марксистских дисциплин. Он убежден: неформальное, недогматическое усвоение марксизма открывает глаза на мир, позволяет видеть и понимать проблемы и несообразности нашей жизни. Творчески усвоенный марксизм делает из человека, тем более из студента, не соглашателя-конформиста, а критически мыслящую личность. Поэтому так важно изменить и форму, и содержание преподаваемых общественных дисциплин. Половина публикаций за год, особенно статьи в республиканской прессе, были посвящены вопросам улучшения преподавания марксизма, очищения его от вульгарных напластований сталинщины, примитивного схематизма. Такими были две статьи о задачах и проблемах научного коммунизма в вузах. На эстонском языке: «Üliõpilased õpivad kommunismitwadust. /Teadusliku kommunismi aluste kursus TRÜ-s./. Noorte Hääl.- 1964.- 29 veebr. И на русском языке: «Курс научного атеизма: Из опыта преподавания в ТГУ».//Молодежь Эстонии.- 1964.- 2 апр.

 

Год был напряженным как внутри страны, так и во внешней политике. В частности, он был отмечен открытой ссорой между руководством КПСС и компартии Китая. У этих разногласий были как открытые мотивы, так и скрытые причины. Вождь китайских коммунистов Мао Дзе Дун был категорически не согласен с проводимым в СССР курсом  десталинизации, что привело  к открытой  ссоре между Хрущевым и китайским лидером. Были и другие причины, в частности территориальные претензии Китая к СССР. Кроме того, китайское руководство требовало от Советского Союза передачи Китаю ядерных технологий. Внутри Китая нарастало социальное напряжение. Страна переживала период, в чем-то напоминающий середину 30-х годов в СССР: усиление культа личности Мао, хаос и волюнтаризм в экономике – провозглашение Большого скачка, борьба с инакомыслием внутри КПК и в обществе под лозунгами нарастания классовой борьбы и т.д. Все это было очень напоминало период Большого террора в СССР. Какими внешними авантюрами может обернуться такая политика, Блюм и его друзья очень хорошо понимали. Как всегда, самый радикальный – Виктор Пальм, просчитал возможность развязывания Китаем в недалеком будущем мировой термоядерной войны. Поэтому он написал в ЦК КПСС письмо с требованием, в случае обретения Китаем ядерного оружия, нанести по его атомным центрам упреждающий удар. Блюм не во всем разделял опасения друга, но активно интересовался китайской проблематикой, свидетельством чего стала его статья в Советской Эстонии: «Против извращений марксизма-ленинизма: О борьбе КПСС за сплоченность международного коммунистического движения против раскольнических действий руководителей КП Китая.» Статья была опубликована 11 апреля 1964 г. Не уверен, что ее название было предложено Блюмом. Скорее всего это была придумка редакции. Но содержание не оставляет сомнений: говоря о Китае, Рэм Наумович выступал против рецидивов сталинизма в собственной стране.

 

Тяга к практической деятельности и интерес к международной проблематике проявились и в содержании лекции, подготовленной для всесоюзного конкурса общества «Знание». Рукопись лекции называлась «Классовая борьба пролетариата развитых капиталистических стран» и получила на всесоюзном конкурсе вторую премию.  Надо сказать, что проблемы пролетариата, особенно  в странах развитого капитализма, волновали Рэма Наумовича всю сознательную жизнь. Будучи образованным марксистом, он никогда не ставил знака тождества между понятиями «рабочий класс» и «пролетариат», относя первое понятие к профессиональной структуре общества, а второе к классово-экономической. Рабочие – только один из отрядов пролетариата, а не пролетариат вообще. Блюма интересовали изменения, которые происходили в социальной структуре пролетариата и  интересах различных его групп под влиянием научно-технической революции. Он одним из первых заговорил о процессах пролетаризации интеллигенции и интеллектуализации пролетариата. Словом, это была одна из тех тем, которые вели его дальше.

 

1964-год оказался отмеченным для Рэма Наумовича еще одним обстоятельством – эпопеей с рецензированием нового учеблика по историческому материализму, автором которого был самый, пожалуй, номенклатурный философ Советского Союза Дмитрий Чесноков, в последние годы жизни Сталина побывавший в креслах заместителя директора Института философии АН СССР, главного редактора журнала «Вопросы философии» и заведующего отделом философии и истории ЦК КПСС. В 1964 году Чесноков издал учебник «Исторический материализм», сразу же признанный официальной критикой «одной из вершин» советской философской мысли. В следующем году учебник был переиздан большим тиражом – 135 тыс.экземпляров, и выдвинут на Ленинскую премию. Книга не могла не обратить на себя внимание не только «оригинальной структурой» и «интересным порядком изложения материала» (рук.,с.1), но и скрытыми в ней тенденциями. Именно благодаря этим тенденциям, а также явным стремлением перелицевать ряд важнейших положений социологии К.Маркса, к тому же предпринятым на полуграмотном уровне, учебник Дм. Чеснокова вызвал у Рэма Наумовича резко отрицательное отношение. Настолько резкое и настолько принципиальное, что в течение 1964-65 годов он пишет на него несколько развернутых рецензий в Комитет по Ленинским премиям, газету «Правда», журнал «Вопросы истории» (совместно с Ээро Лооне). В нашем распоряжении оказалась одна из этих рукописей, подготовленная для журнала «Вопросы философии», позволяющая судить о том, что волновало и с чем не был согласен Блюм в то «очередное» непростое переходное время.  Начинает Рэм Наумович свою критику Чеснокова с констатации непонимания, если не извращения, академиком (правда, Академии педагогических наук!) сути материалистического понимания истории. Чесноков видит эту суть не в определяющей роли материального производства, что позволяло Марксу подходить к изучению общества с позиций науки, а  заменяет этот принцип лозунгом: «народ – творец истории». Далее у Чеснокова следовало совсем странное, если не безграмотное, утверждение о том, что «смена производственных отношений… целиком определяется борьбой угнетенных масс трудящихся.» (рук., с.2.3). Блюм возражает: а какова роль буржуазии при переходе от феодализма к капитализму? Ловит Рэм Наумович Чеснокова и на утверждении о том, что «рабы ликвидировали рабовладельческий строй…» (рук., с.3-4). При этом выясняется, что автор «образцового» учебника по истмату в этом вопросе явно повторяет Сталина (рук.,с.4). На 12 страницах рецензии приводится масса примеров недоброкачественности изложения проблем исторического материализма, слабого знания автором основ марксистской теории и современного ему состояния общественной науки, низкой культуры аргументации и т.д. Рэм Наумович заканчивает рецензию следующим выводом: «У читателя создается впечатление, что все проблемы исторического материализма решены. Подобный метод  изложения способен только скомпрометировать науку, ибо настоящая наука, по меткому замечанию Д.Бернала, «вечно находится в ремонте».» (рец.,с.12).

 

Настрой цитировавшейся рецензии Блюма, равно как и то обстоятельство, что он в течение года четырежды обращался с критическими аргументами по поводу неудачного творения крупного философствующего чинуши, говорит о том, что Блюм действовал вполне осознанно и принципиально. И это несмотря на то, что такая принципиальность лично для него ничего, кроме косых взглядов начальства, принести не могла. Почему же он тем не менее «вышел на площадь,» почему в очередной раз не подумал о собственной и своей семьи пользе/выгоде?

 

В позиции Рэма Наумовича Блюма, изложенной в рецензиях на Д.Чеснокова, отразилось следующее:

Во-первых, не прошли для него напрасно годы оттепели. Окунувшись в атмосферу критического переосмысления сталинского наследия Рэм Наумович пришел к твердому выводу, что политика страны, народ которой совершил антикапиталистическую или, как тогда представлялось, социалистическую революцию, не содержит в себе абсолютных гарантий отклонения от социалистического курса. В сложившейся с 20-х годов ситуации, разумеется, многое зависело и от личных качестве руководителй партии и государства, но не только от них. Одно из важных, существенных обстоятельств – осознанное или неосознаваемое (в силу теоретического невежества или интеллектуального убожества) отступление от прошедших проверку исторической практикой теоретических принципов марксизма. Уже в период хрущевской оттепели Блюм глубоко понял: политические просчеты и тем более преступления в политике руководства СССР обязательно сопровождались «перелицовыванием» марксизма, отступлением, отказом от его принципов, порой, прямым их извращением.

 

Во-вторых, Рэм Наумович для себя решил: знание марксистской теории, не показушное начетничество, жонглирование цитатами, а критическое понимание сути, дает возможность ориентироваться в окружающем мире, быть на уровне научного понимания социальных процессов. Поэтому глубоко ошибаются те, кто поверили, что все ошибки и извращения нашей жизни – результат применения марксистской теории. Нет, полагал Блюм, многие беды так называемого реального социализма – результат неверного истолкования идей Маркса-Ленина, а нередко и их вполне сознательного извращения. Эта позиция определила программу всей последующей жизни Блюма и как ученого, и как преподавателя- просветителя марксизма.

 

В-третьих, критикуя писания Д.Чеснокова, Рэм Наумович определил для себя собственный «передний край» борьбы со сталинским наследием и в теории, и в практике. Таким передним краем для Блюма стал творческий, критический марксизм.

 

Наконец, четвертое, и, пожалуй, самое важное: критикуя учебник Д.Чеснокова, Блюм рассматривал его как один из множества примеров политизации и идеологизации марксизма. Развенчание культа личности Сталина способствовало появлению известного плюрализма, вариативности в интерпретациях социально-исторической теории Маркса, сменивших догматическое его понимание, как всегда совпадающее с «генеральной линией» партии и ее очередного вождя. Сначала были Маркс и Энгельс, затем их верные и гениальные продолжатели Ленин и Сталин. Все остальное от лукавого. Подобное понимание действительно сильно напоминало религиозную ортодоксию, в рамках которой развитие понималось и допускалось лишь в границах узких вариаций. Для Блюма, великолепно знавшего огромное множество текстов Маркса и Энгельса, подобное понимание марксизма было абсолютно неприемлемым. Материалистическое понимание истории – прежде всего научная теория, и только в этом качестве и уже во вторую очередь может использоваться как политическая и идеологическая доктрина. Подобное убеждение – краеугольный камень мировоззрения самого Рэма Наумовича. Этим он качественно отличался не только от идеолога-пропагандиста Чеснокова, но и от множества иных интерпретаторов марксизма, в том числе и так называемых «китайских ревизионистов» во главе с Мао Дзе Дуном.

 

Полемика  с Д.Чесноковым имела для Блюма принципиальное значение. Рэм Наумович всегда был далек от мотивов критики ради критики, или чтобы угодить кому-то, тем более кому-то насолить. Чесноков был для Блюма диагнозом того, что происходит в обществе после удаления Хрущева: инстинктивное стремление бюрократии упрочить собственное положение, что приводило к попыткам вернуться к сталинскому своевластию, но распространяемому на всю бюрократию скопом. Это стремление, нелепое, нереалистичное, шизофриническое в своей основе, порождало потребность в псевдомарксистской идеологии-оправдании тотальной бюрократизации общества. В этом и состояла тайна извлечения на свет божий вульгарных псевдотеоретиков уровня Д.Чеснокова. Чеснокову не повезло: Ленинскую премию его безграмотному учебнику не присудили. Новые, послехрущевские хозяева СССР, видимо, убоялись шквала критики, которую среди честных профессионалов породил опус их протеже. Видимо, Брежнев и его застойная команда еще не чувствовали себя слишком уверенно, поэтому «теоретическое обоснование» их идеализированного царства бюрократии осталось без награды. Чеснокова быстро забыли, но теории «развитого» социализма еще были впереди.

 

ХХ съезд КПСС и последовавшие за ним события больно ударили не только по сталинской версии марксизма, но и по теории самого Маркса. Подобный переход от абсолютного догматизма к абсолютному релятивизму не был случайным. Скорее, он был одним из закономерных следствий краха сталинского догматизма. Но многие критики сталинизма не замечали, что их попытки «избавления от Сталина» столь же субъективны, как и сталинские интерпретации марксизма. Поэтому многочисленные «измы» 50-60-х годов сходились в том, что Сталин не столько извратил, сколько сделал определенные практические выводы из идей Маркса, значит не так уж они далеки друг от друга, и если сталинизм – не наука, то и марксизм в целом – тоже.

 

В этом пункте Блюм разошелся со многими критиками Сталина. Маркс, по его мнению, все же сделал принципиально новый шаг в понимании социально-исторических явлений, встал на точку зрения науки, предложив материалистическое понимание истории – концепцию, согласно которой история человеческого общества – это процесс возникновения, развития и смены исторически конкретных, имеющих объективную природу,  способов производства материальных и духовных благ, воспроизводства самой общественной формы жизни. Поэтому для Рэма Наумовича главным в собственной позиции стало обоснование научного статуса  марксизма, а также того, почему и как из научной теории могут делаться совершенно ненаучные практические выводы в политике и идеологии.

 

 

Первые шаги к «Политической и социальной» теории революции

Критикуя Чеснокова Р.Н.Блюм был убежден, что Маркс действительно сделал открытие в науке об обществе, позволившее ему подняться над просветительской точкой зрения, а скрытый адепт Сталина Чесноков, равно как и сам «отец народов», до этого уровня не дотягивали.  В наши дни, это характерно и для России, снова можно  наблюдать повальное возвращение к просветительской методологии, выдвигавшей на первый план в объяснении социальных явлений феномены сознания, вторичные, по убеждению Маркса, поскольку, в конечном итоге, они не только связаны с определенным уровнем материального производства, но детерминируются его исторически конкретным уровнем и характером развития производительных сил общества. Материальное и идеальное (духовное) в общественной жизни, в том числе в общественном производстве, сплетены в единое целое, систему. Но онтологически в основе духовного производства лежит определенный тип материально-практической деятельности. Сложность и неочевидность данной идеи Маркса оставалась во многом непонятой последующими поколениями марксистов прежде всего потому, что им мешал революционный активизм и, в известной степени, вытекавшая из него идея пролетарского мессианизма. Многие марксисты, включая В. Ленина, увидели в социально-исторической теории Маркса учение о неизбежности революционного преобразования капиталистического общества в общество социальной справедливости, осуществляемое руками пролетариата, точнее говоря – рабочего класса, что, по Марксу, не совсем так.

 

Не следует забывать, что и сам Маркс в конкретных прогнозах допускал ошибки и иллюзии, но найденный им метод намного продуктивнее многих конкретных результатов, полученных с его помощью. Если ограничить Маркса кругом текстов от Манифеста компартии до «Капитала», включая Предисловие к Критике политэкономии, то действительно может показаться, что он пытался свести  богатство культуры, духовной жизни к преимущественно отражению того, что зарождается и происходит в сфере первичного – материальном производстве: «Для того, чтобы жить, заниматься политикой и философией, надо есть, пить, иметь жилище и одежду…» и т.д. Отсюда делали вывод об исключительной роли производства материальных благ, производственных отношениях, формах собственности, противоположности труда и капитала и роли рабочего класса. Но Маркс призывал глубже смотреть на феномен практической деятельности. Правда, работы, в которых говорится о практике, были введены в научный оборот уже после смерти создателя марксизма. Конечно, это «Тезисы о Фейербахе», опубликованные Энгельсом в 1888 году, но без первой главы «Немецкой идеологии», появившейся на русском языке только в 1932 году, они не могли быть до конца поняты. Наконец, «Экономическо-философские рукописи 1844 года» – многоплановый и богатый новыми идеями текст, без понимания которого марксизм действительно рисковал превратиться в «экономический детерминизм», был опубликован по-русски только в 1956 году. И очень важно, что в этом революционном тексте содержится не только теория отчуждения, но показана взаимосвязь отчуждения и человеческой деятельности.

 

Итак, на короткой волне общественного подъема после ХХ съезда проблематика деятельности, практики начала все более активно привлекать внимание той части советских философов, которые старались не просто держаться рамок сложившейся «марксистской школы», но начали углубляться в изучение метода Маркса, обратились к проблеме деятельности-практики. Среди этих философов были хорошо известные Рэму Наумовичу Э.Ю.Ильенков, Г.С.Батищев, А.Огурцов, М.Мамардашвили, Г.Щедровицкий и др. Тогда же приобрели популярность работы итальянского марксиста Антонио Грамши, одним из первых обративших внимание на марксово учение о практике. Наконец, проблема практики и ее приложений в сфере социально-политической философии, социологии и политологии интенсивно разрабатывалась группой югославских философов-марксистов, превративших идеи раннего Маркса в платформу для бескомпромиссной  критики реалий тоталитарного и бюрократического социализмов.

 

Рэм Наумович был не просто хорошо осведомлен обо всех этих исканиях, но имел близкие личные отношения с большинством советских философов, активно осваивавших идеи молодого Маркса. Но собственная «колея» социального философа Блюма состояла в том, что он стремился применять новые подходы философии практики к области истории и теории революции. Основной темой его кандидатской диссертации было применение ленинской идеи о перерастании народно-демократической революции в социалистическую на материале соответствующих процессов в послевоенной Венгрии. Но вскоре после завершения работы над диссертацией Р.Блюм, прежде всего под влиянием политических процессов в послесталинском СССР и освоения новых идей Маркса, прежде всего связанных с проблематикой отчуждения и попытками рассмотрения революционных преобразований как разновидности практической деятельности, начал проявлять все более активный интерес к общетеоретическим проблемам социальной философии в целом и теории революции, в частности. Одним из первых примеров подобного удачного восхождения на уровень общей теории стала концепция основного и главного противоречий.

 

 

О различии основного и главного противоречий

Впервые о различиях между основным и главным противоречиях Р.Н.Блюм написал в 1961 году (см. Уч.зап.Тарт.у-та, 1961.- вып.111, с.35-45). В философии марксизма, как известно, категории противоречие принадлежит центральное место в материалистической диалектике. Суть противоречия в наличии внутри любого объекта взаимоисключающих сторон, элементов, тенденций, явлений, по своей природе находящихся в состоянии единства, взаимопроникновения, что выступает основой самодвижения, саморазвития явлений действительности. В диалектическом смысле развитие – это и есть процесс зарождения, созревания и разрешения противоречий. Исследователи революций рассматривают их как специфические для социальной жизни способы, механизмы саморазвития социальных систем. Специалисты выделяют разного типа противоречия, что составляет предмет изучения и формальной, и диалектической логики. Нередко, особенно применительно к характеристике крупных социально-исторических процессов, пользуются терминами основное и главное противоречие, чаще всего рассматривая их как синонимы. Рэм Наумович был одним из первых, если не первым автором, кто четко и корректно различил два этих понятия, описав семантическое поле каждого из них. В основе различия между этими видами протоворечий лежит простое, но весьма точное наблюдение: « Основным противоречием называется такое противоречие, которое определяет самую глубокую сущность данного процесса, обусловливает качество этого процесса как органического целого.» (Основное противоречие современной эпохи и процессы демократической революции.- В сб.»Основное противоречие современной эпохи». Изд-во Московского у-та, М., 1967, с.49). Иными словами, основным противоречие называется  потому, что составляет основу той или иной системы, связано с ее сущностью. Но в процессе развития, самодвижения социальных систем не всегда основные противоречия выходят на первый план, выполняют роль актуальных, иными словами, главных противоречий. Собственно, в этом и состоит различие между основным и главным противоречиями: они могут совпадать, если основное, определяющее, инвариантное для системы противоречие становится противоречием актуальным, ведущим, решающим. Но в роли главного могут выступать и другие, ситуативные, противоречия, а основное при этом как бы уходит в тень. О главном противоречии читаем в указанной статье Р.Н.Блюма: «Под главным противоречием понимается такое противоречие, которое на определенном этапе развития данного процесса выступает как ведущее и решающее, противоречие, разрешение которого в д а н н о е  в р е м я  является непосредственной задачей.» (там же).

 

Различение между основными и главными противоречиями оказалось весьма информативным при описании переходных процессов в странах с разным уровнем развития основного для современного капиталистического общества противоречия – противоречия между трудом и капиталом, особенно в сочетании с такими внешними для развивающихся стран факторами, как их географическое положение, обеспеченность ресурсами, особенности культурного и религиозного развития и т.д. Р.Н.Блюм активно использовал обнаруженную им взаимосвязь явлений для характеристики процессов перерастания народно-демократических движений в движения социалистического толка. Эти проблемы активно исследовались им в кандидатской диссертации. При разработке концепции докторской диссертации потребовалась иная, более масштабная теоретико-методологическая модель, которая формировалась на базе теории практики/деятельности, путем подключения к анализу революции как особого социально-исторического феномена идей самых различных мыслителей, принадлежащих к разным эпохам, школам и направлениям, и их оригинальному синтезу с собственными концептуальными разработками, что и привело в конечном итоге к формированию теории «социальной и политической» революции. Но кроме того, сквозной темой личностных интересов и научной деятельности для Рэма Наумовича Блюма оставалось само социалистическое общество, стремление понять его меняющуюся природу, зафиксировать систему параметров, в рамках которого социализм возможен, действителен и необходим, а также определить критерии для различения между разными типами и формами социализма, вплоть до выяснения псевдосоциалистических систем. Все эти вопросы и проблемы приобрели особую актуальность в последний период жизни Рэма Наумовича, в самый разгар перестройки, передовым борцом которой профессор Блюм был до своего последнего дыхания.

 

 

Мое знакомство с Р.Н.Блюмом

Оглядываясь сегодня на те, уже далекие 60-е годы прошлого века, замечаешь, как сильно отличается взгляд на прошлое от восприятия той жизни, которой живешь сегодня. Момент или миг, в котором человек находится, существует актуально, порождает у людей, особенно молодых, удивительно устойчивую иллюзию: сейчас, сегодня, в котором я нахожусь, – это нечто устойчивое, стабильное, инвариантное, будет продолжаться всегда или очень долго. Конечно, ловишь себя на гераклитовском «Все течет», но все равно думаешь, что завтра будет походить на сегодня. И до известной степени это именно так. Время жизни каждого человека, а может быть, и время жизни общества вообще, социальное время – протекает, располагается в виде своего рода квантов: внутри кванта временные различия мало заметны, а между квантами они значительны.

 

Так или иначе, но и для меня, и для, как оказалось, тогдашнего советского общества, рубеж середины 60-х годов оказался переходным между двумя временными квантами. Эпоха хрущевских реформ-импровизаций закончилась снятием «великого кукурузовода» в 1964 году и началась эпоха брежневского застоя, чего сразу почти никто не заметил.

 

Я окончил школу в 1965 году и в том же году стал студентом русского отделения филологического факультета Тартуского университета. В том же году я впервые услышал имя Рэма Наумовича Блюма. Назвал мне его мой знакомый спортивный медик, который уже был членом  КПСС и посещал партийные собрания. На одном из общеуниверситетских собраний он услышал выступление Рэма Наумовича и не мог сдержать восхищения его ораторским мастерством. До сих пор не могу понять, почему я запомнил этот эпизод, ведь с осени 1965 до весны следующего года я о Блюме больше не слыхал ни разу.

 

Последние школьные годы и первый курс университета я жил, что называется, сиюминутными интересами, которых у меня было довольно много и разных, а вот «генерального направления» я еще не выбрал и даже не очень об этом думал. В этом многообразии интересов и увлечений, даже в определенной разбросанности, пожалуй, была моя особенность, возможно, и недостаток. Я неплохо учился, и, как мне представляется сегодня, мог бы заниматься не только гуманитарными, но и естественными науками. Много внимания уделял спорту и был «жутким» общественником: школьным комсомольским активистом, автором школьной фотогазеты, организатором курсов бальных танцев et c.t. Поскольку лучше всего, как мне тогда казалось, у меня получалось говорить и писать, я решил, что мне следует учиться на журналиста. Но  реализацию этого плана пришлось отложить. В Эстонии на русском языке получить профессию журналиста было невозможно, а для поступления на факультеты журналистики в других вузах требовался опыт практической работы не менее двух лет или служба в армии. Поэтому я подался на филологический, теша себя надеждой на последующий перевод в МГУ. Должен признаться, что на момент окончания школы я практически ничего не знал о научной жизни и потенциале Тартуского университета. Мои тогдашние контакты с академическим миром ограничивались несколькими эпизодами: в школьной библиотеке работала жена профессора М.Бронштейна, уже в те годы известного экономиста, Бэлла Осиповна. С ней я был знаком, поскольку активно брал книги в библиотеке и нередко беседовал с ней на литературные темы. От Бэллы Осиповны я узнал о ее муже, как раз в те годы представившем к защите докторскую диссертацию, защитившем ее и в результате оказавшемся в центре серьезного скандала, поскольку кто-то из чиновников ВАКа (Высшей аттестационной комиссии при Совмине СССР, утверждавшей диссертации и присуждавшей научные степени и звания),  противозаконно передал результаты диссертации М.Л.Бронштейна секретарю одного из обкомов КПСС, который попытался защититься по чужой работе вторично. Долго тянулось изматывающее нервы разбирательство, но в результате для Михаила Лазаревича все закончилось благополучно. Он был утвержден в своем докторском звании. Рассказывала мне Белла Осиповна и о Тартуском университете, и о круге близких знакомых и коллег Михаила Лазаревича Бронштейна, к которому принадлежал и Р.Н.Блюм.

 

Второй эпизод связан с Юрием Михайловичем Лотманом. С ним я познакомился при довольно забавных обстоятельствах, зимой 1964 года. В школе хотели провести  посвященный русской литературе вечер. Организатором был, кажется, комитет комсомола школы, и поэтому меня попросили отправиться в ТГУ, найти там Юрия Михайловича и пригласить его на вечер. Когда я нашел дверь с  табличкой «кафедра русской литературы», на улице было уже по зимнему темно. Я постучал и оказался в приемной, в которой посреди комнаты стоял на постаменте бюст Лермонтова и жарко пылала топившаяся дровами круглая железная печь.

 

За столом сидел, как мне показалось, очень немолодой человек с длинными, опущенными вниз усами и шапкой седеющих волос над высоким лбом. «Вам кого»,- спросил он улыбнувшись. «Понимаете,- затараторил Я,- мне нужно видеть Юрия Михайловича Лотмана. Мы хотели бы пригласить его в школу, на вечер.»

 

«Я и есть Лотман,- ответил усатый незнакомец.- К сожалению, прийти не смогу. Но советую обратиться к нашим студентам, С.Семененко и М.Рогинскому.»  Я поблагодорил и вышел, потом долго искал по общежитиям Светлана Семененко и Мишу Рогинского. Нашел. Но с вечером что-то не получилось. С тех пор в моей памяти живет образ усатого, слегка заикающегося, лукаво улыбающегося Юрия Михайловича Лотмана. Вот, собственно, и все личные впечатления об университете.

 

В школе я никаких перспективных целей перед собой не ставил. Не занимался с репетиторами языками или математикой. Не думал, куда пойду учиться, и уж совсем не помышлял о науке. Для меня тогда это была совершенно неизведанная территория – земля Санникова. Но неплохо написанные сочинения и довольно неожиданно открывшаяся способность к публичным выступлениям как бы исподволь подводили меня к тому, что могло бы стать «моим делом». Где-то в классе десятом я постепенно начал понимать, что мне по-настоящему интересно. Оказалось, что интересовавшая меня область лежала на стыке, как я сейчас понимаю, политологии и социологии, политики и  общественной жизни. Сначала я думал, что именно всеми этими вопросами занимается журналистика. Как мне тогда казалось, журналист всегда в центре событий: наблюдает их, описывает, старается понять и донести собственное понимание до аудитории. Так и родилась мечта податься в журналисты. Но путь оказался не прямым и не близким. И вот тут явился его величество случай.

 

Поступив в университет, какое-то время я продолжал заниматься спортом, легкой атлетикой. Лекции обычно продолжались с восьми утра до четырех часов дня. К этому добавлялось 5-6 тренировок в неделю. Ни на что иное времени и сил практически не оставалось. Меня даже включили в сборную университета, и я участвовал в легкоатлетическом матче с командой МГУ в Москве. Случилось это на зимних каникулах, сразу после первого семестра. С точки зрения качества лекций до меня довольно быстро дошло, что преподавательский состав тартуского университета – это своего рода «единство противоположностей». С первых же дней занятий мне выпало счастье слушать лекции Ю.М.Лотмана по древне-русской литературе. Лекции Юрия Михайловича были не только интересны по содержанию, но и захватывали формой изложения.  Лектор обладал врожденным артистическим даром. При этом Юрмих тщательно избегал любых внешних театральных эффектов, но воздействие его на аудиторию было поистине гипнотическим. Излагая историю литературы, Юрий Михайлович не злоупотреблял сухим теоретизированием. Свои взгляды на предмет он постоянно подкреплял новеллами о жизни людей эпохи, о которой велась речь на лекции, об авторах и персонажах литературных произведений. Лекции Лотмана всегда были удивительно точным и достоверным воспроизведением конкретной эпохи, в которой очевидным образом пребывал сам лектор и в которую умел поместить и нас, его слушателей. Никогда и ни в чем лекции Лотмана не подменяли учебник. С точки зрения формального объема и содержания учебного материала они, как правило, далеко не исчерпывали те требования и критерии, согласно которым мы обязаны были продемонстрировать лектору на экзаменах и зачетах свое знание программы курса. Нет, его лекции зачастую успевали только подвести студентов к порогу изучаемого предмета, но тот, кто начинал двигаться вместе с Лотманом, уже не останавливался, проникаясь его глубиной и неравнодушием к предмету. Разумеется, овладение профессией предполагает приобретение целого комплекса специфических навыков, умений и знаний, позволяющих человеку стать специалистом в определенной области деятельности. Кажется, выполнение этой задачи – подготовки будущих преподавателей русской литературы – не слишком занимало Ю.М.Лотмана. Мы, студенты, ему были нужны прежде всего в качестве участников того диалога, который он непрерывно вел с самим собой. Потрясающая достоверность его лекций объяснялась тем, что он не просто воспроизводил факты литературной истории, но моделировал сам социально-культурный контекст, представая перед нами и сказителем, и участником рассказываемых событий. Нам оставалось только проникнуться ощущением достоверности разворачиваемой лектором перед нашими глазами картины, как мы тут же сами становились ее участниками. Мне кажется, этот эффект участия и был самым запоминающимся, уникальным в лекциях профессора Лотмана. Он приучил нас относиться к тому, что он говорил, как к очень серьезной достоверности. Касалось это и историко-литературного материала, и его знаменитых «отвлечений». Юрия Михайловича нередко во время лекции «уводило» в сторону, в публицистику, в воспоминания о глубоко личном, что он расстилал перед нами с той же достоверностью, что и историко-литературный материал. Наверное, поэтому практически каждая лекция Юрия Михайловича была для меня и потрясением, и озарением и поэтому, положа руку на сердце, сегодня могу признаться: если мне удалось собрать и скопить в собственной личности что-то положительное, то многим из этого я обязан воздействию удивительных лекций Юрия Михайловича Лотмана.

 

Но лекторский корпус Тартуского университета состоял не только из Лотмана. Преподаватели нашего первого курса были очень разными. Всегда буду помнить содержательные, лаконичные и точные лекции Савватия Васильевича Смирнова по введению в языкознание. Буду помнить «папу» Клейса, читавшего латынь, совсем пожилого, но энциклопедически образованного, интеллигентного «осколка» какого-то совсем иного для нас, студентов, мира. Конечно, первый курс запомнился и колоритной личностью Вальмара Теодоровича Адамса, который вел у нас русский фольклор, но собственной прошлой жизнью русского поэта-символиста Владимира Александровского значительно превосходившего все то, что он  рассказывал о русских сказках и былинах. Осталось в памяти и знакомство с представителем так называемых общественных дисциплин. На первом курсе нам читали историю КПСС. Лектором был определен доцент Сорокин, но на первой лекции его заменял сам заведующий кафедрой истории КПСС, доцент Якобсон. Запомнился он двумя обстоятельствами: во-первых, по-русски говорил весьма неважно, поэтому приходилось поневоле прислушиваться, о чем он вел разговор. Во-вторых, без всяких предисловий о том, что за курс нам предстоит прослушать, как он структурируется, какое место занимает в ряду других общественно-политических предметов и проч., главный историк партии университета начал, что называется, без разбега, с «троянского коня империализма» Эдуарда Бернштейна: какую бяку он подсунул мировому рабочему движению, как предал марксизм и прочее, и прочее. Смысл всей этой речи был абсолютно непонятен, поскольку мы ничего не знали об историческом контексте. Поэтому внимание аудитории сосредоточилось на личности лектора, нелепых фразах, которые он изрекал, забавных позах, которыми пытался подчеркнуть значимость изрекаемого. Многие из моих однокурссников записывали наиболее «удачные» высказывания «певца троянского коня», чтобы потом многократно их цитировать. Словом, Якобсон положил достойное начало идейному воспитанию студентов первого курса русской филологии, лишний раз доказав, что один дурак может принести своей стране много больше вреда, чем полчища ее открытых врагов.

 

К счастью, доцент Якобсон все же правилом в аудиториях вольнолюбивого и ироничного Тартуского университета не был. Большинство преподавателей были нормальными людьми и хорошими профессионалами. «Ходячие анекдоты» водились в основном на двух общественных кафедрах – уже упомянутой кафедре истории КПСС и на кафедре научного коммунизма, где пугалом под стать Якобсону был доцент Блюмфельдт, лекции которого завершали наше университетское научно-коммунистическое воспитание. Остальные были в пределах «статистической нормы». Разумеется, лекции Юрия Михайловича Лотмана сразу же установили нерушимый стандарт того, какой должна и может быть настоящая академическая лекция. То, что нам доводилось временами слушать в духе Якобсона, легко укладывалось в концепцию «двух миров»: мира разума и правды, в котором, в частности, могут жить и творить такие личности, как Лотман, где звучат стихи Цветаевой и песни Beatles. Но этот мир находится в ином месте, не у нас. У нас же совсем другое, все шиворот-навыворот. Нами правят и всерьез произносят речи, подобные доценту Якобсону, лжецы и неумехи, которых невозможно воспринимать серьезно и ни в чем нельзя верить. Но они «наше все» – власть над нами и наша судьба…

 

Примерно таким  было мировоззрение многих моих однокурсников и однокурсниц, во всяком случае, тех, кто относил себя к «мыслящему меньшинству». В основном это были ребята из Таллинна, где власть была реальнее, ближе и жестче и где поэтому разочарование ею и плодами ее деятельности у молодежи были более очевидными. Таллиннские ребята отличались от меня, тартуского провинциала, еще и тем, что выглядели они как-то понаряднее, «позападнистее». Таллинн все же был морскими воротами, и у многих отцы видели иной берег и даже одевали своих дочерей в некоторые материальные продукты тамошлей жизни. Так что скепсис относительно «официальных лозунгов» и правильных слов имел под собой и вполне материальную основу. Больше скептиков и материалистов я замечал и среди студентов других отделений (в то время, продолжая заниматься спортом, я довольно много общался со спортивными медиками). Природа этого скептицизма заключалась, пожалуй, в том, что разделявшие его молодые люди явно хотели жить иначе, чем было возможно в тогдашнем СССР, жить в соответствии с теми западными стандартами, которые складывались в наших головах, но как доплыть до того берега, многие из них не знали. Все это касалось студентов, обучавшихся на русском языке. Как жили и о чем думали студенты-эстонцы, на первом курсе я практически не знал. Мое тогдашнее общение с эстонскими сверстниками ограничивалось стадионом, где разговоров «за жизнь» практически не велось.

 

Мои, если можно так сказать, духовные устремления были несколько иными. Во-первых, материалистом  если я и был, то в очень незначительной степени. Представление о том, что значит жить хорошо, для меня сводилось к возможности спать в собственной постели, не испытывать чувства голода и иметь возможность изредка покупать книги. Мой гардероб определялся финансовыми возможностями родителей и вкусами мамы. Мне никогда не казалось, что я плохо одет или чего-то мне не хватает. Ни разу за годы учебы в университете я не озабочивался покупкой модных джинс, никогда не мечтал о дубленке, не швырял денег в ресторанах, не ломал голову, где бы еще достать денег. Наверное, это моя индивидуальная особенность. Видимо, отчасти в этом был «виноват» и Тарту, точнее, та среда, в которой я находился в этом городе. Так получилось, что мои личные интересы, начиная уже с четвертого или пятого классов, были больше направлены на собственное самосовершенствование, а не на изменение моих материальных возможностей или статуса в отношении других людей. Думаю, это важно и для формирования нашего мировоззрения. Сколько себя помню, мое отношение к собственной стране никогда не зависело от того, могу ли я приобрести в ней какую-то модную вещь. Для меня всегда были более важны отношения ко мне других людей и мое собственное отношение к людям. Возможно, люди, более материально озабоченные, именно этот фактор кладут в основу и своего отношения к родине: нет в магазине 60-ти сортов колбасы, значит плохая у меня родина, с ней мне не повезло. У меня все это было несколько по-другому. Годы хрущевской оттепели сделали из меня жуткого патриота. Это и полет Ю.Гагарина, и успехи советских спортсменов, и то, что жизнь начала потихоньку меняться в лучшую сторону, люди, как кажется, стали немного добрее, жили надеждой на будущее. Может, дело и в том, что каждый человек рождается или чуть большим материалистом, или чуть более социальным. Может быть, мне помогало чтение, особенно книги Аркадия Гайдара, которого я запоем читал в раннем детстве. Или, наоборот, в этом присутствовал эффект взаимодействия: в книгах нам нравится то, что совпадает с  разделяемыми нами  ценностями? Не знаю, но для меня знакомство с повестью А.Солженицина «Один день Ивана Денисовича», которую я прочитал еще в школе, не обернулось ни кардинальным пересмотром собственной любви к родине, ни недоверием к правде Солженицина. Каким-то образом то и другое сумели разместиться в моем сознании. Не исключаю, что помогла здесь атмосфера «оттепели»: об ужасах сталинизма начали говорить в относительно благоприятное для подобной правды время: жизнь в стране понемножку налаживалась, становилась духовно чуть свободнее, а в подобной обстановке попытка прояснить сложное историческое прошлое воспринимается не как отвлекающий маневр, не как пиар-ход, а в известной степени повышает доверие к власти, набравшейся решимости, чтобы разобраться хотя бы с частью прошлого. Такое докапывание до истины, скорее, объединяет, а не разъединяет  людей, превращает их в общество.

 

Словом, первый год студенческой жизни во многом оказался для меня продолжением школьных лет: учеба, тренировки. Еще в сентябре мы всем курсом провели почти месяц на картошке, в Выруском районе. С нами был преподаватель – Павел Семенович Рейфман, доцент кафедры русской литературы, очень тихий, скромный человек. Нами он никак не «руководил», никого не одергивал. Работал наравне со всеми, и лишь иногда советовал больше времени уделять чтению текстов: без этого филологом стать невозможно. Между делом мы узнали, что его жена – знаменитая шахматистка, чемпион Советского Союза, Лариса Вольперт, тоже русский филолог. Преподавала она в Псковском пединституте, куда регулярно ездила из Тарту.

 

После «трудовых подвигов» мы всем курсом много пели под гитару, на которой играла Софа Ружинская. А главной певуньей была Оля Байбуз, обладавшая прекрасным голосом. Тогда-то я впервые услышал песни Юрия Визбора, Новеллы Марвеевой, Булата Окуджавы, Ады Якушевой,  Евгения Клячкина, Юрия Кукина, раннего Высоцкого и других, что и составляло наш студенческий репертуар. Песенные вечера продолжились и во время учебного семестра, в легендарном общежитии на старом Тийги («Продам тетради, продам я книги, И пропишуся на старом Тийги»…).

 

Барды и менестрели водились и у физиков, математиков, медиков. Довольно быстро они сформировались в своеобразное гитарное братство. Регулярно собирались то в одном, то в другом общежитии, окружались неиграющими, а часто и непоющими любителями и обожателями, пели и играли, порой, ночи напролет. Особенно выделялся Сережа Кесельман, выпускник одной со мной 4-й тартуской школы, будущий физик. Эмоциональный, заводной, остроумный, Сережа вертуозно владел гитарой и стал учителем для многих начинающих менестрелей русского отделения Тартуского университета. Кульминацией этого «года под гитару» стал вечер студенческой песни, который мы организовали и провели в такой еще родной для меня 4-й школе. Потом там же проводились и КВН, в которых мне тоже доводилось принимать участие.

 

Да, это было какое-то радостное, доброе время. Песни той поры, бардовские песни, до сих пор согревающие своим теплом, были нашим мировоззрением, всем тем, что копилось в душах молодого, первого послевоенного поколения, тем, что сближало и соединяло всех нас. Воздействие песни было так велико, что некоторых из нас она захватывала целиком: толковые ребята забрасывали учебу, уходили из университета. В бардовской песне  той поры каким-то причудливым образом просматривались отблески надежды, зародившейся в пору оттепели и не успевшей еще погаснуть в первые годы брежневского застоя. Она давала надежду на иной мир, иную жизнь, которые все никак не складывались в нашей стране, отблесками бардовских костров манила и звала к тому настоящему, что, кажется, ждало нас за поворотом…

 

Первый университетский год не был для меня формальным в плане учебы. Мне повезло слушать лекции, посещать семинары очень достойных и содержательных преподавателей. Зара Григорьевна Минц, жена Юрмиха Лотмана, хотя и находилась в докторантуре, заглядывала на наш курс, организовав что-то вроде семинара по современной русской поэзии. На этом семинаре я познакомился и полюбил поэзию Марины Цветаевой, о творчестве которой, по просьбе Зары Григорьевны, сделал сообщение на семинаре. Еще было очень интересное сотрудничество с Валерием Ивановичем Беззубовым, умным, тонким и глубоким человеком и исследователем. На первом курсе курсовых работ не предусматривалось, но были организованы, так называемые, просеминарские группы вокруг разных преподавателей. Я записался в группу В.И.Беззубова, который исследовал творчество Леонида Андреева, что и стало содержанием работы нашего просеминара. Знакомству с Валерием Ивановичем я обязан своему тренеру по легкой атлетике, Мартину Кутману. Мы называли его Мартын Мартынычем. Как-то он сказал, что на русской филологии работают два его земляка по грузинской деревне Эстонка, откуда Кутман был родом. Одним из этих знакомых как раз и был В.И.Беззубов, а второй – Сергей Геннадиевич Исаков, известный историк русского зарубежья. У Сергея Геннадиевича учиться мне не довелось, но мы часто встречались в Научной библиотеке ТГУ. Запомнилось, как он смешно и громко сопел, когда особенно увлекался каким-нибудь текстом.

 

Из ярких лиц первого курса, конечно же, вспоминается и Павел Самуилович Сигалов, преподававший у нас первую часть современного русского языка. Он был не только отличным лектором, но и очень доступным, общительным человеком. Впоследствии мы много с ним работали над изданием русской версии газеты „Tartu Ülikool,“ да и просто много и с удовольствием общались.

 

Так прошли для меня осень и зима 1965 года. Наступила весна следующего, 1966 года. Все это время я, как и абсолютное большинство моих однокурсников, практически никак не пересекались с нашими коллегами – эстонскими студентами. Студенты-эстонцы и студенты русских потоков пребывали как бы в параллельных измерениях. Контакты были минимальны и сводились в основном к бытовым взаимодействиям в общежитии – для тех, кто жил там. Я же на первом курсе жил с родителями и с эстонскими студентами встречался в основном на стадионе. Так на чисто спортивной основе еще в школьные годы я познакомился с Олевом Райю, Мартом Сийманом, Тривими Веллисте, Кайдо Мейтерном и некоторыми другими тартускими ребятами, занимавшимися легкой атлетикой, с которыми продолжал общаться в студенческие годы. Наверняка, у многих студентов русских потоков, а всего в ТГУ на дневном отделении обучалось на русском языке примерно 500 студентов из общего числа 3500 студентов дневного отделения, были свои контакты, свои точки пересечения со студентами-эстонцами, но они были исключительно личным делом каждого конкретно. Каких-то значимых поводов  почувствовать себя частью целого университета почти не было. Еще следует вспомнить, что русские студенты и в формальном отношении были организованы значительно слабее. Были, разумеется, и профсоюзная, и комсомольская организации, но совершенно бессильные и формальные. Все это было вполне очевидно: студенческий статус позволял в Тарту вести серьезную академическую жизнь: заниматься наукой, сидеть в библиотеках, либо, вообще ничего не делать, кое-как переживая очередную сессию. Собственно, в этом и заключалась знаменитая тартуская свобода: университетские власти не допекали студентов, да и преподавателей тоже, всякой формалистикой в виде собраний, совещаний и прочего. Но была и другая сторона: «гражданин университетской республики», студент, аспирант, преподаватель – не только индивид, но и личность, т.е. социальный субъект. В этом отношении у эстонских студентов было несколько больше возможностей для взаимодействия, самовыражения, скажем, в культурной сфере. Да и комсомольская организация университета, как бы удивительно это не показалось сегодня, была более активной среди эстонских студентов. Русские же существовали как бы сами по себе. Например, почти сто процентов университетских комсомольских функционеров и активистов были эстонцами. Русских представителей в факультетских и общеуниверситетском комитетах комсомола были считанные единицы, да и те вели себя так, что, как правило, никто из однокурсников не знал, что их кто-то где-то представляет.

 

Такой была эта жизнь и для меня. Возможно, так бы она и продолжалась, если бы не один случай. Заканчивался первый курс, его весенний семестр. Неожиданно меня «выбрали» на общеуниверситетскую комсомольскую конференцию. Выбрали методом «только не меня». В общем, сижу на этой конференции. Почти ничего не понимаю: эстонский был у меня на нулевом уровне, а как нам преподавали практических эстонский язык – это особая тема. В общем, сижу. Из знакомых рядом два русских филолога-старшекурсника – Виктор Перелыгин и Лева Шер. Помню, при избрании нового состава комитета комсомола ТГУ, они выступили против кандидатуры Микка Титмаа. Летом они были в одном строительном отряде с Титмаа, и как-то он там себя неправильно, по их мнению, вел. В общем, эта интрига внесла какое-то оживление в безмятежно-спокойный ход собрания. В перерыве я неожиданно наткнулся на своего школьного знакомого, Диму Михайлова. Дима был уже в числе активистов, выступал на конференции, причем по-русски, специально оговаривая: „ma räägin vene keelt“. Многие смеялись, зная, что Дима свободно говорит по-эстонски. Значит выступать будет для русских. Словом, встречаемся мы с Димой, и он мне говорит: « Слушай, мы тут вместе с математиками слушаем курс истмата у Рэма Блюма и попросили его продолжить занятия философией после экзамена: очень интересный преподаватель. Мы его попросили продолжать наши встречи в виде философского куржка. Что-то вроде учредительного первого собрания мы уже провели, приходи на следующее. Я тебя приглашаю. Так я оказался членом философского кружка, очень многое определившем в моей жизни.

 

Заседание состоялось через несколько дней. Довольно плохо помню, что за день это был. Но мне кажется, что стояла поздняя весна, может быть, конец апреля. Было уже довольно тепло, сухо и солнечно. Заседание открыл Рэм Наумович Блюм, которого я увидел впервые. Невысокий, коренастый. Шапка черных, слегка вьющихся волос. Открытое лицо, красивая улыбка и умные, цепкие глаза за толстыми линзами стекол. В общем, очень располагающий к себе человек. Видно было, что мероприятие ему нравится, и свое настроение он быстро сообщил аудитории. Блюм напомнил, о чем шла речь на первом заседании: цель деятельности кружка -стремиться понимать и обсуждать актуальные социальные проблемы общественной жизни. Основными должны быть две формы достижения этой цели: доклады самих членов кружка по избранным ими проблемам, а также дискуссии по результатам докладов, и встречи с учеными, специалистами в различных областях социального знания. Как раз один из таких специалистов был приглашен на первое «рабочее» заседание кружка. Докладчиком оказался аспирант-психолог Юло Вооглайд. Юло учился в аспирантуре заочно, а постоянным местом его работы в то время была редакция тартуской районной газеты «Эдази» («Вперед»). Юло не только работал в газете в качестве журналиста, но и превратил  ее в объект социологического изучения. Из выступления Вооглайда я впервые услышал о существовании науки социологии и о таком ее разделе, как социология массовый коммуникаций. Одним словом, я узнал имя той области деятельности, которой хотел бы заниматься. Услышал я и о том, что в Советском Союзе социология до сих пор не приобрела статуса официальной науки, но потребность в конкретных, опирающихся на факты, статистику исследованиях общественных явлений огромна. Поэтому социология как область знания непременно будет создана, точнее, воссоздана в СССР, где она развивалась в 20-х – 30-х годах, пока не начала мешать «гениальным» идеям вождя и не была ликвидирована, как и целый ряд других наук. Но сейчас главная задача – подготовка кадров социологов, способных заниматься как теоретическими обобщениями, так и практическими «полевыми» исследованиями.

 

Уже на этом первом для меня заседании кружка я через Дм. Михайлова познакомился со многими его участниками: физиками Владимиром Тарасовым, Артуром Кузнецовым, Владимиром Плехановым, математиками Диной Салганик, Мишей Ланиным, Саей Берковичем и другими. Среди моех новых знакомых был и Николай Горбунов, кажется, в то время заканчивавший медицинский факультет и планировавший продолжение учебы в области социальной психологии. В общем, первое посещение кружка оказалось для меня очень насыщенным и, как оказалось – судьбоносным. Оно помогло мне выбрать профессию и познакомило меня с моими будущими наставниками, учителями в науке. Через пару лет Юло Вооглайд организовал при ТГУ одну из первых в СССР социологических лабораторий, в которой я получил свои первые опыты участия в полевых исследованиях, массовых опросах, разработке социологического инструментария и интерпретации полученных данных. Юло был руководителем и моей дипломной работы.

 

Близко свела судьба меня и с Колей Горбуновым, человеком глубоким и очень одаренным. Он мог бы вырасти в крупного ученого, если бы не трагический и нелепый  уход из жизни…

 

Заседание закончилось, когда на дворе стало совсем темно. Хорошо это запомнил, потому что вместе с другими ребятами пошел проводить до дома Рэма Наумовича. Поводом стало то, что он обещал передать Горбунову какую-то книгу, а мы, еще несколько человек, увязались за компанию. Не помню, о чем мы говорили по дороге, но помню, что было весело, все шутили  и много смеялись. Это ощущение душевной легкости, весеннего счастья как-то прочно связались в моей памяти с образом Рэма Наумовича Блюма, с которым в тот день началась история нашего знакомства, наших отношений и совместной работы.

 

Конец весны первого курса прошел для меня под знаком философского кружка. Как-то сразу случилось, что все, связанное с кружком, вышло на первый план, а все остальное начало отодвигаться в сторону. В первые месяцы работы кружка его заседания проходили часто, раз в две недели. На следующем заседании мы увидели еще одного приглашенного выступающего. Его привел Юло Вооглайд. Был он студентом, как и я, первого курса, историком, и звали его Яаак Аллик. Вооглайд сказал, что Яаак расскажет нам о демократии и ее проблемах, что по этой теме он подготовил целое исследование, прочитав среди прочего работы Ш.Монтескьё. После этого к кафедре подошел длинноволосый молодой человек и небрежно швырнул на стол толстую рукопись. Помню, на меня это тогда произвело впечатление. В этот же вечер мы познакомились и дружим до сих пор.

 

До конца учебного года кружок собирался еще несколько раз. Теперь с докладами выступали в основном кружковцы. Регламент работы был следующим. Обычно каждое заседание открывалось кратким словом Рэма Наумовича. Он называл тему и приглашал докладчика к столу. Доклады длились в пределах получаса, иногда чуть больше. После доклада можно было задавать вопросы, потом разворачивалась дискуссия. В эти первые месяцы работы кружка довелось выступить и мне с каким-то сообщением. Кажется, я рассказывал о том, какие проблемы изучает социология массовых коммуникаций.

 

Мне нравилась атмосфера обсуждений и дискуссий – теплая и товарищеская. Очень многое зависело от Р.Н.Блюма, а дискуссией он управлял мастерски: выделял наиболее актуальные, содержательные темы, вопросы, поощрял желание докопаться до истины, не давил авторитетом и старался не давать разгуливаться личностным амбициям. Сейчас бы сказали, что Блюм культивировал атмосферу солидарности. Для него действительно было очень важно, чтобы никто из присутствующих не добивался интеллектуальной победы ради самой победы, чтобы покрасоваться, подчеркнуть свою значимость. Надо сказать, что  абсолютным большинством кружковцев такая установка на поиск истины, а не на личностное самоутверждение, разделялась полностью. Довольно быстро господствующим настроением во время заседаний кружка стала толерантная демократичность. В этом счастливо совпали интенции большинства первых кружковцев с характером и мировоззрением его научного руководителя. В любом обществе и во все времена есть свои элитарии – те, кто считает себя избранными, и свои эгалитарии – те, кто ставит свободу выше любых амбиций. И в тот год зарождения философского кружка в университете были свои элитарии, но они предпочитали кучковаться в других местах. В кружок тянулись те, кто хотел в чем-то разобраться, а не возноситься за счет эффектых жестов и громких слов над окружающими. Подобный дух  спокойного, уважительного, хотя и требовательного поиска не славы, а истины, очень быстро утвердился в отношениях кружковцев, что и обеспечило феноменальное долголетие самому кружку. 20 лет просуществовал философский кружок, пережив смену нескольких студенческих поколений. 20 лет бессменным интеллектуальным и моральным лидером кружковцев был Рэм Наумович Блюм, сумевший в унылые и беспросветные годы застоя превратить его в островок свободомыслия и интеллигентности, жажды познания и уважения к личности. Кружок никогда не стремился быть чисто академической институцией. Он бытро и решительно перерос рамки формального общения, превратившись в клуб близких друзей и единомышленников. Сколько узелков настоящей дружбы завязалось на собраниях кружка, сколько молодых семей сложилось. Кружок превратился в элемент образа жизни, да что там, в самое жизнь в условиях, когда лицемерие и ложь начали все бесцеремоннее вытеснять из жизни правду и справедливость. То, что исчезало в окружающем мире, сохранялось и культивировалось мудрым научным руководителем и поддерживалось его учениками.

 

Как-то очень естественно и органично начали развиваться и мои личные отношения с Рэмом Наумовичем. Я начал бывать у него дома, брать для чтения книги, обсуждать какие-то вопросы. Где-то перед самой сессией Рэм Наумович сообщил мне, что в университете готовится решение о начале подготовки социологов по индивидуальным планам. Будут отбираться кандидаты, назначаться руководители, разрабатываться индивидуальные планы, так что каждый отобранный кандидат будет параллельно изучать две специальности: ту, на которую он поступал, и одну из отраслей социологии. Рэм Наумович знал о моем интересе к журналистике и предложил подумать о возможности продолжить обучение в области социологии МК (массовй коммуникации).  Но, для того, чтобы получить индивидуальный план, было необходимо найти организацию, которая согласилась бы стать в будущем моим местом работы. Ясно, что это должна была бы быть одна из газет. И эту проблему удалось решить благодаря связям Рэма Наумовича. В газете «Молодежь Эстонии» заместителем главного редактора работал бывший студент и близкий друг Блюма, Григорий Соломонович Вейзблат. В начале лета 1966 года Григорий Соломонович, или, как его звали в газете, Гера, приехал в командировку в Тарту, и Блюм устроил мне «смотрины» в садике перед своим домом на Юхан Лийви. Договорились быстро: редакция готова была принять меня на работу в качестве пишущего социолога. В принципе, я мог бы даже не переезжать в Таллинн, поскольку в перспективе нескольких лет в Тарту должно было освободиться место специального корреспондента «Молодежки». Обговорили и запасной вариант: в том случае, если у меня появится возможность работать в качестве преподавателя или поступить в аспирантуру, то газета не будет чинить мне препятствий и отпустит на академияческую ниву.

 

Как же я был благодарен им обоим, и Блюму, и Вейзблату, за эту путевку в жизнь! В то время я буквально ничем еще не заслужил такого аванса. Просто мне повезло – судьба указала на меня пальцем. Но для меня краткое знакомство с Вейзблатом означало возможность заниматься любимым делом, приобрести не только редкую, в то время официально не существовавшую, профессию, но и получить широкое, многостороннее образование, а в будущем интересную, творческую работу. Вскоре из редакции «Молодежи Эстонии» поступил официальный запрос в Тартуский университет на мое имя, и Ученый совет ТГУ утвердил рабработанный Р.Н.Блюмом индивидуальный план по специальности социолог-литературный работник. Мне было назначего сразу два руководителя: доцент Блюм по общетеоретической подготовке и старший преподаватель Вооглайд – по социологической подготовке. Со второго курса я начал посещать занятия сразу на нескольких факультетах. Продолжал слушать курсы истории русской и зарубежной литературы, современного русского языка и некоторые другие с русскими филологами. С экономистами изучал статистику, теорию вероятности, математику, политэкономию социализма. С юристами прослушал курс международного права и сдал зачет профессору Уусталу, в то время самому известному эстонскому специалисту по международному праву. Историю русской журналистики сдавал Павлу Семеновичу Рейфману, а другие журналистские дисциплины: газетные жанры, теорию и практику партийной и советской печати и что-то еще – Юхану Пеегелю, который готовил в ТГУ буквально всех эстонских журналистов и по праву считался отцом эстонской журналистики. Философские дисциплины, прежде всего историю философии, а также историю социологии я изучал непосредственно под руководством Рэма Наумовича. Сложнее было с социологией, поскольку никто в Тарту социологических предметов не преподавал. Но и здесь помог единственный в своем роде случай. Как раз где-то на рубеже 1965 и 1966 годов  благодаря усилиям и энергии Юло Вооглайда была создана при Тартуском университете Лаборатория социологии массовых коммуникаций. Лаборатория существовала на условиях так называемого хозяйственного расчета, т.е. не за счет бюджетных средств, а исключительно за счет самоокупаемости. Вооглайд первым в Эстонии и, безусловно, одним из первых в Советском Союзе начал проведение массовых социологических опросов по двум направлениям: социология труда, особенно вопросы удовлетворенности различными аспектами трудовой деятельности, формирование психологического климата в трудовых коллективах и др., а также изучение газетной аудитории, закономерностей распространения информации через СМИ, способов подачи информации в зависимости о целеустановок информанта и многое другое. Очень быстро сформировался работоспособный коллектив увлеченных людей, и работа закипела. Лаборатория объединила таких известных в Эстонии людей, как Ассер Мурутар, преподававший философию в Эстонской сельхозакадемии, Марью Лауристин, бывшую в те времена аспирантом на кафедре журналистики, Николая Горбунова, ставшего аспирантом по социальной пстходогии И.С.Кона, одного из самых известных в то время советских социологов-теоретиков. Какое-то время работал в Лаборатории даже Яан Каплинский.

 

Лаборатория стала инициатором знаменитых осенних встречь социологов всего Советского Союза на спортивной базе Тартуского университете в Кяэрику. Всего таких встречь состоялось четыре. Первая – осенью 1966 года. После каждой встречи выходили сборники выступлений участников, в подготовке и редактировании которых мне также довелось участвовать. Вот эти встречи стали для нас, небольшой группы студентов ТГУ, на основе индивидуальных планов специализировавшихся по социологии, одной из первых школ практической социологии. Сами встречи фактически заложили основу развития социологии в СССР, социологии в том смысле, как эта наука понимается во всем мире – как эмпирическая наука, опирающаяся на специальные процедуры фиксирования, описания и интерпретирования фактов, а не как распространение философской метафизики на область социальных явлений. В 60-х годах прошлого века в СССР социологами называли себя те социальные ученые, которые стремились уйти от догматических схем, в основном рожденных эпохой сталинщины, кто ставил задачей изучать и понимать общество таким, каково оно на самом деле,а не каким его велит понимать очередное партийное решение. Встречи в Кяэрику были, конечно, праздником души и для Рэма Наумовича, который принимал участие во всех четырех встречах. Во-первых, это была возможность повидаться и пообщаться со старыми друзьями и знакомыми по Ленинградскому университету (Владимир Ядов, например, был выпускником того же философского факультета, который заканчивал и Рэм Блюм). Во-вторых, это была превосходная возможность обзавестись новыми знакомыми, обменяться мнениями практически со всей элитой нового направления советской социальной мысли. В-третьих, подышать и насладиться атмосферой свободы, творческой мысли, юмора, веселья, которыми были пронизаны все дни семинара. Вообще, социологические встречи в Кяэрику – отдельная большая тема, требующая обстоятельного разговора.

 

 Были и другие возможности приобщения к социологии. Лаборатория выступила организатором целой серии публичных лекций крупнейших советских социологов по различным направлениям социологического знания. В Тартуском университете читали курсы лекций В.А.Левада, И.С.Кон, В.А.Ядов и многие другие. Лекции читались в аудиториях Тартуского университета. Вход на них был свободным, но мы, студенты-социологи, должны были сдавать лекторам экзамены. Так в 1966 году в Тарту впервые в СССР был прочитан курс Методики и техники конкретных социологических исследований. Лектором был приглашен молодой доктор философских наук, будущий академик и директор Института социологии АН СССР Владимир Александрович Ядов. На основе лекций Ядова в Тарту была издана первая в СССР монография по методике и технике социологических исследований.

 

Во всей этой важной, многообещающей деятельности по становлению и развитию социологии в Тарту Рэм Наумович Блюм играл большую и активную роль. Он был одним из авторов идеи подготовки социологов на основе индивидуальных планов. В 1966 году эта работа была начата. Если мне память не изменяет, первоначально была отобрана группа из восьми студентов, для которых были разработаны индивидуальные планы по социологии. Подготовкой четверых студентов  из этой группы руководил Рэм Наумович. В эту четверку входили историк Пауль Кенкман, впоследствии ставший известным ученым-социологом, доктором социологических наук. Увы, уже много лет, как он покинул этот мир. Тиит Ярве, изучавший, кажется, экономическую географию, стал специализироваться в области урбанистики – социологии города. В середине 90-х годов, уже после восстановления независимости, Тиит работал вице-мэром Таллинна, став, наверное, первым в Эстонии крупным муниципальным руководителем с дипломом социолога.

 

Еще одним учеником Рэма Наумовича стал Яак Аллик, с которым у меня  завязались дружеские отношения. Несомненно, Яак относился к числу самых способных и ярких представителей нашего поколения. Уже в первые университетские годы он показал себя человеком, обладавшим редким набором качеств. Образованный и воспитанный, с прекрасным чувством стиля, он, казалось, обладал способностью к творческому развитию в самых разных направлениях. Заказчиком индивидуального плана Яака выступил сам Тартуский университет, предполагая в будущем использовать его потенциал на исследовательской и преподавательской работе. Но наука не была первой страстью Яака. По своей природе он был рожден политиком, точнее говоря, политическим идеологом и политическим технологом, и его редкие политические способности требовали выхода и применения. С другой стороны, первой, долго скрываемой любовью Яака был театр. Увлечение театром было по-настоящему серьезным и глубоким. Он много читал о театре, разумеется, знал почти все постановки эстонских театров, начал пробовать свои силы в театральных рецензиях. Сегодня мне кажется, что для Яака театр всегда был той вселенной, в которой он хотел бы пребывать постоянно. Причем его собственная роль в театре – роль режиссера-постановщика. Эту же роль Яак играл и по временам продолжает играть сегодня и в политике. Мне кажется, что увлечение театром, ставшее даже профессией, позволило Яаку добиться наибоее значительных результатов именно в политике, в которой его природная одаренность сумела проявиться наиболее полно. При этом никуда не девалось и его интеллектуальное эго, отличная научная подготовка. Просто в Яаке-политике аналитические способности стоят не на первом месте, как это было бы, занимайся он наукой, а определяются сугубо политическими целями и задачами. Все же по-настоящему время Яака-политика, о чем мечтал Рэм Наумович, так и не наступило. Такова, видимо, судьба. Мы все трое готовились, скорее, не к тем событиям, которые начали происходить через 25 лет после того, как случай сделал нас, мудрого преподавателя-философа и двух его учеников, зеленых еще студентов, своего рода мыслящей ячейкой, пытавшейся по мере сил и способностей предвосхитить будущее и подготовить себя к участию в нем. Нам казалось, что перемены общественного строя в нашей стране необходимы и неизбежны и что они произойдут еще при нашей жизни. Поэтому важно не просто предугадать вектор будущих перемен, но активно подключиться к ним, чтобы увеличить шансы на развитие общества в благоприятном направлении.

 

Содержание этих «перемен в благоприятном направлении» стало важнейшей темой наших с Яаком бесед с Рэмом Наумовичем уже в первые годы нашего сотрудничества. Тогда, видимо, как и большинство наших коллег, мы считали, что наша страна, СССР, после хрущевской оттепели остановилась перед следующей дилеммой: либо назад, к Сталину, к еще болшей централизации и регламентации общественной жизни, тотальному контролю всех сторон жизни общества и постоянному насилию над его членами. Либо возвращение к ленинской идее самоуправленческого социалистического общества.  Сталинскую модель вскоре начали называть мобилизационной. Найти ей хотя бы какое-то оправдание можно было только в обстановке чрезвычайщины, которая сложилась в стране к концу 20-х годов. Разумеется, сталинская чрезвычайная политика не была простым ответом на внешние угрозы, действительно, очень серьезные и реальные, но типично тоталитарной реакцией на них. Сталин использовал  внешние угрозы для создания системы тотального подавления, но сталинизм не был просто ответом на внешние вызовы. Попытки вернуться к Сталину, предпринимаемые в СССР после снятия Хрущева, тоже диктовались не только серьезной международной обстановкой, но в большей степени логикой развития авторитарно-тоталитарных социальных систем, правящая элита которых видит смысл собственного существования во все более полном подчинении собственному влиянию всех общественных ресурсов, прежде всего человеческих. Нам казалось, что основной новацией, которую Сталин внес в возникшую после Октября социально-политическую систему, было создание государственно-корпоративного строя, при котором государство, вроде бы созданное в ходе революции народом, превратилось в некую отчужденную сущность, чуждую и враждебную простым людям, обществу. У участников этой корпорации-государства появляется целый комплекс общих интересов, но в целом это интересы отчуждения общественных  ресурсов для их присвоения членами корпорации. Подобное государство обязательно нуждается в идеологическом фундаменте, построенном по принципу противопоставления «они и мы». Очевидность параллелей между таким псевдо-коммунистическим государством и моделями фашизоидного типа слишком очевидны, чтобы изучение фашистских режимов стало бы популярной темой в тогдашней советской общественной науке. Одним словом, мы считали, что господствующим настроением в правящей советской бюрократии после Хрущева было желание вернуться на рельсы сталинского тоталитаризма. Желательной альтернативой, для которой, по нашему мнению, были определенные предпосылки, было развитие по пути общественного, социалистического  самоуправления. Идея желательного социалистического будущего, насколько помнится, никогда особенно не конкретизировалась ни Рэмом Наумовичем, ни нами совместно. Буквально с первых наших «поседелок» – бесед на квартире у Блюма – наиболее часто звучавшими темами были: тема Октябрьской революции, особые политические условия ее созревания и осуществления, ее цели, связь с аналогичными революционным процессами в других странах.

 

Тема ленинского идейного наследия, особенно последние работы: идеи НЭПа как допустимости рыночных механизмов и многоукладности экономики на этапе перехода от капитализма к социализму, проблема внутрипартийной демократии, характеристики лидеров большевизма, особенно Сталина, принципы организации СССР, борьба с бюрократизмом и проч.

 

 

Тема сталинской трансформации ленинизма, ее причин и последствий.

 

 

Тема возможности, хотя бы частичной, рестарации сталинской модели и возможные последствия возврата к сталинизму.

 

 

Возможность успешного сценария развития нашего общества на основе углубления и укрепления его социалистических начал: развитие политической демократии и законности, культивирование самоуправления от трудовых коллективов, до территориально-административных форм, экономические реформы, предполагающие внедрение принципов обратной связи на основе рыночных механизмов, отказ от политики государственного насилия по отношению к собственному народу. Реально начало подобным процессам, полагал Рэм Наумович, может быть положено только глубокой демократизацией правящей партии – КПСС. Блюм коротко называл это необходимостью возврата к ленинским нормам партийной жизни.

 

Рэм Наумович постоянно подчеркивал, что специфика познания и понимания социальных явлений и процессов состоит в том, что о дне сегодняшнем, тем более о будущем, люди судят, опираясь на знание прошлого. Разумеется, историчность социального познания не дает гарантии от просчетов и ошибок, ведь законы общества носят вероятностный характер, а каждая эпоха содержит не только нечто похожее на предыдущие, но и уникальное, неповторимое. Своего рода символ веры Блюма заключался в том, что Октябрьская революция позволила России, оказавшейся в результате мировой войны на трагической развилке истории, сделать цивилизационный выбор и выйти из тяжелейшего исторического кризиса благодаря как раз социалистическому характеру революции. Затем, уже в иной точке истории, Сталин повел страну по пути в сторону от ленинского понимания природы социалистического общества. В ответ на аргументы о том, что централизованная организация власти и жесткий авторитаризм позволили выстоять в борьбе с фашизмом, Блюм неизменно отвечал, что элементы социализма сохранились и продолжают существовать в СССР не благодаря, а вопреки сталинской политике. Именно эти элементы социализма, помноженные на послереволюционный энтузиазм народных масс, позволили сохранить страну, выстоять в борьбе с фашизмом, добиться исторических успехов в решении социальных вопросов. Сталин и его политика не столько помогали бороться с внешними и внутренними проблемами и врагами, сколько создавали новые проблемы, за решение которых народ платил дополнительной кровью.

 

В те годы для Рэма Наумовича тема Октябрьской революции была по-настоящему любимой, глубоко личной. Он рассказывал нам о судьбах репрессированных большевиков, показывал огромную картотеку убиенных Сталиным, которую создал и постоянно пополнял в тайне от многих своих коллег. Не называя источника, он неоднократно приводил факты, например, об убийстве С.М.Кирова, содержавшиеся в известном докладе Хрущева на 20 съезде КПСС. Он рассказывал, как, будучи студентом, на ленинградских книжных развалах пытался найти Ленинское завещание, как встречался со старыми большевиками, чтобы зафиксировать их воспоминания. Все это говорит о том, что Блюм начал «прозревать» по поводу Сталина еще в студенческие годы. Тогда же, работая над дипломом, Рэм Наумович подробно изучил политические взгляды В.И.Ленина, в особенности его понимание демократии, и мог сравнить их с аналогичными позициями Сталина. Изучение теории и послевоенная политическая практика убедили Блюма в том, что Сталин не является «верным продолжателем» дела Ленина. Более того, сталинская политика, скорее, может быть названа контреволюционным переворотом и отказом от ленинских идей и ленинской политики. Таким образом, уже в студенческие годы Рэм Блюм начал приходить к выводу, что сталинская модель социализма на деле является уходом в сторону от важнейших, основополагающих идей социалистических идей Маркса, Энгельса, Ленина и многих их теоретических единомышленников, для которых социализм – это прежде всего общество самоорганизующегося и самоуправляющегося народа, общество, в котором в силу объективных причин – революции в производительных силах – исчезает институционально закрепленное разделение на социальную элиту и остальной народ, где развитие каждой человеческой личности выступает как цель и в то же время предпосылка развития всего общества, где различия между индивидами не исчезают, скорее, даже возрастают, но оказываются не причинами закабаления одних индивидов другими, но условиями их совместного развития, где, наконец, в силу обуздания эгоизма отдельных индивидов возникает такая система их взаимодейстия, при которой общественные силы все более подчиняются целям человеческого развития и создаются действительные предпосылки для обуздания социального отчуждения.

 

Нас с Яаком Алликом судьба свела с Рэмом Наумовичем Блюмом как раз в тот момент, когда его взгляды на социализм и историю воплощения социалистической идеи в СССР приняли вполне системный характер. К сказанному выше остается лишь добавить, что в середие и конце 60-х годов прошлого века Рэм Блюм, критически отвергая проявления сталинизма в нашей стране, был уверен, что, тем не менее, сталинизму имеется вполне реальная альтернатива в рамках социалистической практики – возвращение к ленинскому пониманию демократии.

 

Такой вывод, разумеется, не  содержал ответов на все вопросы, не был программой действий. Скорее, он ориентировал нас мировоззренчески на то, как жить, чем и ради чего заниматься в обозримом будущем. Т.е. этот вывод содержал в себе не итог, а начало пути. При этом сам Рэм Наумович не выглядел и не был каким-то «подпольным», «законспирированным» марксистом, которому было известно, на каких страницах работ «классиков» содержатся ответы на те или иные актуальные вопросы жизни. Блюм, разумеется, знал неизмеримо больше нас, но не только это обстоятельство притягивало нас к нему. Было нечто у всех троих, зародившееся у каждого еще до нашего знакомства, самостоятельно. Этим нечто было отношение к нашей реальной, повседневной жизни. Еще на первом курсе, быстро перезнакомившись со многими думающими студентами старших курсов нашего отделения русского языка и литературы, оказавшись в числе тех, кого приглашали в дом Лотманов, я наткнулся на известное различие между своим отношением к нашей, так называемой «социалистической» реальности, и отношением к ней многих моих коллег. Быть думающим означало тогда умение критически смотреть на окружающую жизнь, видеть недостатки. В этом смысле я был похож на многих. Но заметил и различие. Отношение, по крайней мере, части моих коллег-студентов к нашей «Софье Власьевне» – Советской власти – было не просто критическим, но и где-то отстраненным: «не моя это жизнь, не моя страна, все здесь для меня плохо и безнадежно» – порой, угадывалось в контексте рассуждений моих коллег, а то и прямо говорилось об этом. В подобной позиции не ощущалось любви, и, видимо, поэтому она не была моей позицией. К концу первого, началу второго курса мое отношение к Родине, к моей стране оставалось во многом эмоциональным, нерефлектированным, но в основе своей положительным. Я уже читал Солженицына, слышал о 20-м и 22 съездах, о массовых репрессиях, но все это не создало у меня впечатления, что в этой стране все безнадежно, а настоящая, справедливая жизнь возможна только в другом месте. Мне кажется, в этом было отличие: я никуда не уезжал, а многие мои коллеги мысленно были уже не здесь, не со мной, не с нами. В Рэме Наумовиче Блюме и в Яаке Аллике я встретил похожее отношение к нашей действительности. Теперь мне кажется, что наша похожесть заключалась в том, что, несмотря на огромную личностную дистанцию между всеми нами, все трое мы могли быть сколь угодно критичными по поводу нашей системы и политического строя, но внутренне никуда не собирались уезжать из своей страны.

 

Из этого позитивного ядра могла вырасти только одна концепция освобождения от сталинского наследия – концепция революции сверху. Впервые для нас троих актуальность, возможность и действительность подобного подхода к трансформации авторитарно-бюрократического социализма открылась в 1968 году, на примере Пражской весны – попытки очеловечивания социализма в Чехословакии. К тому времени я уже сильно изменился – и потому, что во многом поменялось мое окружение, и потому, что изменился стиль жизни и характер деятельности. После демобилизации из Вооруженных сил отца родители мои переехали на постоянное жительство на Украину, хотели поменять климат. Я остался в Тарту один и поневоле должен был превращаться в более самостоятельного человека. Жизнь моя распределялась между учебой, которая состояла из лекций и сидения в «Научке» – Научной библиотеке Тартуского университета, многочисленными комсомольскими мероприятиями, поскольку Яак «ненавязчиво» втянул меня в общественную работу, участием в работе Философского кружка, подключениями к социологическим опросам, проводимым лабораторией Юло Вооглайда, и частыми беседами с Рэмом Наумовичем, как правило, у него дома.

 

В момент знакомства с Рэмом Наумовичем я, разумеется, не представлял всего сложного контекста отношений, в котором находился в то время мой будущий учитель. После отправки Н.С.Хрущева на пенсию народу объяснили, что одной из причин его отставки стали попытки Никиты Сергеевича соорудить собственный культ личности. Действительно, в последние годы оттепели признаки культа великого «кукурузника» были налицо. Но какими же смешными и неопасными, в сравнении с культом Сталина они были! И тем не менее… Ниспровергатели Никиты, хотя в начале они выступали в качестве триумвирата, практически сразу же начали укрепление и без того сверхцентрализованной властной пирамиды. Делалось это под различными идеологическими прикрытиями. В частности, обществу начали напоминать  о «позитивных» моментах деятельности Сталина, а также снова извлекли на свет божий карту антисемитизма. Вокруг этих тем и начала разворачиваться, во многом стихийно, деятельность шестидесятников, их борьба с «системой» за «подлинный», «ленинский» и т.д. социализм. Шестидесятничество тем было и уникально, что разделяло с командно-административной системой формально одни и те же цели – построение социалистического, а затем и коммунистического общества. На самом деле речь шла о разных понятиях. Идеологи и защитники «системы» защищали, разумеется, их, номенклатурный социализм, тот общественный строй, при котором государство превратилось в способ существования присвоивших его чиновников. Эта публика ставила провозглашаемые ею слова и лозунги неизмеримо выше правды жизни, а в критиках «системы» видела врагов отечества.

 

Началась «эпистолярная» эпоха. Газеты и журналы публиковали статьи и выступления номенклатурных защитников социализма, содержащих похвалы великому вождю Сталину и незавуалированные намеки на козни одной неправильной нации, всюду проникающей, все критикующей, распространяющей чуждые влияния и проч. Умные люди научились читать подобные тексты, извлекая немало информации не только из слов, но и из пробелов между ними и, поскольку надежд на публикацию собственного мнения не было, посылали письма с подписями  в ЦК КПСС, редакции газет и далее везде. Несколько подобных коллективных писем ушло и из Тарту. Среди их авторов и, разумеется, подписантов, неизменно был и Рэм Наумович.  

 

Любопытны причины возникновения «эпистолярного» движения. Оно было, с одной стороны, следствием «заворачивания гаек» после снятия Хрущева, усечения пространства самовыражения для общества, к которому прибегла правящая бюрократия почти инстинктивно, поскольку именно в ограничении «степеней свободы» членов общества бюрократия видит условие собственного благополучия. С другой стороны, шестидесятничество было прямым следствием короткой, но плодотворной эпохи Хрущевских реформ, породившей и воспитавшей потребность в духовной свободе и самовыражении. Люди, вдохнувшие свободы, острее чувствуют ее недостаток, активнее реагируют на несправедливость, чем просто задавленные нуждой и проблемами. Несвобода не рождает потребности в свободе, поэтому существующие на грани нищеты социумы стабильны, хотя это стабильность неблагополучия. Лишены социального динамизма и «сытые», погрязшие в потребительстве общества, особенно, если их благополучие не уравновешивается высокими стандартами личностной самоценности и достоинства. В середине 60-х годов таким было поколение 30-40-летних, видевших войну, хвативших лиха послевоенной сталинской политики, но почувствовавших себя людьми в период оттепели. Это поколение могло бы стать и желало быть опорос социалистических и демократических реформ, политики Хрущева. Только сам реформатор не до конца понимал это. К сожалению, наследник хрущевской политики М.Горбачев, повторил и его основные ошибки.

 

По сохранившимся в архиве Р.Н.Блюма письмам и документам можно составить достаточно точное представление об основных проблемах, поднимавшихся в эпистолярную эпоху. Во-первых, это проблема «стыдливой» реабилитации Сталина, его политики. Таким было письмо в Президиум ЦК КПСС накануне 23 съезда КПСС. В письме содержалось требование продолжать принципиальный курс на преодоление последствий культа личности, выработанный 20-м и 22-м съездами КПСС, не приписывать Сталину достижений, автором которых был народ, который «создал социалистическое общество, победил в Отечественной войне не благодаря Сталину, а вопректи Сталину». Письмо было составлено Рэмом Блюмом, а его подписали 17 человек, в том числе Виктор Пальм, Юло Каазик, Михаил Бронштейн, Павел Сигалов, Савватий Смирнов, Юри Таммару Карл Ребане и др.

 

Другой темой писем был протест против оплевывания критически мыслящей интеллигенции. Таким было письмо в «Правду», написанное весной 1965 г. в ответ на выступление писателя Анатолия Софронова, противопоставившего партийность и интеллигентность в деятельности творческих работников. В письмах протеста находила отзвук и вновь возникшая в обществе тема антисемитизма – верный признак движения политической верхушки в сторону сталинской политики. Характерно, что в Советском Союзе официальный антисемитизм всегда был связан с антиинтеллектуализмом и со стремлением расколоть интеллигенцию, противопоставить ее еврейскую часть не только русской, но и всем остальным национальным отрядам интеллигенции. Антисемитизм как родовой признак советской бюрократии наглядно демонстрировал, насколько эта бюрократия по своей природе была противоположна и народу, и социализму.

 

В 1965 году новое руководство страны попыталось запустить экономическую реформу, получившую название косыгинской, по имени Председателя Совмина СССР А.Н.Косыгина, под руководством  которого реформа и проводилась. Реформе предшествовала активная дискуссия, в ходе которой были поставлены проблемы совершенствования хозяйственного механизма и соотношения плановых и рыночных начал в экономике. Начало формироваться рыночное крыло в рядах советских экономистов. Среди известных рыночников был и близкий друг и соратник Рэма Наумовича Михаил Лазаревич Бронштейн, заведовавший кафедрой политэкономии ТГУ, участник всех совместных акций середины 60-х. Рэм Наумович был среди той активной части тартуских интеллектуалов, которые видели настоятельную необходимость в развитии рыночных отношений и их разумного сочетания с плановыми началами в экономике. Московская партократия, разумеется, очень быстро сообразила, что развитие рынка может подорвать властную монополию партаппарата, поэтому стремилась всячески выхолостить рациональное содержание из понятия «социалистический рынок» и заодно запугать наиболее активных рыночников. Так газета «Известия» обрушилась с резкой критикой на Геннадия Лисичкина, автора известной книги «План и рынок». В защиту Лисичкина тартуские демократы, в том числе и Рэм Наумович, отправили собственное письмо, защищая не только московского экономиста, но и сам закон стоимости при социализме.

 

Наконец, целая эпопея связана с так называемой биологической проблемой в СССР и роли тартуских демократов в восстановлении в правах «лженауки» генетики, реабилитации блестящей плеяды русских и советских ученых-генетиков и в борьбе с гонителями генетики в Эстонии – верным лысенкистом И.Эйфельдом, занимавшим пост президента Академии Наук Эстонии, и другими. Начало обсуждению судьбы биологической науки в стране положила книга Жореса Медведева Биологическая наука и культ личности» (1962 г.), а затем  и «Подъем и падение Т.Лысенко» (1969 г.)

 

 

ПРАЖСКАЯ ВЕСНА В ТАРТУ

Жизнь страны в середине и конце 60-х годов прошлого века была чрезвычайно напряженной и динамичной. Снятие Хрущева, проходившее под лозунгом борьбы с волюнтаризмом, привело к власти в СССР более консервативно-осторожных руководителей, многие из которых (речь о первых лицах – Брежнев, Подгорный) были людьми, не слишком искушенными теоретически, практиками, инстинктивно хватающимися за командно-административные методы – наследие не только сталинизма, но и всей истории государства Российского. Оглядываясь на то, теперь уже далекое время, понимаешь, что не только Советский Союз, но и очень многие страны мира в 1968 году пережили своего рода точку бифуркации. Тема эта огромна, и здесь я могу коснуться ее лишь пунктирно.

 

 

Потребительский «рай» или новые горизонты бытия?

К середине 60-х годов прошлого века Европа преодолела последствия Второй Мировой войны. Многие страны, в том числе потерпевшие поражение в мировой войне: Германия, Италия, Япония –  переживали экономический бум. Начиналась эпоха массового потребления. В то же время в противовес ценностям потребительского общества началось зарождение антипотребительской контркультуры, в основном молодежной. Но не только. Сформировался мощный философский контекст контркультуры, левый по-своему мейстриму, но далеко не всегда марксистский, точнее – не ортодоксально-марксистский. Это и Ж.-П.Сартр, и Альбер Камю, и Роже Гароди, и Герберт Маркузе, и Франкфуртская школа и многое другое. Все это происходило на Западе, где одна часть общества наслаждалась плодами послевоенного экономического чуда, а другая искала новых смыслов бытия. За железным занавесом соцлагеря шли собственные поиски. На первом плане, по совершенно понятным причинам, были попытки преодоления наследия сталинского тоталитаризма. Но были и более глубокие основания, позволявшие видеть общие моменты в движениях контркультуры на Западе с антитоталитарными выступлениями на Востоке. Мир после Второй Мировой войны распался на две противостоящие друг другу половины. Наивно полагать, что один «лагерь» был царством свободы и благоденствия, а второй – чем-то противоположным. Послесталинский Советский Союз объективно стремился к тем же целям, во всяком случае, в сфере материального производства и потребления, что и капиталистический Запад, только делал это с большими затратами и менее эффективно. Общим для обеих систем становилась их глобально-монополистическая природа. Достигнутая в СССР сверхцентрализация, сверхконцентрация, сверхмонополизация всего и вся шла нога в ногу со все возраставшей монополизацией экономики и концентрацией власти и финансовых ресурсов в западном мире. Различие пролегало не между капитализмом и социализмом, а между двумя моделями сверхмонополизированного капитализма: западной и восточной. Разумеется, между ними имелись и существенные различия. Советская модель создавалась сверху, от государства, которое реально выступало в роли главного института собственности, а все госчиновники, что бы они о себе не думали и не говорили, были не представителями интересов общества, трудящихся классов, а закрытой корпорацией, совместно владеющей всей экономической мощью общества. Западный монополизм вырастал на базе индивидуальной частной собственности в результате усиления монополистических тенденций. Но когда, например, в США, он достиг такой степени могущества, что практически подчинил интересам сверхкрупного бизнеса не только общество, но и государство, он стал сильно походить на созданного Сталиным монстра. Разговоры о том, что при социализме не было частной собственности, а была общенародная, слегка отдают наивностью. Ведь социализм – это не общество, в котором нет частной собственности. Этого мало! Социализм – это общество, в котором реально присутствует и доминирует социалистическая собственность, т.е. такая, в которой реально участвует каждый полноправный член общества. Где вы видели подобное при «реальном» социализме?!

 

Вопрос с социалистической собственностью и теоретически, и практически очень сложен. Можно даже утверждать, что до сих пор нигде в мире нет и не было развитых форм социалистической собственности, но существуют лишь ее зародыши, ростки. Не более того! Например, в виде кооперативной собственности, собственности самоуправляющихся предприятий и т.д. С теоретической точки зрения проблема пока что выглядит так, что до тех пор, пока в сфере материального производства господствуют юридически обособленные фирмы и предприятия и пока человек продолжает играть роль агента производственного процесса, говорить о социалистической собственности в целом преждевременно. Можно утверждать лишь о длинной лестнице капиталистических форм собственности, которые при благоприятных условиях могут наполняться социалистическими элементами: подчинению производства социальным целям, а не целям исключительно извлечения прибыли, исключение из производственных процессов элементов стихийности, саморазрушительности, отчужденности, превращение его в рациональный, контролируемый гуманистическими ценностями процесс. Вопрос осуществимости социалистического способа производства, преобладания социалистических форм собственности – это и еще вопрос о том, может ли современное, разобщенное, состоящее из эгоцентричных индивидов человечество превратиться в единый океан разума, каждая частичка которого в то же время неповторима, автономна и индивидуальна?

 

Порождаемое тотальной монополизацией общественной жизни и ее все большим отчуждением недовольство привело к поиску собственных «путей к свободе»: на Западе – движение хиппи (1965 г.), новые левые (1968 г.);  на Востоке – от индивидуалистических форм поиска духовной свободы – те же советские хиппи, до попыток социализировать монопольно- бюрократическое государство – «оттепель» в СССР, Пражская весна в Чехословакии, самоуправленческий социализм в Югославии. Все эти движения имели массу различных форм, чаще не осознали общих причин недовольства, спорили по второстепенным вопросам, но все же своим существованием указывали на наличие общих причин, пробудивших их к жизни.

 

В 1965 году новое руководство СССР объявило о начале экономической реформы. Реформа получила название косыгинской, по имени нового председателя Совмина СССР Алексея Николаевича Косыгина, одного из тройки высший руководителей страны. Надо сказать, что, сняв Хрущева за «волюнтаризм и прожектерство», возглавляемые Леонидом Брежневым заговорщики на первых парах старались демонстрировать коллегиальность руководства: генсек ЦК КПСС, Председатель Президиума Верховного Совета и Предсовмина перед народом держались подчеркнуто как три равнозначных руководителя, триумвират. Что там было внутри, в то время знали немногие. В этой троице А.Н.Косыгин, возглавивший Совет Министров, выглядел  «человеком со стороны». Его называли технократом, и он действительно отличался от партийных говорунов и резонеров. Внешне был замкнут, немногословен, не принадлежал к политическим группировкам, но пользовался репутацией знающего экономику и очень жесткого управленца. Интеллигенция связывала с именем Косыгина надежды на улучшение ситуации в экономике, которая по мере роста и усложнения становилась все менее управляемой. Попытки Н.С.Хрущева «овладеть» экономикой путем разрушения сверхцентрализованной отраслевой структуры народного хозяйства – вместо отраслевых министерств были созданы совнархозы – провалились как в силу сопротивления центральных ведомств, так и потому, что не носили системного характера.

 

Главным идеологом реформы считают харьковского экономиста Е.Г.Либермана, статью которого «План, прибыль, премия» в 1962 г. опубликовала газета «Правда». Идеи Либермана поддержали крупнейшие советские экономисты, в том числе академики В.С.Немчинов и С.Г.Струмилин. Реформа не носила революционного характера, не предполагала отказа от централизованного, ведомственного управления, не отменяла плановой экономики и не вводила рынка, но в ее рамках были поставлены важные задачи улучшения управляемости предприятий и отраслей, роста эффективности производства – снижения издержек, улучшения использования ресурсов, повышения материальной заинтересованности работников и трудовых коллективов и др. В период подготовки реформы была развернута дискуссия о соотношении рыночных и плановых начал, о применимости механизмов самоуправления, хозрасчета, бригадного подряда и др. Концепция экономической реформы предполагала масштабное внедрение в практику экономического управления электронно-вычислительной техники, создание вычислительных центров, научной организации труда. По сути дела экономическая реформа вызревала еще в период хрущевской оттепели, а была запущена совсем при других обстоятельствах, с иными лидерами, что во многом определило ее половинчатый и усеченный характер. Косыгинская реформа сделала очевидным тот факт, что в СССР главным тормозом экономического (и не только) прогресса была бюрократия, не желавшая делиться властью, передавать хотя бы какие-то полномочия вниз, и не способная по своей природе к эффективному управлению.

 

Косыгинская реформа лишь частично поправила состояние экономики, оставив нерешенными коренные ее проблемы. Более результативной оказалась экономическая реформа в Венгрии, которую запустили в 1968 году, предварительно проанализировав проблемы и ошибки реформы в СССР. Венгры более решительно пошли по пути создания смешанной экономики, разрешив индивидуальное предпринимательство в сфере обслуживания и торговли, и сразу же получили впечатляющие результаты. Если посмотреть на ситуацию страны той эпохи глазами социолога, то становится очевидным следующий факт: в Советском Союзе начал меняться общественный климат. На смену базировавшимся на коллективистской идеологии надеждам и оптимизму начало приходить социальное равнодушие, социальная отстраненность, индивидуализм, потребительство, все то, что Блюм вскоре назовет отчуждением при социализме.  Брежневская власть, сама безвольная и безынициативная, фактически гасила общественную инициативу, превращала в невостребованных людей умелых, умных, работящих. Закрывались многие экономические и социальные эксперименты, которые проводились в разных концах страны в начале 60-х годов. Известна, например, трагическая судьба экономиста Ивана Худенко, автора замечательно эксперимента по организации безнарядно-звеньевой системы организации и оплаты труда в сельском хозяйстве. Об этом Рэму Наумовичу Блюму и Юло Вооглайду рассказали Инна Владимировна Рывкина, однокурсница Блюма, и Татьяна Заславская, академик, известный новосибирский экономист и социолог. Худенко, руководя совхозом, собственным примером доказал возможность многократного повышения производительности труда. Необходима только правильная система организации и стимулирования труда и самостоятельность субъектов трудовой деятельности. Именно в этом и была вся загвоздка. Властям начало казаться, что Худенко протаскивает в социалистическую экономику чуждые ей методы капиталистической организации производства. Дело закончилось не только разгромом и закрытием эксперимента, но и отправкой Ивана Худенко на тюремные раны, а затем и его гибелью.

 

Трудно сказать, что было более опасным и разрушительным – экономическая неэффективность или социальная невостребованность? Причиной всех последующих неудач и трагедий советского общества стало превращение самой активной, идейно убежденной и творческой части общества в людей ненужных, подозрительных, а нередко и прямо объявлявшихся враждебными Соввласти. Фактически такой была и судьба Рэма Наумовича в годы брежневского застоя.

 

Неудача косыгинской экономической реформы имела несколько важных последствий для страны в целом. Во-первых, она обернулась поражением более прагматически ориентированной части бюрократии, технократов, к числу которых относился и сам Алексей Николаевич Косыгин.  Разумеется, в немилость попали и все те, кто, подобно Рэму Блюму, призывал вернуться к ленинским нормам внутрипартийной демократии. Во-вторых, правящая бюрократия получила в свои руки «железобетонный» аргумент: в СССР никаких реформ проводить не надо, не следует вмешиваться в «естественное» течение событий. Любое вмешательство – от лукавого. Нужно давать событиям развиваться своим ходом. В-третьих, на практике подобный вывод обернулся полным засилием партийной бюрократии, а Брежнев как раз и был ее ставленником, подчинившей своему влиянию другие ее отряды – государственную и производственную. Никакой теории под подобную практику, разумеется, не подводилось. Просто одна «контора» оказалась сильнее и начала подминать под себя другие. С какого-то времени после прихода Брежнева к власти условием любого служебного роста стало не просто наличие партийного билета, но и прохождение через школу партаппарата. Подобная практика распространилась не только на советских и хозяйственных руководителей, но и на сферы науки и культуры. Особенно губительной оказалась «партизация» руководящих кадров для промышленности и сельского хозяйства. Ведь что получалось: появлялся перспективный, знающий работник, но вместо того, чтобы выдвинуть его на соответствующую его квалификации и способностям должность, его отправляли на «отстой» в партаппарат, где он должен был пройти обработку по меркам партбюрократии, стать «своим», проникнуться соответствующим корпоративным духом. При этом партбюрократия портила и деформировала профессионально сильных хозяйственников. Еще более опасной была практика выдвижения на руководящие хозяйственные должности «чистых» партработников, часто совершенно бесцветных, беспринципных и ни на что не годных  функционеров, которые выдвигались на самостоятельную работу за «заслуги» пребывания год-другой в аппарате того или иного райкома или горкома.  

 

Особый характер брежневской системы заключался в том, что решение любых управленческих вопросов она переводила в плоскость внутрикорпоративных (партаппаратных) строго иерархических отношений. С одной стороны, «решить вопрос» означало обсудить его с коллегами и договориться. В этом отношении брежневский бюрократизм коренным образом отличался от технологии принятия решений при Сталине, который выстроил строго иерархическую систему, в которой принципиальные решения общегосударственного уровня принимал фактически один человек – сам Сталин, а решения на более низких уровнях системы носили не политический, а технический характер, и принимались также единолично чиновниками соответствующего уровня. Сталин управлял страной как пассажирским лайнером, присвоив себе глобальную ответственность командира корабля. Другие члены экипажа обеспечивают выполнение решений капитана. Их роль – техническая. Политик на борту только один – капитан. А где же народ? Народ – пассажир, вот и вся его функция!

 

При Брежневе внутри сталинской системы власти были произведены два изменения. Во-первых, вместо одного вождя на высшей ступеньке власти появилось несколько более-менее  самостоятельных центра принятия решений. Конечно, Генсек во имя интересов корпорации как целого, признавался «первым парнем», но его мнение уже не было «божественным откровением» для других членов Политбюро. «Первый среди равных» должен был обсуждать вопросы с «товарищами». Во-вторых, подобная же корпоративизация властных структур произошла и на более низких этажах системы, и, что еще более важно, эти более низкие этажи получили некоторую самостоятельность, что привело к быстрому росту коррупции. И то, и другое отвечало общекорпоративным интересам партократии, которая все откровеннее превращалась в коллективного эксплуататора общества. Между Брежневым и Сталиным можно провести несколько параллелей. Конечно, Брежнев – не Сталин по масштабу личности. Индивидуальная мощь Сталина была эффективным противовесом интересам бюрократии. Важно отметить: Сталин не был членом бюрократической корпорации. Он был силой над ней. Брежнев, напротив, был не только «одним из» партчиновников, но и по своим человеческим качествам он был полной противоположностью Сталину. У него не было не только собственных идей, но и претензий на то, чтобы их иметь. Поэтому, если Сталину нужна была реальная власть, то Брежневу – лишь ее ритуальная оболочка.

 

Как подобные изменения сказывались на состоянии общественного сознания, общественной морали? Самым пагубным образом! Во времена Сталина существовала определенная связь между декларировавшимися общественными целями и восприятием этих деклараций. К словам Сталина относились серьезно, с большой долей доверия. В сознании большинства народа была сформирована мысль, что Сталин живет интересами общества. И эта мысль в известном смысле подкреплялась практикой. При Брежневе общество научилось жить по известному анекдоту: «делаем одно, говорим другое, а думаем третье». При Брежневе партаппарат не только подмял под себя государство, но и заразил общество, народ худшими своими проявлениями. По мере того, как происходило разрастание корпорации партбюрократии, сами бюрократы начали рассматривать собственное место в системе прежде всего с точки зрения извлечения из него индивидуальной выгоды. По мере того, как происходила полная девальвация не только политических лозунгов, но и человеческих слов вообще, присущие бюрократии индивидуализм, своекорыстие, двое- и- троемыслие все больше начали проникать в общество, деформировать и отравлять сознание народа. Поэтому итогом застоя оказался не только сам застой – потеря драгоценного, невосполнимого для развития общества времени, но и тотальное опошление жизни: торжество лживого, легковесного словоблудия, нежелание обременять себя никакой ответственностью, лень, нежелание работать, к чему-то стремиться. Потребительство постепенно превратилось в господствующую страсть, а основным желанием – «жить как у них, работать – как у нас». С таким вот багажом общество подошло к очередному рубежу – 1968 году.

 

В этот промежуток между снятием Хрущева и политическим самоубийством советской системы в 1968 году Рэм Наумович Блюм упорно конкретизировал и уточнял свои взгляды на политическую систему «реального» социализма. Жизнь непрерывно подбрасывала для этого все новую и новую информацию. Было понятно: в новых условиях простого возвращения к «ленинским нормам внутрипартийной демократии» будет недостаточно. В.Ленин решал исторически конкретную задачу построения индустриальной основы грядущей социалистической цивилизации. Недоразвитый российский капитализм только наметил контур такого решения, но исторические обстоятельства сломали теоретическую схему. Ленин раньше других большевиков осознал всю нестандартность ситуации построения социализма в стране, где отсутствовал капитализм, а были только его зародыши, зачатки промышленности и промышленного пролетариата. При всем своем политическом активизме Ленин все же оставался марксистом настолько, чтобы понимать, что одними политическими средствами социалистическое общество не построить. Необходима материально-техническая база. Отсюда ленинская идея НЭПа как временного, но исторически необходимого маневра для создания экономического базиса социалистического общества. К этому нужно добавить, что решать подобную задачу предстояло не в стерильных лабораторных условиях, а в стране, окруженной врагами, переполненной острейшими социальными и экономическими противоречиями, где большинство населения привыкло считать социально справедливым самые примитивные формы уравниловки. Отсюда понимание того трагического обстоятельства, что строить социализм придется не под аплодисменты народа, а преодолевая его недоверие и нежелание отказываться от векового уклада жизни. Ленин полагал, что задачу можно решить, если общество возглавит внутренне демократически организованная, совершившая Октябрьскую революцию партия большевиков. Эта партия должна быть прообразом нового общества, примером и носителем демократических, гуманистических отношений, но, разумеется, готовая и к самой суровой политической борьбе. Как известно, ленинский план предполагал еще один обязательный пункт – мировую социалистическую революцию, поскольку в одиночку социализма построить невозможно: одинокая социалистическая страна либо станет жертвой агрессии со стороны мирового капитализма, либо начнет внутренне перерождаться, что и начало происходить сначала при Сталине, затем при Брежневе. И здесь следует помнить по меньшей мере о двух обстоятельствах. Во-первых, о диалектике цели и средств: невозможно достичь целей демократии антидемократическими средствами. Второе: в такой стране с докапиталистической экономикой, как Россия, социалистически ориентированные политические силы еще очень долго не будут иметь адекватной поддержки в обществе в силу отсутствия в нем адекватного социализму материального базиса. Поэтому большевикам предстояло плыть против течения, а чем такое плавание чревато, хорошо известно. Ленин видел выход в гибкой экономической политике, сочетающей плановые и рыночные начала, в союзе, а не противостоянии, рабочего класса и крестьянства, города и деревни, в развитии производственной демократии, вообще всех возможных форм самоуправления, в демократическом решении национальных проблем, о чем сегодня совершенно забыли в России, в неустанной борьбе с бюрократизмом – порождением отчуждения между народом и властью, в тонком и точном политическом маневрировании, готовности отступить, пойти на компромисс во второстепенном ради сохранения главной цели – реального освобождения общества от всех форм отчуждения.

 

Рэму Наумовичу к середине 60-х годов стало очевидно, что ленинский план не сработал. В обществе все более явственным образом проступали элементы отчуждения. Тема социализм и отчуждение становится для Блюма одной из центральных. Действительно, в плане понимания того, что такое социализм (речь идет, разумеется, о теоретическом понимании, а не о банальном утверждении, что «у нас социализм, а у них – капитализм»), понятие отчуждения – характеристики  стихийности исторического развития, непредсказуемости его результатов для людей, их зависимости от этих неожиданно возникающих результатов, должно быть связано с классовой «предысторией» человечества, особенно с капитализмом, для которого наиболее характерна «слепая» игра различных социальных сил. Если подобная «игра» продолжается и при так называемом социализме, если при этом отчуждение приобретает еще более свирепые формы, то возникает вопрос к самому социализму? Будет ли достаточной его характеристика как общества, упразднившего индивидуальную частную собственность, противопоставившего закону стоимости технологию директивного планирования, вводящего определенные элементы социальной политики: доступность образования, жилья и медобслуживания, гарантированность трудовой занятости, пенсий по старости и др., в области идеологии третирующее личность и защищающее верховенство и правоту коллектива, который, в свою очередь, полностью подчиняется принципам иерархии и регламентации? Или, на самом деле, как предсказывал еще молодой Маркс, это не только не социалистическое, но даже и «недокапиталистическое» общество, в котором социальный порядок поддерживается грубой силой, террористическими акциями против собственного населения, которое осуществляет, якобы, народное (или «пролетарское») государство, на деле превратившееся в корпоративного собственника и распорядителя всех ресурсов общества.

 

Емкая и цепкая память Рэма Наумовича хранила все основные этапы и модели становления и развития в СССР «реального» социалистического общества:

 

– История развития революционного процесса в России в дореволюционный период, начиная от декабристов, мечтавших превратить Россию в общество западного типа: отмена крепостного права, конституция, демократические свободы, парламентаризм, разделение властей; декабристам-западникам противостояла славянофильская идея возвращения общества к общинному укладу допетровских времен, в которой личность растворяется в общине, а политическая иерархия базируется на «естественных, исторических» принципах, правах и обычаях. Поскольку кардинальные вопросы в России никогда не решались, а откладывались, то радикализм все новых групп революционеров возрастал по мере затягивания с реформами, пока, наконец, не пришел через многообразие народнических моделей переустройства общества, в том числе с помощью террора, к русскому марксизму – большевизму, своеобразному конгломерату марксового рационализма с политическим активизмом и идеями общинного коллективизма.

 

– Русская революция 1917 года, оба ее этапа, стали ответом сразу на множество вопросов, поставленных как кризисом мировой войны, так и полной исчерпанностью полуфеодального самодержавного режима адекватно отвечать на них. Своеобразие и трагизм большевистской революции был связан с тем, что она во многом оказалась вынужденным и преждевременным ответом на мировой и внутрироссийский кризис. Эта революция, пытаясь найти выход из кризиса, сильно забегала вперед, стремилась достичь не только не подкрепленных логикой исторического развития целей, но и целей заведомо утопических, даже ошибочных. Но большевистская революция, полагал Блюм, все же была попыткой прорыва в царство свободы, попыткой снятия отчуждения. Кроме того, легкость, с которой власть упала в руки большевиков, спокойная реакция общества на события 25 октября 1917 года, были доказательством полного банкротства политики Временного правительства и усталости общества от нее. Большевики пришли к власти, потому что обладали для этого волей и решимостью, чего у их оппонентов не оказалось. Рэм Наумович подробно изучал историю первого года большевистской революции, встречался со старыми большевиками, знакомился с самыми разными источниками. Круг его данных позволял ему до конца жизни придерживаться мнения, что большевики, получив власть, не имели планов превратить ее в орудие тотального насилия не только против простого народа, но и против бывших правящих классов. Сам переворот совершился практически бескровно. Не было массового насилия и в первые 3-4 месяца революции. Как раз наоборот, Россия жила в условиях невиданной прежде политической свободы: свободы печати, собраний, шествий и манифестаций, и политической деятельности. Даже покушение на В. Ленина (30.09.1918 г.), ставшее причиной начала «красного террора», не изменило убеждений многих видных большевиков о том, что их политическая задача состоит не в удушении свободы, а в реальном ее обеспечении. В конкретных обстоятельствах верх взяли сторонники силовой и даже жестокой политики. Но реальная ситуация была много сложнее и противоречивее, чем ее рисуют сегодня консервативные историки. В подтверждение данной позиции можно сослаться, например, на книгу Ю.Трифонова «Отблеск костра», да и на другие источники. Именно первые, бескровные, месяцы революции Рэм Наумович считал наиболее адекватным отражением на практике большевистской программы. И здесь нужно учитывать не только отношение большевиков к политическим противникам, но и характер внутрипартийных отношений, готовность к сотрудничеству с другими революционными политическими силами (до июля 1918 года в коалиционном правительстве с большевиками работали Левые эсеры), отношение к бюрократии и многое другое.

 

– Большевики при Ленине и несколько лет после его ухода из политики никогда не отличались «монолитным» идейным единством. Споры, дискуссии, платформы и фракции были обычным делом, что совершенно не характерно для тоталитарной политической партии. Тенденция к единомыслию проявилась несколько позже, в конце 20-х годов, и связана она прежде всего с именем Сталина. Поэтому вполне обоснованной представляется идея о том, что ленинская и сталинская политики движения в сторону социализма – это две разные политики, и в действительности нацелены они были на построение разных моделей общества. В основе ленинской модели (если вспомнить «Государство и революцию») лежит представление о самоуправляющемся обществе, политической основой которого выступает система советов, прежде всего производственных, но также и муниципальных (территориальных). Никакого идеологического единообразия, тем более диктатуры, никаких особо изощренных «машин подавления» враждебных классов, ведь трудовой народ – абсолютное большинство общества, и винтовка в руках трудящегося – гарантия демократии. Тем более невозможно найти у Ленина даже намеков на необходимость истребления самого трудового народа. Это нонсенс! Для кого же делается революция и чьими руками она творится? У Сталина же поначалу, в том числе в период борьбы с оппозицией, не было никакой собственной модели общества. Ее контуры начали появляться, что называется, post festum, задним числом, когда возникла необходимость как-то оправдать то, что получилось. И вот тут у Сталина открываются диалектические способности: он пускает в оборот теорию нарастания классовых противоречий по мере продвижения страны к социализму, говорит о внутренних врагах, готовых сомкнуться с врагами внешними и т.д. Разумеется, подобная обстановка требует максимальной сплоченности, максимальной концентрации ресурсов, максимальной централизации власти, требует исключения всякого идейного разброда и шатаний. Одним словом, для того, чтобы продолжать жить социалистическому государству на 20-й год его существования потребовался чрезвычайный режим личной власти. Социальная философия Ленина и Сталина оказались кардинально противоположными. Для Ленина и, соответственно, большевиков-ленинцев, подлинной целью начатого в России революционного процесса было создание такого общества, субъектом     которого выступает свободная, т.е. политически автономная, творчески богатая и активная личность. Формулой, целью такого общества являются слова из «Коммунистического манифеста»: «свободное развитие каждого является условием свободного развития всех». Желаемая модель общества – организм, в котором все элементы ценностно равнозначны и наделены каждый защищаемой и оберегаемой обществом личностной автономией. Интегральное качество такого организма – не просто сумма качеств составляющих его элементов, но функция их всеобщего свободного выбора. Если поискать аналогии подобного общественного устройства в истории философии, то в первую очередь на ум приходит идея категорического императива Им.Канта, только нашедшая земное воплощение.

 

Сталинская модель противоположна прежде всего в понимании цели общественного развития. Целью в рамках сталинской модели выступает не человеческая личность, которая всегда вызывала у вождя народов большие подозрения, а достижение обществом в целом определенной ступени материального благополучия, как полагал вождь  – основы всякого другого человеческого блага. Достигается эта цель путем генерализации, т.е. подчинения интересов каждого индивида интересам целого. Благо каждого зависит от всеобщего блага, и любое поползновение отдельно взятого индивида «ходить вне строя» – мятеж и ужасная крамола, и заслуживают самого сурового наказания. Совершенное общество – механизм, выстроенный и четко отлаженный гениальным механиком. Все элементы механизма идеально подогнаны друг к другу. Каждый элемент занимает строго отведенное ему место. Люди в таком обществе подобны деталям машины: они взаимозаменяемы и их ценность состоит лишь в том, что каждая такая деталь находится на своем месте и четко выполняет отведенную ей функцию. В подобном часовом механизме порядок устанавливает и поддерживает часовой мастер. Для «деталей» свобода может рассматриваться только в качестве осознанной необходимости, и любое притязание деталей на автономность незамедлительно приводит к их «выбраковке».

 

По поводу уровня и качества социальной теории Сталина можно отметить два обстоятельства. Первое: с точки зрения классового содержания, сталинские представления о социализме не поднимаются над уровнем обыденного мелкобуржуазного сознания. Второе: моделью социальной философии Сталина служила механистическая философия 18 века, да и то не в лучших своих проявлениях.

 

– Реформы Хрущева были первой попыткой нащупать дорогу от «механистического социализма» к «органическому», от социализма, ставящего знак равенства между понятиями справедливость и одинаковость и провозглашающего физическое уничтожение носителей индивидуальной частной собственности целью и родовым признаком социалистического общества, и «социализмом с человеческим лицом», при котором людей не убивают и не мучают в лагерях и тюрьмах лишь за то, что они позволяют себе проявить свою особость, индивидуальность. Этот социализм не может впадать в ступор от одной лишь мысли, что его правовая система должна по крайней мере не уступать уровню правопорядка и правовой культуры буржуазного общества. Наконец, что социализм не должен ни в чем не уступать капиталистическому обществу в уровне и качестве жизни абсолютного большинства его членов, отличаясь от капитализма лишь в следующих  отношениях: 1. Гарантированным обеспечением базисных социальных потребностей для всех членов общества – гарантии равных возможностей личностного развития; 2. Контроль (государственный, правовой, экономический) за уровнем социального неравенства, недопущение сверхмонополий и суперсостояний; 3. наличием реально действующего и эффективного механизма народной, самоуправленческой, а не формально-представительной демократии, и эффективным контролем со стороны демократически организованного самоуправления над государственной исполнительной властью, контролирующей от имени и во имя интересов общества основные ресурсы и крупнейшие производства. Во всем остальном – многообразие форм собственности, плюрализм мнений и политических сил, независимый суд и гарантии индивидуальных прав и свобод. Только такое общество может рассматриваться как переходное от капитализма к коммунизму, главная особенность которого – преодоление антагонистического разделения труда и базирующегося на нем отчуждения.

 

– Приход к власти Леонида Брежнева представлял собой попытку закрепления, замораживания практики административно-бюрократического управления обществом. Сам Брежнев не был ни деспотом, ни тираном. Скорее, к нему применима характеристика лидера попустительского типа. Он не столько управлял, сколько тешился властью. Его личностные амбиции не распространялись дальше ритуальных наград, славословий и возможности сладко пожить за народный счет. Он не был человеком идеи и не обладал ни глубокими познаниями, ни широтой взглядов. Он был удивительно конгинеален партии и госаппарату, на который опирался и который видел в нем «свое родное». При Брежневе госвласть перешла в режим удержания достигнутых рубежей, а общество в фазу малоконтролируемой эволюции. Экономика держалась на богатстве природных ресурсов. Экономическая эффективность падала, а вместе с ней и надежды на воплощение в жизнь амбициозных хрущевских обещаний. Подозрения в том, что Брежнев хотел вернуться к политической практике Сталина, беспочвенны. На самом деле он и вся возглавляемая им пирамида бюрократической власти желала только бесконтрольности, независимости от народа, который тоже всегда чего-то хочет. Власть хотела жить припеваючи, «как у них», ни за что не отвечать и особенно не напрягаться. Хочется повториться: у Сталина была большая цель, и он ради ее достижения не останавливался ни перед какими жертвами. Хрущев сказал: это неправильно, нельзя строить светлое завтра, заливая дорогу кровью. Но он не довел демократические реформы до завершения. Практически, он их почти и не начал, действовал бессистемно, хватался за все и мало чего добивался. Пришел Брежнев и сказал: живем спокойно, каждый настолько хорошо, насколько позволяет его номенклатурная позиция. Реформы и всякие там инновации прекращаем. От Сталина Брежнев хотел заимствовать только неподотчетность власти народу, но он не хотел и не мог ставить больших целей и добиваться их достижения любыми средствами.

 

– Совершенно очевидно, что в годы брежневского застоя страна развивалась отнюдь не по пути от социализма к коммунизму. Поскольку то, что сложилось в СССР, все же как-то назвать было необходимо, назвали «реальным или развитым социализмом». На практике этот «реальный социализм» все больше и больше обуржуазивался.

 

Таким образом, для непредвзятого наблюдателя «зрелая» советская система представлялась тотально отчужденным обществом, утратившем способность адекватно реагировать на объективную информацию о самом себе. Рядовые граждане в массе своей становились все более равнодушными, индифферентными по отношению к проблемам страны. Устраненные властью от участия в политическом процессе, советские люди превращались в пассивных потребителей-эгоцентриков, живших личными мелкими материальными радостями. Такое поведение считалось адекватным и всячески приветствовалось властью. Зато люди неравнодушные, видевшие проблемы и стремившиеся понять их причины, держались под подозрением, а наиболее активные либо отправлялись в «психушки», либо выдворялись из страны. И это тоже было проявлением отчуждения, тех его видов, которые Маркс называл «отчуждением от рода» и самоотчуждением: человек, исключенный из существенных социальных связей, лишенный возможности быть субъектом собственной социальной жизнедеятельности, дичает в буквальном смысле слова, перестает быть человеком, утрачивает самого себя, а также и связи с другими людьми, утрачивает собственную социальную природу. Рэм Наумович, ставя вопрос об отчуждении при социализме, не мог не задуматься над тем, чем в своей сущности, в своей основе отчужденный социализм отличается от отчужденного капитализма? В конце 60-х годов прошлого века вошла в моду теория конвергенции – постепенного сближения социалистической и капиталистической систем. Методологически эта теория представляется ущербной, поскольку постулирует наличие качественно различных общественных систем. Но был ли брежневский «развитой» социализм качественно отличной от капитализма системой? Или же неудачной моделью капитализма? Что если Октябрьская революция, совершив героическую попытку прорваться в «царство свободы», только «слегка поцарапала» крепостную стену капиталистического общества? Революции действительно содержат в себе «прорывной» потенциал, ведь они – продукт совместной свободной деятельности народных масс. Революции способствуют «переделке» человека, помогают родиться новым отношениям. И все же не следует преувеличивать их магической силы! Сами по себе политические революции не приводят к коренному изменению технологического способа производства. Они могут либо расчистить политические конюшни для того, чтобы могли развернуться уже родившиеся новые технологические отношения, либо помочь их зарождению. Все это имело место и в послеоктябрьский период. Достаточно вспомнить о могучем культурном подъеме, который пережил Советский Союз в 20-е годы. Тем не менее, октябрьское половодье оказалось все же недостаточно сильным, чтобы до основания смыть мерзость старого мира. Сталинизм, а затем и брежневщина были попытками вернуться в недавнее классовое прошлое. Наличие, более того, усиление отчуждения при социализме ясно указывало на то, что революционный радикализм большевиков оказался бессилен перед твердыней классово-антагонистического общества. Да, после Октября появились определенные элементы, фрагменты, контуры бесклассового общества, но не более того. Элементы и фрагменты социализма присутствуют и в западноевропейских странах: социальное государство в Швеции, Германии, Норвегии, Дании, Финляндии. Но это не означает, что эти страны утратили основное качество капиталистического способа производства. Капитализм у них никуда не делся, хотя появились и некоторые социалистические элементы. Точно также и советский социализм оказался на поверку «перелицованным» капитализмом, хотя не только с элементами социализма, но и с некоторыми встроенными в программу его развития социалистическими целями. То же можно сказать и о Китае, и о других попытках шагать по пути к социализму. Поэтому, возможно, прав близкий друг и однокурсник Рэма Наумовича Рой Медведев, когда в своей книге «Капитализм в России?», вышедшей в 2008 году, признавался, что большевики поспешили с социалистической революцией: ни моря крови, ни огромная вера в справедливое светлое будущее не смогли качественно изменить основанную на антагонистическом разделении труда систему частной собственности. Можно добавить: сталинская, а затем и брежневская реакции на ленинский – самоуправленческий, советский социализм, имели, разумеется, далеко не социалистическую природу. Характерно, что сегодняшние апологеты Сталина пытаются реабилитировать его не как коммуниста, а как консервативного государственника и патриота. Реально Сталин, опираясь на полуфеодальное социальное наследие России, строил экономический капитализм, хотя и с определенными социальными элементами (социальные гарантии, образование, культура, наука). Но сталинская программа развития породила сильнейшее противоречие. Процесс развития Сталин, отчасти в силу обстоятельств, осуществлял чрезвычайными методами, используя мощнейшую регламентацию и насилие. Возникающее при этом внутреннее напряжение Сталин пытался снять путем прямого террора, но выросшее уже при нем поколение никак не вмещалось в жесткие рамки сталинской системы. Поэтому она и начала разваливаться, как только вождь покинул сцену. Но сталинский «насильственный» социализм оказал колоссальное деформирующее воздействие на дальнейшее развитие общества, поскольку во многом уничтожил самый ценный ресурс общественного развития – социальную активность народа. Практически сталинский, затем и брежневский социализм лишь усложнили становление отношений и структур современной капиталистической формации, прежде всего социально ориентированного капитализма. Если бы получила историческое развитие ленинская программа НЭПа, скорее всего, в сегодняшней России социализма также бы не было, но она, Россия, оказалась бы неизмеримо ближе к нему, чем сейчас.

 

Так или иначе, но подводя неутешительные итоги анализу отчуждения при социализме, Рэм Наумович Блюм оставался верен той истине, что революция – это великая очистительная сила для человечества, ускоряющая его развитие. Революция выплавляет новых людей для новой жизни, и, наверное, в этом ее основное положительное значение. Неудачи реального социализма – не повод для того, чтобы опускать руки и предаваться унынию. Прогресс человечества остановить невозможно, хотя можно затормозить или направить обходной дорогой. Прежде всего потому, что технологический прогресс – это непрерывное усложнение не только техники, но и требований к человеку, а также и самого человека, что приводит к изменениям отношений между людьми как в процессе производства, так и за его пределами. Система политических отношений, отношений собственности и власти начинают восприниматься в качестве оков не только в странах так называемого социалистического лагеря, но и в странах классического капитализма. Повсюду возникали очаги недовольства не только и не столько достигнутым уровнем жизни, сколько самими базисными ценностями, определяющими направленность человеческой активности и критерии удовлетворенности ее результатами. Наступал 1968 год. В странах Западной Европы и в Соединенных Штатах звучали песни протеста, ширилось число сторонников альтернативного способа существования. Появилось поколение, не знавшее войны и голода, и именно это поколение начало задумываться над целями и смыслом не признающего никаких ограничений в потреблении капитализма.  Размышления над смыслом жизни начали попахивать революционными выводами. В Восточной Европе навстречу этим антикапиталистическим импульсам, исходившим главным образом из Франции, Германии и США, начали формироваться идеи «социализма с человеческим лицом». На сей раз «возмутительницей спокойствия» оказалась Чехословакия, но, в отличие от событий в Венгрии, Польше и ГДР, Пражская весна развивалась по особому сценарию. Рэма Наумовича особенно вдохновило в этих событиях то обстоятельство, что движение за демократию в Праге не носило антисоциалистического характера. Народ не требовал коммунистов на фонарь. Более того, официальные лидеры компартии встали во главе преобразований. Чешская ситуация начала все больше напоминать революцию сверху. Этот энтузиазм усиливался еще и тем, что началась так называемая «майская революция» во Франции, при всем своем многоцветье имевшая ярко выраженную антикапиталистическую направленность. Казалось: наступают новые времена, те самые, о которых так долго мечталось…

 

 

Новый революционный класс – студенчество

Прежде чем разразиться грозе, небо заволакивается тучами. Не бывает гроз при ясном небе. Три года, прошедшие после снятия Хрущева, очевидным образом показали, что социалистический энтузиазм оттепели начал иссякать, подмораживаться практикой реального бюрократизма. Политическая система проявляла все большую склонность к стагнации, стремилась регулировать и регламентировать все и вся. Запрещать, ничего или почти ничего не решая по существу. Множились столкновения между разбуженной оттепелью интеллигенцией, особенно творческой, студенческой молодежью, и плодящимся и размножающимся классом чиновников. Жизнь наполнилась нерешенными и нерешаемыми проблемами (кстати, субъективно при Сталине в общественной жизни проблем было значительно меньше. Вождь обладал способностью к их упрощению). В послехрущевскую эпоху жизнь как-то сразу распалась на множество развилок: что делать с биологической проблемой, с тем, что нужно поднимать сельское хозяйство, кормить народ, а генетика в стране по-прежнему «продажная девка империализма»? Как повысить эффективность общественного производства, если при социализме – рынок – не рынок, товар – не товар, а прибыли вообще быть не может?  Как совместить новые переводы из Маркса с такими ясными, привычными старыми сталинскими догмами? Как позволить деятелям искусства творить, если творчеством следует управлять, а свобода – осознанная необходимость? Вопросы. Вопросы…  Рэм Наумович Блюм имел ум теоретика, поэтому скоро понял, что не смена генсеков движет историю. В обществе нет ничего застывшего, раз навсегда данного. Субъекты истории тоже трансформируются, и нужно поспевать с осмыслением этого процесса. Блюм интенсивно читает, читает на разных языках: немецком, английском, венгерском. Не для того, чтобы опубликовать очередную статью и написать докторскую. Хотя и надо бы… Он стремится понять стремительно меняющийся вокруг него мир.

 

Главный источник специальной научной литературы на иностранных языках – научная библиотека Тартуского университета. Там, по межбиблиотечному абонементу, можно заказать интересующие работы по истории, философии, социологии, политологии и т.д. Иногда присылали книги, на ограниченное время. Чаще – микрофильмы. В читальном зале для этого стояли специальные аппараты. Почти каждый год Рэм Наумович зимние каникулы проводил в библиотеках Москвы или Ленинграда. Возвращался с ворохом конспектов и обязательно со свежими идеями. В спецхранах штудировал Антонио Грамши, Роже Гароди, Дьердя Лукача, Милована Джиласа, многих других. Из этих штудий постепенно складывался комплекс представлений об изменениях субъекта исторического процесса. О новом облике и новой роли пролетариата, обусловленной развитием научно-технической революции. О пролетаризации интеллигенции и интеллектуализации пролетариата, о роли деклассированных масс городских предместий в странах третьего мира, о возрастающем влиянии молодежи, особенно студенчества, в политических процессах. Совсем скоро гипотезы и теории начнут стремительно материализоваться на улицах и площадях Берлина и Парижа. Приближался 1968 год. Весной 1967 года Блюм пишет доклад «Роль студенчества в социалистическом обществе». Если память не изменяет, с этим докладом Рэм Наумович выступил на республиканской Студенческой конференции, приуроченной, разумеется, к 50-летию Октябрьской революции. Официальной целью доклада было определение теоретических векторов дискуссии представителей эстонского студенчества. Решить задачу, надо сказать, достаточно щепетильную в тогдашних условиях, можно было двумя способами: формально, расписав, какое в Советском Союзе и в Советской Эстонии замечательное студенчество, как оно предано идеалам и насколько правильно его развитием управляют «родные» партия и правительство. Такой панегирик следовало бы обильно украсить цитатами из здравствующих вождей, кое-где для солидности разбавляя их ссылками на классиков. Но относительно последних уже в середине 60-х годов в начальствующих кабинетах существовала установка, что увлекаться цитированием Маркса или, например, философских работ Ленина, тем более строить систему рассуждений и доказательств ссылками на классиков, не следует. Цитаты из классиков должны быть конгениальны установкам современных вождей. Второй способ мог быть ориентирован на проблемное изложение материала. Подобный подход не приветствовался, но и запретить его было трудно, если он исходил из установки, что в целом наша социальная система справедлива и эффективна, но имеются и недостатки, и нерешенные проблемы. При втором подходе содержательность определялась наличием собственных идей у автора и умелым владением классическим наследием. То и другое у Рэма Наумовича присутствовало, к тому же он был искренним и убежденным марксистом-коммунистом, а в таком случае вывести его «на чистую воду» было сложно. Хотя многие ревностные поборники номенклатурного реального социализма нутром чувствовали, что говорит и куда клонит Блюм, но опровергнуть его было сложно. Требовался равный с ним уровень владения не просто цитатами, а сутью марксистской теории. Любопытно, что во всем докладе не было ни одной ссылки на Брежнева или на решения и постановления ЦК КПСС.

 

Цель доклада Блюм сформулировал следующим образом: «какие принципы и условия необходимы для подготовки будущих специалистов народного хозяйства, науки и культуры к выполнению их главной жизненной роли – борьбе за новое коммунистическое общество». (рукопись, с.1).

 

Доклад начинается с социологической характеристики студенчества как специфической социальной группы советского общества. Подчеркивается, что потребности научно-технической революции привели к быстрому росту числа студентов в СССР. К 1970 году число студентов должно приблизиться к 5 млн., что действительно было большой цифрой, если принять во внимание, что за годы с 1918 по 1963 в СССР всего было выпущено специалистов с высшим образованием 5 млн.756 тыс. человек.

 

Студенчество можно рассматривать как одну из групп интеллигенции «как совокупности лиц, профессионально занятых квалифицированным умственным трудом». (там же). К числу важнейших признаков студенчества как социальной группы относятся:

 

– студенчество – так называемая производная социальная группа (термин Антонио Грамши), поскольку она формируется из представителей разных социальных групп общества. Сегодня можно добавить, что студенчество функционально представляет собой в современном динамическом обществе один из социальных лифтов;

 

– одна из особенностей студенчества как социальной группы – она не имеет непосредственной связи с производительным трудом и представляет собой особую группу потребления – группу потребителей знания;

 

– студенчество – типичная переходная группа, в которой каждый студент находится лишь определенное время, затем обязательно переходя в другую социальную группу. В то же время студенческие годы наиболее важны с точки зрения личностного созревания: умственного, нравственного, профессионального, социального. Для многих молодых людей студенческие годы – первый опыт жизни вне семьи, обретения самостоятельности, социализации в качестве самостоятельной личности;

 

– переходный статус студенчества обусловливает и его важные психологические особенности: «Тяга к новому, повышенное чувство справедливости, восприимчивость ко всему передовому, прогрессивному, нонконформизм и в то же время определенная незрелость, порождаемая отсутствием жизненного опыта, преобладанием чувства над разумом, словом, те недостатки, которые принято называть недостатками молодости. Именно на основании этих недостатков, порой, саму молодость считают недостатком». (там же, с.2).

 

Блюм констатирует подъем студенческого движения во всем мире: выступления против войны во Вьетнаме в США, революционная борьба студентов Латинской Америки, поддержка студентами Кубы социальных преобразований режима Ф.Кастро.

 

Советскому студенчеству, считал Рэм Наумович, свойственны лучшие черты прогрессивного студенчества. Оно не растеряло традиций революционного студенчества, боровшегося с царским самодержавием. Советскому студенчеству свойственна социальная однородность, отражающая отсутствие социально-классовых антагонизмов в обществе. Тем не менее реальное влияние студенчества в жизни страны пока недостаточно, хотя потенциал этого влияния огромен. Важно, что через 10-20 лет, когда в полной мере ожидаются масштабные перемены в жизни общества, в науке и технике, связанные с ускорением научно-технической революции, нынешние студенты составят профессиональный костяк общества. Поэтому важно уже сегодня готовить себя к будущим вызовам. Прежде всего это касается готовности к выполнению задач творческого характера. Тема творчества, развития творческих способностей будущего специалиста и связанная с ней проблема социальной активности, самостоятельного и ответственного отношения студенчества к жизни – центральная в докладе Рэма Наумовича: «Научно-технические изменения всегда неизбежно ведут к социальным и идеологическим переменам. Тенденции современного научно-технического развития подтверждают прогнозы Маркса о неизбежной смене капиталистических отношений социалистическими, о развитии социализма в сторону коммунизма. Можно с уверенностью сказать, что человечество должно изменить коренным образом свои социальные отношения, в противном случае цивилизации грозит самоубийство. Должно быть создано такое общество, где в гармонии находились бы наука, техника, социальные отношения и духовная культура. Это общество и есть коммунизм».

 

По сути дела, в приведенной цитате мы имеем дело с теоретическим и жизненным кредо философа Блюма. Столь категорично, прямо и откровенно он выражался нечасто. Здесь же мы имеем дело с «или – или»: впереди человечество ждет или коммунизм, за который необходимо бороться, открывая все двери и окна свободе и творчеству, или «самоубийство цивилизации». Откуда такая категоричность? Через 20 лет, с началом Перестройки Рэм Наумович попал в сферу внимания как местных, так и зарубежных СМИ. У него брали интервью, называли сторонником и даже теоретическим лидером социализма с человеческим лицом. Оппонентам из консервативно-номенклатурного лагеря Блюм казался отступником, ревизовавшем Маркса и Ленина. Им, консерваторам, казалась полной утопией идея о том, что подлинный социализм/коммунизм  могут базироваться только на свободе, активности, творчестве, инициативе всего народа, а не на иерархии, структуре, авторитете и подчинении. Какое-то, довольно короткое время, когда только зародился Народный Фронт, который Блюм считал проявлением демократической революции, феноменом общественной самоорганизации, он приобрел исключительную популярность в кругах эстонской интеллигенции, особенно творческой. Но эта популярность содержала в себе и большое «но». Хорошо известно, что идея, точнее, лозунг свободы легко собирает вокруг себя большинство, когда направлена против очевидной несвободы для того же большинства в прошлом или настоящем. Но когда угнетавшая общество несвобода рассыпается в прах, вместе с этим раздробляется и лагерь сторонников свободы. Становится очевидным, что разным людям в слове свобода чудились совершенно разные напевы. Если для одних свобода ассоциировалась с развитием демократии народа и для народа, то для других – с национальным самоопределением, которое может быть направлено и против демократии, и даже против суверенитета собственной нации, о чем писал Блюм в кандидатской диссертации. Если для одних творческая инициатива, экономическая активность связаны с благополучием для всего общества, то для других они имеют смысл лишь в том случае, если направлены на достижение личного успеха. Каковы могут быть социальные последствия личного успеха, неважно. Мир делится на победителей и побежденных. Победитель получает все, а проигравший плачет. Таков природный закон, а буржуазный мир покоится на природных, следовательно, вечных закономерностях. Непонимание этого – либо глупость, либо умысел. Дураки сами себя наказывают, но те, кто толкует о свободе как всеобщем достоянии – опасные смутьяны и мошенники. Попытки реализации социалистических утопий неизменно заканчивались кровавыми диктатурами. Можно не продолжать. Наша задача – оценить, какой стороне, какому лагерю принадлежат доброе имя, память и дела Рэма Наумовича Блюма?

 

Прошло 20 с небольшим лет, и порождение всеобщей потребности в свободе – Народный Фронт в поддержку перестройки, не успев родиться, начал неумолимо раскалываться на «кричащие», становящиеся все более враждебными противоположности. Блюм был одним из первых, кто рассмотрел в недалеком грядущем причину поражения Перестройки. Он же был одним из первых диссидентов в лоне собственного любимого детища – Народного Фронта. Причина в обоих случаях одинакова: отказ от попыток изменить общество действительно демократическими методами, отодвигание народного большинства от сферы принятия решений, от рычагов власти и от общественных ресурсов. Общество, руководимое сторонниками частной выгоды, несмотря на громкие заявления, что все изменим и перестроим, начало возвращаться, правда, в несколько иной политической упаковке, к прежним порядкам советского отодвигания простого человека от власти, ресурсов и свободы.

 

Может быть, правы современные либералы: человек по природе своей эгоист, индивидуалист, потребитель. Пытаться переделать природу – что плевать против ветра. И, может быть, уже в 1967 году Рэм Блюм был опасным, законченным утопистом и мечтателем? Только послушайте, что он писал: «…решающим критерием оценки деятельности всей высшей школы,  в том  числе  и  студенческих  общественных организаций, должна  быть  способность   воспитать  к о м м у н и с т и ч е с к о г о человека (разрядка Р.Блюма), могущего бороться за завтрашний день, воспринять идеи завтрашнего дня, жить в завтрашнем дне. Такова основная цель. Но эта цель предполагает ясное представление о коммунистическом общественном идеале, о той системе ценностей, с которой связан этот идеал. Ведь именно идеал определяет способ и характер поведения человека в постоянно меняющихся жизненных ситуациях». (там же, с.4). Но этот идеал, чтобы быть реальным регулятором человеческого поведения, должен быть результатом научного анализа существующих отношений и противоречий. С другой стороны, идеал должен быть связан с практической деятельностью человека.

 

Коммунизм, подчеркивал Рэм Наумович, не предмет веры и тем более не казарма. Коммунистическим может называться лишь общество, главной реальной целью которого выступает реальный гуманизм – расцвет человеческой личности, всех ее способностей. Отсюда вытекают и основные ценности подобного общества: коллективизм, интернационализм, демократизм, гуманизм, общая и профессиональная культура, активное отношение к жизни и нонконформизм. Блюм подчеркивал: социологические исследования показывают, что «симпатии студентов на стороне таких жизненных устремлений, как интересная работа, непримиримость к недостаткам, чистая совесть, свобода мыслей и действий, семейное счастье, и в то же время наиболее отрицательное отношение встречают спокойная и тихая жизнь, власть над другими людьми, слава». (там же, с.6) Коммунизм предполагает активное отношение к жизни, способность к борьбе за осуществление поставленной цели. «Коммунизм – это идеология борцов…- вот его главная особенность», – настаивал Блюм. (там же). Пассивность, конформизм, приспособленчество – опасные враги коммунизма. «Социологи различают два типа личностей: творческую и приспособленческую, конформистскую. Для второго типа личности – приспособленческой – характерно лишь стремление удовлетворить потребности недостатка, потребности в тех или иных внешних благах (еда, одежда, вещи и т.п.), таким людям свойственна активность лишь в достижении личных целей, общественные дела их интересуют мало, и они не стремятся что-либо изменить в окружающем их мире. Творческая же личность руководствуется потребностями роста… Целью действий творческой личности являются не внешние блага, а сама деятельность, которая способствует развитию творческих возможностей человека». (там же, с.7). Без воспитания такой личности студенчество не сможет выполнить роль строителя нового общества.

 

Среди препятствий, мешающих формированию целостной личности студента, такие, как опасность превращения специалиста в «частичного человека», что является результатом растущего и в технике, и в науке разделения труда, специализации. Признаки подобной «частичности» дают себя знать и в отношении некоторых студентов к общественной работе как к чему-то внешнему, отвлекающему от учебы и занятий наукой. По мнению Блюма, это опасное заблуждение. На собственном опыте и опыте многих ученых он показывает возможность сочетания в личности крупного ученого научной продуктивности и активной социальной позиции. «Ведь настоящий ученый – это не только исследователь, он в то же время активный боец за свои идеи, за свои убеждения». (там же, с.9) Поскольку современная наука, особенно науки естественные, превратилась в коллективное творчество, то почти каждый крупный ученый – это еще и руководитель коллектива, организатор. Но соответствующие навыки и качества формируются в общественной деятельности. Другая опасность при формировании целостной личности – стандартизация взглядов и вкусов, причинами чего в современном мире выступают рост потребления на базе массового стандартизованного производства, влияние СМИ и увеличение свободного времени. Сами по себе все эти явления могут быть благом, но в определенном социальном контексте могут приводить к духовному обнищанию человека: «Частнособственнический строй культивирует создание так называемого «массового» человека, вкусы и взгляды которого определяются заданным стандартом, оценки и пристрастия которого заимствуются из «вторых рук» и абсолютно несамостоятельны, интересы которого ограничиваются погоней за модой, покупкой новой модели автомобиля или телевизора, чтобы было не хуже, чем у Джонов». (там же, с.10). Стандартизация и потребительство лишают человека индивидуальности, без чего не может быть полноценной личности. Заметим, Блюм открыто говорит, причем на большом республиканском мероприятии, что коммунистическому обществу нужны не бездумные автоматы, произносящие заклинания в верности партии, а думающие, самостоятельные, активные личности, с ярко выраженной индивидуальностью. При этом понимающие, что цель и смысл их личностного бытия, возможности их свободного развития зависят от таких же возможностей всех других членов общества. Поэтому успех одного не перечеркивает возможность успешности других, но, наоборот, служит ступенькой для развития других людей. В этом и суть коммунистического коллективизма. Коллектив – не диктатор, лишающий каждого отдельного человека самостоятельности. Наоборот, он основа развития индивидуальных особенностей каждого. Подобное понимание коммунизма несовместимо ни с практикой «реального бюрократического социализма», выдававшего диктатуру правящей бюрократии за некий суррогат коллективизма, ни с буржуазным пониманием свободы, превозносившем индивидуализм в качестве высшей ценности. При этом обосновывая собственное видение целостной личности, Блюм настаивал на диалектической формуле: без расцвета человеческой индивидуальности «не мыслим подлинный коллективизм». (там же). Тут всплывает один вопрос, которого Рэм Наумович в своем докладе подробно не касался: возможно ли совместить требование свободы с ограниченными материальными возможностями общества? Капитализм в этом вопросе категоричен: кто не нарушает принятых в обществе формальных правил, может идти в своих желаниях и их удовлетворении так далеко, насколько позволяют возможности самой личности. Нормально, если победа немногих (более высокий уровень жизни, концентрация власти, общественное признание) будет означать поражение большинства. Иными словами, в материальном мире возможны любые материальные различия, поскольку они являются базой развития. Капитализм доказал свою высокую способность к развитию на конкурентной основе, и просто призывами переключаться с материальных потребностей на духовные делу не поможешь. Потому-то и возникает реальная проблема существования промежуточного общества: не во всем капитализма, но еще далеко не коммунизма. Ни теоретики, ни практики «реального социализма» эту проблему не только не решили, но даже толком и не поставили, потому-то СССР и закончил саморазрушением. Он очевидным образом боялся личностного разнообразия и поэтому допускал материальную дифференциацию только в номенклатурной, псевдофеодальной форме. Поэтому СССР оказался в целом невосприимчив к инновациям – основе конкурентоспособности. Но и капитализм, все более освобождающийся от нравственных ограничений, начинает превращать «конкуренцию без берегов» в средство, останавливающее развитие. Ведь безумная концентрация материального богатства и власти в руках немногих не просто приводит к обесчеловечиванию большинства человеческих существ, но и нравственно и физически разлагает «победителей». Стоящие на вершине материального могущества все больше оказываются только сверхпотребителями, а не аккумуляторами творческой энергии. Они лишь высасывают кровь из общества, мало что давая взамен. Более того, подобная жизнь начинает утрачивать свой экзистенциальный смысл: безграничные возможности желать и получать могут отрицать самое себя. Если мое существование возможно лишь как уничтожение других существований, то рано или поздно встанет вопрос, для чего я?

 

Намечая, но по понятным причинам, детально не раскрывая эту тему, Рэм Наумович приводит в качестве иллюстрации знаменитые стихи Андрея Вознесенского из «Анти-Миров»:

«Мир не хлам для аукциона,

Люди мы, а не имя рек.

Все прогрессы реакционны,

Если рушится человек».

 

Как же обеспечить свободное развитие целостной коммунистической личности, ставит вопрос Рэм Блюм? Лекциями? Словами? – Нет, это утопия. «Пытаться изменить человека, не меняя характера его деятельности – утопическая задача… есть единственное и только единственное средство действительно общественного, действительно коммунистического воспитания – это вовлечение людей нашего общества в процесс активного строительства новых социальных отношений. Оно предполагает создание такой обстановки, чтобы каждый человек рассматривал эту задачу как свою собственную, как относящуюся к его сущности, чтобы он не относился к ней как к внешней силе, навязанной откуда-то сверху, чтобы он участвовал в решении вопросов по поводу своей деятельности, был и чувствовал себя хозяином и творцом созидаемого общества, чтобы он нес личную и коллективную ответственность за его судьбу». (там же, с.11).

 

Позиция Рэма Блюма принципиально направлена против того образа молодого советского человека, студента, каким его хотела видеть сталинско-брежневская система, для которой человек тем более «наш», чем он покладистее, лояльнее и преданнее начальству, чем лучше умеет угодить, согласиться, проголосовать «за», спрятать в карман собственное мнение и т.д. Блюм настаивает: ничего общего такие «молчалины» с коммунистической личностью не имеют. Подлинный коммунист мотивирован изнутри, принципиален, активен, не боится ответственности и всегда готов пожертвовать собственным интересом ради общего дела. Рэм Наумович вполне искренне полагал, что вокруг него большинство может и хочет быть именно такими людьми, что быть коллективистом, бессребреником, нонконформистом и т.д. нормально. Ведь именно благодаря таким людям народ наш одержал победу в войне, поднял страну из разрухи, сумел избавиться от сталинского наваждения и от животного страха перед государством. Главное, что, как казалось Блюму, мешает народу, абсолютному большинству стать самими собой, т.е. приблизиться к тому образу коммунистического человека, который нарисовал Блюм – это бюрократическая рутина, подавление инициативы, недоверие к творчеству, боязнь свободы. Формат публичного выступления делал для Блюма совершенно невозможным прямо сказать, что все то недоверие, нелюбовь к человеку, жестокость, почти всегда несправедливая к нему и формально-«отеческая» забота, номенклатурное барство – все это остатки в нашем обществе старого, некоммунистического мира и что главным средством его искоренения может быть только движение вперед, к демократии и свободе, движение на базе коллективистских, нестяжательских ценностей, творческой активности и человеческого достоинства. Блюм верил, что развитие нашего общества по пути социализма предполагает преодоление бюрократической рутины, отчуждения власти от народа и их взаимного недоверия. Путь к решению данной задачи – «широкая подготовка студентов к общественной деятельности … всемерное развитие активности, самодеятельности, навыков демократического самоуправления». (там же, с.12).

 

Успех в достижении поставленной цели определяется наличием ряда условий: 1. «Возможно большая организационная самостоятельность в работе студенческой, комсомольской и других общественных организаций…» (там же) Ибо, как говорил В.Ленин, «без полной самостоятельности молодежь н е  с м о ж е т  ни выработать из себя хороших социалистов, ни подготовиться к тому, чтобы вести социализм  в п е р е д». (Ленин В.И. ПСС,т.30,с.226).

2. «Ставить такие задачи, выполнение которых обеспечивает ощутимые результаты с тем, чтобы у студентов существовала уверенность, что их труд приносит пользу, что от их энергии зависит правильное решение тех или иных вопросов.
3. Устранить элементы недоверия, бытующие еще по отношению к молодежи, ибо ничто так не расхолаживает, не лишает веры в свои силы, как недоверие.
4. Расширение прав предполагает увеличение обязанностей и ответственности». (там же, с.14)

 

Менее чем через год накопленный потенциал социальной активности начал проявлять себя по обе стороны «железного занавеса» – движениями протеста в странах Западной Европы, особенно во Франции и Германии, в США и других странах, а также событиями «Пражской весны» – попыткой построения социализма с человеческим лицом именно путем расширения свободы и самостоятельности для каждого члена общества. Обе эти попытки были растоптаны и задавлены в равной мере антисоциалистическими силами. И не так важно, что одна из этих сил именовала себя демократическим государством, а другая социалистическим. Видимые различия между ними лишь подчеркивали наличие антидемократического подобия.

 

 

Драма Пражской весны

Если заглянуть в список научных и публицистических работ Р.Н.Блюма за 1968 год, то год не выглядит особенно плодотворным: всего четыре публикации, в том числе только одна носила принципиальный теоретический характер – «Отчуждение и революция». Но год выдался одним из самых драматичных и напряженных. По-прежнему много времени Блюм отдавал общественной работе в парткоме университета и математического факультета, руководил философским кружком. В этом году он начал определяться с планом будущей докторской диссертации, тема которой была им намечена чрезвычайно широко: история теорий революции в России 19-20 веков. В этом же году он начал писать первую свою монографию: «Теория социальной революции», которая вышла в свет на эстонском языке в году следующем в издательстве «Eesti Raamat“.

 

Но не особыми прозрениями и достижениями на научной ниве суждено было отметиться этому году в жизни Блюма. Уже с конца предыдущего, 1967 года, его внимание все больше привлекала Чехословакия. Конечно, труднее всего отследить внутренние, подводные течения, подготавливающие крупные социальные преобразования, но первой ласточкой Пражской весны, конечно, стал съезд Союза писателей Чехословакии, который состоялся в конце 1967 года. Впервые после 1956 года – трагических событий в Венгрии и 20-го съезда в СССР, на съезде прозвучали требования демократизации общественной жизни и восстановления исторической правды. Здесь нужно вспомнить о двух обстоятельствах. Во-первых, из стран так называемого социалистического лагеря Чехословакия до Второй мировой войны была экономически наиболее развитой, имела мощную промышленность, рабочий класс и традиции социалистического движения. Во-вторых, в 1952 году на компартию Чехословакии были обрушены сталинские репрессии, ряд руководителей, в том числе первый секретарь ЦК КПЧ, Рудольф Сланский, были казнены или приговорены к длительным срокам тюремного заключения. Причиной послужило их непослушание в отношении Югославии, которая первая из социалистических стран бросила вызов великодержавной сталинской политике. Второй причиной могло быть несогласие чехословацких руководителей на вступление их страны в состав СССР. Похожие планы были у Сталина относительно Польши и Болгарии, руководители которых также отвергли планы на включение их стран в состав СССР, за что многие поплатились жизнями.

 

В Чехословакии до 1968 года расправа над Сланским и его коллегами оставалась незаживающей раной. Даже десталинизация в СССР не привела к пересмотру несправедливых приговоров. Поэтому для чехословаков любое обращение к процессу 1952 года было знаковым событием.

 

И вот о восстановлении исторической правды заговорили писатели. Репрессий со стороны власти не последовало. Как видно, процесс брожения затронул уже и руководство КПЧ, в котором постепенно происходило омоложение кадров: на смену консервативным ветеранам приходило более молодое и образованное поколение. 5 января 1968 года пленум ЦК КПЧ снял первого секретаря ЦК Антонина Новотного и выбрал на его место недавнего выпускника Московской ВПШ Александра Дубчека. Начались быстрые кадровые перемены. Уже в марте месяце Новотный лишился и второго своего поста – президента ЧССР. Очень оперативно новое руководство запустило процесс реформ: в экономике, административно-государственном устройстве, в отношении СМИ, политического плюрализма. На законодательном уровне была de facto  разрешена многопартийность. Провели реабилитацию жертв 1952 года. Весной 1968 года на предприятиях было разрешено создание рабочих самоуправлений. Дубчек выдвинул лозунг «За социализм с человеческим лицом», и он был с энтузиазмом подхвачен огромным большинством народа. Впервые в истории коммунисты, открывшие шлюзы для свободы выражения мнений, позволившие СМИ давать трибуну самым разным точкам зрения, которые, разумеется, были в Чехословакии (достаточно вспомнить, например, Вацлава Гавела, который никогда не был ни коммунистом, ни социалистом), разрешившие многопартийность, не потеряли доверия общества, но только укрепляли собственные позиции. Этот опыт имел грандиозное историческое значение, ведь он наглядно показывал, что политическая власть становится неодолимой силой лишь тогда, когда проводит политику в интересах народа.

 

Думаю, что и в Тарту, и в Эстонии Рэм Наумович был одним из первых, кто обратил внимание на происходящее в Чехословакии. Разумеется, он, как и многие другие в Тарту, слушал всякие «вражеские» голоса. Кто не помнит комментарии Анатолия Васильевича Гольдберга по Би Би Си? Но в Тарту был еще один канал информации, для Советского Союза уникальный по доступности. При Тартуском университете была и есть библиотека, даже две: учебная, в которой в основном занимались студенты, и научная, которую посещали как профессора и преподаватели, так и студенты – легендарная «научка». Так вот, в научке, как и во всех крупных библиотеках СССР, был Отдел специального хранения. В подобных отделах могли находиться наиболее ценные, но главное – разного рода запрещенные издания, в том числе и так называемые информационные атласы, издаваемые Агентством печати новости (АПН), ТАСС (Атласы ТАСС), ИНИОНом (Институтом научной информации по общественным наукам) и др. Подобные информационные издания строго ранжировались по степени доступности, а также по периодичности издания. Например, только для членов Политбюро ЦК КПСС предназначалась легендарная Особая папка. Все члены ЦК КПСС получали еженедельные протоколы заседаний Политбюро и Секретариата ЦК КПСС. В Эстонии эти издания приходили только первому секретарю ЦК КП Эстонии, Председателю Совета Министров и Председателю Президиума Верхового Совета Эстонии. Ступенью ниже по степени доступности был ежедневник ТАСС: конверт форматом А4, вмещавший до 300 и более страниц текста. Это были переведенные на русский язык обзоры политических новостей по всем ведущим странам мира, интервью и выступления ведущих политиков и т.д. В научные библиотеки, типа Тартуской, а также в районные и городские комитеты партии приходили наиболее «демократичные» атласы – еженедельные Атласы ТАСС – тоненькие брошюрки, обычно до 100 страниц объемом. В горкомах и райкомах эти атласы могли читать секретари и заведующие отделами, а также официальные партийные лекторы, которым доверялось доносить «слово партии» до простого народа. Не знаю, как в Воронеже или Новосибирске, но в важнейших московских библиотеках Атласы ТАСС выдавались только в спецхране под расписку и на основе письменного заявления, которое могли и не удовлетворить. В либеральном Тарту все было проще: атлас можно было попросить у дежурного библиотекаря прямо в читальном зале, и выдать его могли любому студенту. Другое дело, о их существовании не все знали и не всем это было интересно.

 

В общем, читал регулярно Рэм Наумович Атласы ТАСС, делился информацией со своими близкими друзьями: Виктором Пальмом, Леонидом Столовичем, Чеславом Лущиком, Савватием Смирновым, Иваном Волковым, другими. Наконец, показал эти атласы и нам с Яаком. И начали мы их штудировать. Прочитывали от корки до корки. В это же время, когда Пражская весна набирала обороты, я начал регулярно, практически каждую неделю, а иногда и чаще, по вечерам заглядывать к Блюмам. На время визита гостиная отдавалась в полное распоряжение беседующих. Чувствовалось, в доме Блюмов все или многое было подчинено графику работы и жизни Рэма Наумовича. Домочадцы, если они были дома, обычно укрывались в соседней маленькой спальне и ничем не мешали разговору. Вся семья этим как бы давала понять: если ты пришел к Рэму Наумовичу, значит по делу, а разговор о делах – святое. Внутрисемейные приоритеты явно отходили на второй план.

 

События в мире заставляли думать, что, кажется, наступает долгожданное время перемен. Мы все тогда не до конца понимали, что значит жить в эпоху перемен! Грянул май – Майская революция во Франции: грандиозный студенческий бунт, поддержанный французским пролетариатом и профсоюзами, перебросившийся на многие другие западные страны: от Германии и США до Японии и Австралии. Самые яркие французские интеллектуалы: Жан-Поль Сартр, Мишель Фуко, Роже Гароди, Герберт Маркузе и др., поддержали этот бунт-революцию. Появилось понятие «новые левые». Мы повторяли звонкие лозунги бунтующего студенчества: «Запрещается запрещать», «Будьте реалистами – требуйте невозможного» и др. Острие молодежного негодования, как казалось, было направлено против основ общества массового потребления и даже против капитализма как системы. Уже в наши дни (2015-2016 гг.) на просторах интернета появилась версия о том, что студенческий бунт во Франции, ставший запалом для очень широкого международного движения протеста, на самом деле был ловко подготовлен американским ЦРУ с целью смещения президента Франции генерала Де Голля. Генерал действительно ушел в отставку, что, возможно, отвечало целям конспирологов, но не они выводят миллионы людей на улицы. Конспирологи способны, да и то не всегда, только использовать объективно сложившуюся ситуацию, но историю все же делают, к счастью, не они.

 

Той весной Рэм Наумович особенно часто и подробно вспоминал историю Октябрьской революции, такой, какой ее знал, пожалуй, только он один. Главный смысл блюмовских рассказов о революции сводился к тому, что концептуально она не была запрограммирована на массовый террор и насилие, о чем сегодня кричат буквально на всех углах. Об этом уже говорилось выше.  Революция не должна выливаться в банальный насильственный передел власти и собственности. Революция оборачивается трагедией, когда народ не готов к ней в  цивилизационном отношении, когда в один миг на поверхность общественной жизни вырываются копившиеся поколениями невежество, жестокость, фанатизм, нетерпимость. Всеми этими качествами народ тоже может обладать в полной мере. Не следует его идеализировать, укрываясь за ничего не значащей фразой «народ всегда прав». Народ может быть и неправ, и несправедлив, но не потому, что народ – всегда «собрание худших и слабейших», как утверждают сторонники элитаристских взглядов. В обществах, где социально-классовые антагонизмы имеют объективную обусловленность в особенностях технологического способа производства, разделении труда и социокультурных факторах, многое определяется характером взаимоотношений политических, экономических и интеллектуальных элит с большинством социума, что, собственно, и называется народом. Чем глубже пропасть между народом и элитами, чем изощреннее идеологический гнет, культивирующий фанатизм и ненависть, чем тяжелее груз исторических обид и унижений, тем опаснее и болезненнее процесс освобождения народа, опаснее и для самого народа. Возможно, эта формула хотя бы в какой-то мере может приблизить нас к пониманию трагедии Гражданской войны в России и множества других трагедий прошлого, настоящего и, боюсь, будущего, связанных с попытками самоэмансипации народа.

 

Весной 1968 года в мире сложилась, казалось бы, уникально благоприятная ситуация: движение за социализм с человеческим лицом, начатое в Чехословакии, поддержанное коммунистами многих западноевропейских стран, вот-вот готовое перекинуться на СССР и другие страны соцлагеря, могло объединиться с демократическим, антикапиталистическим движением «новых левых» в странах Запада. Впрочем, реальных шансов на глобальную социальную трансформацию было чрезвычайно мало. Почему? Ответ наш на этот вопрос может быть сугубо предварительным и приблизительным. Поэтому своими рассуждениями мы лишь попытаемся наметить некий пунктир возможного маршрута.

 

С конца 50-х годов прошлого века в западной социологической и политологической литературе появилось немало работ, с левых позиций анализирующих особенности массового сознания и поведения, а также механизмы взаимодействия властных элит и народа. Достаточно вспомнить работы Гюстава Лебона, Райта Миллса Младшего, Герберта Маркузе, Эриха Фромма, Франкфуртской школы и др.  В этих работах отмечается существенное изменение сознания и поведения людей в обществах, вступивших в стадию массового производства и потребления. Маркузе отмечает, например, феномен одномерности массового сознания потребительского общества: погруженности в сугубо материальное бытие, в «здесь и сейчас», стандартизованность вкусов, явное превалирование пассивно-потребительских моделей поведения в сфере свободного времени, неспособность к творческой самореализации. Важная особенность массового потребительского сознания – его внушаемость, манипулируемость. Еще до Маркузе Райт Миллс мл. описал феномен социального воображения как родовой способности человека быть ответственным субъектом социума, подчиняться не только актуальному «хочу», но иметь сложную пирамиду потребностей и мотивов, позволяющих ощущать собственную причастность к социальному целому, ответственность за него. Как раз боязнь ответственности, неспособность принятия ее на свои плечи Эрих Фромм назвал «бегством от свободы». Левые исследователи отмечали: человек массового общества легко поддается манипулированию. Особенно велика в этом роль СМИ, массовой культуры вообще, навязывающих людям совершенно определенные стандарты потребительского поведения, «убирающих» из сознания людей духовные компоненты, «освобождающие» их от мук совести, умения совершить нравственный выбор, превращающие их в потребляющих эгоцентриков. При этом и СМИ, и институты массовой культуры либо принадлежат крупному капиталу, либо контролируются им или подчиненным ему бюрократическим государствам. Происходит неуклонная бюрократизация государства, превращение политической деятельности из сферы социального творчества и состязания в ничего не решающие шоу. Но вместе с тем наблюдается и возрастающая анемичность как власти, так и общества. Обе стороны взаимодействия живут как бы не всерьез. В прошлом остаются жестокие классовые битвы. Лихорадка потребительства охватывает все новые страны и даже континенты. Возникают социальные государства и «общества всеобщего благоденствия», влиятельные профсоюзы, ведущие с работодателями и государством уже не классовую борьбу, а «дипломатическую игру» относительно чуть лучших или худших условий продажи рабочей силы.

 

Экономическое чудо, которое пережили многие страны Западной Европы, Япония и США, продолжалось почти 30 лет – с середины 50-х до начала 70-х годов прошлого века. Его основными драйверами были: высокая занятость, доступность и относительная дешевизна материальных ресурсов и быстрый технологический прогресс, позволивший буквально вывалить на потребительский рынок огромное разнообразие товаров, в том числе длительного пользования. Свою роль сыграл План Маршалла и демилитаризация экономик Западной Германии и Японии. «Чудо» было остановлено нефтяным кризисом» 1973 года, но десятилетием раньше в США и Западной Европе появились зародыши контркультуры, альтернативного образа жизни и движений протеста. В США движение протеста в значительной степени вращалось вокруг расовой проблемы, затем и вокруг войны во Вьетнаме, но оно имело и значительно более широкий контекст. Увлечение восточной философией, роком и наркотиками не столько куда-то вели и к чему-то призывали, сколько были свидетельствами отказа от навязываемых ценностей общества массовой стандартизации и массового потребления, желанием уйти в иную реальность: более свободную от материальных детерминант массового общества, более релятивистскую с точки зрения морального долга, обязательств перед другими, наполненную внутренним смыслом, ощущением собственной автономности и в то же время соединенности с другими такими же «я». Все это пестрое, преимущественно молодежное и студенческое движение, носило несколько абсурдистский, иррациональный характер. Оно стремилось к достижению даже не взаимопонимания, а слияния душ. При этом и движение хиппи в США, и «новые левые» в Европе во многом представляли собой «марш одиноких», направленный не на переустройство этого дерьмового мира, а на достижение чувственно достоверного согласия с самим собой. Поэтому велика была роль наркотиков, тяжелого рока и прочих психоделиков. Хотя молодые бунтари вели себя шумно, дрались с полицией, особенно во Франции и Германии, их бунт был политически донельзя наивным и никаких устоев поколебать не мог. Но он явился симптомом, о котором и сегодня следует помнить. Он продемонстрировал лишь ограниченную привлекательность общества масспотребления, масскультуры и массманипуляций. В какой-то момент люди наедаются всем этим, начинают понимать, что «все вокруг – чистая лажа», и уходят в себя, отключаются от «гребаной действительности», упрощают все свои отношения с другими и нередко опускают до уровня примитива собственное бытие и сознание. Следует также добавить, что для движения протеста во всех его формах было присуще категорическое отрицание всякого насилия, всякой иерархии, всякой регламентации. Собственно, в этом им и представлялась свобода как способность достучаться до другого, соприкоснуться душами, слиться с другой душой. Поэтому только любовь представлялась истинным воплощением свободы.

 

Похожие настроения бродили и среди советской молодежи. Они были не только подражанием, но и самостоятельным индивидуалистическим протестом против попытки возврата в противное нормальному человеческому естеству прошлое, и реакцией разочарования на авансы оттепели. Пражская весна в Чехословакии, разумеется, отличалась от событий Майской революции, отличалась контекстуально. Более направленный, упорядоченный, целеустремленный характер придавало ей хотя бы то обстоятельство, что инициирована она была сверху, самими властями. Власти, разумеется, преследовали вполне рациональные цели: пересмотр дела Сланского и реабилитация невинных, экономические и административно-территориальные реформы, ослабление партийного контроля над СМИ, существенное расширение разрешенных тем и проблем, по которым СМИ могут высказываться, демократизация внутрипартийной жизни, развитие диалога партии и госвласти с народом, сокращение дистанции между народом и правящей партией, удаление от власти наиболее одиозных руководителей. Уникальным моментом Пражской весны было также то обстоятельство, что ее лидеры были честными, убежденными коммунистами. Это касается и самого Александра Дубчека, и главного экономического идеолога Ота Шика, и Черника, Смрковского и других. Они оказались не «редисками», как многие начальники перестройки в СССР.  Честно вели себя по отношению к несоциалистической оппозиции, пока были у власти, и не стали к ней подлаживаться, когда либеральная оппозиция во главе с В.Гавелом пришла к власти и достаточно бесцеремонно задвинула в угол героев социализма с человеческим лицом.

 

Даже самые скромные шаги власти навстречу народу пробуждают в обществе, где главный дефицит – человечность и свобода, лавину надежд. В каждом обществе их содержание диктуется степенью нерешенности конкретных проблем, историческими обидами и несправедливостями, которые у всех разные, т.е. всем тем, во что дуновение ветерка свободы превращает задавленные мечты и, казалось, никогда не сбывающиеся желания. Вмиг они превращаются в надежды, в символы веры, во имя которых люди готовы на все, в том числе и на подвиги самоотречения. Из  казалось бы серого, равнодушного, единообразного общество превращается в сложнейший конгломерат самых разных устремлений, целей и действий. Причем в первое время возникает совершенно пьянящая иллюзия полного единства, совпадения, взаимопонимания всех со всеми. Физически осязаемым это ощущение становится во время массовых скоплений народа: митингов, манифестаций, демонстраций, когда отдельный человек растворяется в массе себе подобных. И это растворение, столь презираемое и отвергаемое многими в качестве «природных эгоистов» в обыденной жизни, в подобных ситуациях воспринимается как пьянящее голову счастье, как зримое проявление опять же затертой в «нормальной» жизни истины, что все люди – братья. Примерно такой была атмосфера первых месяцев Пражской весны и очень похожей – через 20 лет в СССР, в период зарождения массовых народных движений, таких, как Народный Фронт у нас в Эстонии. Но диалектика превращения ожиданий в надежды такова, что, родившись от одной причины – послаблений, поневоле допущенных или намеренно инициированных властью, надежды уводят людей от прошлого к будущему, в котором уже не остается места для единства. Обнаруживается, что возникшее в самом начале реформ ощущение единства было единством по отношению к прошлому. Но надежды на будущее у многих людей различны. Реформаторы нередко об этом забывают и становятся жертвами выпущенного ими на свободу разнообразия надежд. Нечто подобное произошло, разумеется, и в Чехословакии. Народный восторг первых месяцев Пражской весны быстро сменился достаточно жесткой политической конкуренцией с воспрянувшими правыми, хотя Александр Дубчек и его коллеги, в отличие от М.Горбачева, никогда не теряли поддержки стабильного большинства общества. Тем не менее, возникший «плюрализм мнений» послужил одной из веских причин для «спасения социализма в Чехословакии».

 

Оба, как сейчас принято говорить, проекта оказались «обманной» весной, т.е. «оттепелями». Идеологи новых левых, в том числе уже упоминавшийся Герберт Маркузе, настаивали на необходимости новой тактики. Проблема традиционных («старых») левых, по их мнению, состояла в том, что они стали частью буржуазного политического истэблишмента. Приняли действующие правила игры и в результате стали похожими на обычные буржуазные партии, интегрировались в существующую политсистему. Поэтому никаких формальных структур, никаких вертикальных отношений, никаких партий в привычном смысле слова… Подобную организационную концепцию попытались реализовать пришедшие на смену новым левым партии зеленых по всей Западной Европе. Действительно, опасность избыточной «интегрированности» левых партий и организаций (профсоюзов, например) в традиционную буржуазную политическую структуру существует. Находясь в рамках одной системы, все участники политической «игры» вынуждены действовать по единым правилам. А правила формируют «игроков». Но партии без лидеров, аппаратов, регламента, вертикальных связей, основанные на абсолютной «доброй воле» членов, да и без формального членства, фактически бессильны в соперничестве с профессиональными и, что очень важно,- хорошо финансируемыми традиционными партиями. Новые партии-движения оказались похожими на футболистов-любителей, решивших сыграть матч с профессионалами. Ясно, что те разорвут любителей «как Тузик грелку».

 

Ну, и где же выход? А выхода по большому счету и нет! Ведь никакая политическая деятельность, даже революционная, не в состоянии самостоятельно решить вопрос сохранения или отмены антагонистического разделения труда, сохранения или отмены частной собственности. Но сказанное не означает также, что история фатально предопределена, что иной социальной системы, кроме диктатуры всемирной олигархии, быть не может и не будет. Следовательно, необходимо умело и профессионально заниматься политикой, выстраивая политическую деятельность таким образом, чтобы в каждой ее точке, оставаясь на позициях реальности, стремиться к достижению более демократичных и более социально значимых результатов, т.е. осознанно и последовательно служить не маммоне, а человечеству. Это означает также, что ставя конкретные, «заземленные» цели, не следует упускать из виду целей далеких, стратегических: достижение такого состояния общества, при котором может быть обеспечен оптимум между развитием и стабильностью, частями общественного целого и самим целым. В период своей классовой предыстории человечество как субъект истории еще практически не родилось. Цели человечества так или иначе подменялись целями отдельных его представителей или групп. Наверное, это было неизбежно. Но подобное состояние является промежуточным. Человечество очень уязвимо на нашей маленькой планете. Дальнейшая, более гарантированная  его судьба, может быть связана с решением грандиозных общепланетарных проектов и задач. Для этого человечеству необходимо стать субъектом собственной жизнедеятельности на Земле, стать ее разумным властелином, для чего требуется строгое подчинение всех ресурсов Земли не извращенным, ситуативным прихотям олигархов и не ситуативным требованиям отдельных групп общества, а предельно рационально понимаемым задачам развития человечества как целого. При этом всеобщее не должно задавливать особенное. Социальная система может быть устойчивой и справедливой лишь в том случае, если интересы и самобытность каждого особенного представлены и защищены в ней. Именно этот аспект игнорировали все предыдущие радетели за социальную справедливость и интересы человечества. Как правило, их попытки уничтожения несправедливости и осчастливливания народа заканчивались установлением диктатуры и террором по отношению к самому народу. Пора научиться делать выводы из попыток радикально-революционными методами решить все проблемы неправедного социального устройства. Политическое насилие должно быть удалено из общественной практики. Допустимо лишь правовое принуждение для возвращения асоциально ведущего себя индивида или группы в правовое поле. Представляется, что эта задача может быть надежнее достигнута не меритократическим, а демократическим путем, который должен обеспечить реальность всему самобытному и особенному. Пока практически невозможно точно описать контуры подобного общества, но, думается, суть его очень хорошо передается знаменитой фразой из «Коммунистического манифеста», которую мы уже не раз вспоминали: это должно быть общество, в котором «свободное развитие каждого должно стать условием свободного развития всех». Иными словами, нет лишних или ненужных людей. Каждый ценен своей неповторимостью. Единственный род службы, который не унижает человеческое достоинство – это служба человечеству. Поэтому для демократически мыслящего, действительно левого политика (без всяких делений на новых и старых левых) речь должна идти об экзистенциальном выборе: либо политика как средство достижения выгод и почета в процессе обслуживания прихотливых интересов кучки олигархов, волею случая оказавшихся на вершине общественной пирамиды, либо служение человечеству, его развитию, его будущему.

 

Новые левые потерпели поражение, несмотря на размах движения и его эмоциональный накал. К сожалению, их движение не смогло подняться над уровнем анархического бунта, лишний раз доказав, что решительность и смелость – еще не все. Требуется способность рационально понимать и рационально действовать. ЛСД-эшными фантазиями и тяжелым роком этот мир тотального промывания мозгов, диктатуры силы и денег победить не удастся. Не дал результата и проект создания партий без структуры и организации. Лишний раз подтвердилась истина, что для победы над противником необходимо обладать соизмеримой с ним силой.

 

Не дала урожая и много обещавшая Пражская весна. Всходы этой весны погибли под гусеницами «братских» танков в августе 1968 года. Оказались раздавленными надежды на социализм с человеческим лицом. И этой истории суждено было повториться в форме фарса еще через 20 лет, когда либеральная интеллигенция Советского Союза ответила на призыв М.Горбачева вернуться к идее гуманного социализма заявлением о том, что социализм вообще невозможен. Так одно зло порождает другое!

 

Сегодня кажется, что Майская революция во Франции и Западной Европе в тех конкретных координатах не имела шансов на успех. Но с Пражской весной могло бы случиться и по-другому. Первоначальная реакция Москвы на события в Праге, пока эти события реализовались в основном на уровне кадровых перестановок, была достаточно нейтральной. Известно, что еще ранней весной 1968 года, когда Антонин Новотный обратился к Брежневу с жалобой на А.Дубчека, Брежнев ответил: «разбирайтесь сами». Ситуация изменилась, когда в Чехословакии в результате демократизации общественной жизни, предпринятой КПЧ, началась серьезная политическая борьба между вышедшими из тени антисоциалистическими силами и коммунистами-реформаторами. В этой открытой борьбе коммунисты оставались победителями, поскольку действовали честно и принципиально. Значительное большинство членов КПЧ и всего народа продолжало поддерживать Дубчека и его реформы вплоть до ввода войск в Чехословакию. Сегодня представляется, что советские консерваторы, оценивая происходящее в Чехословакии, не столько боялись ухода Чехословакии с социалистического пути, сколько использовали правую опасность для того, чтобы задавить попытку построения действительно социалистического общества, поскольку именно социализм с человеческим лицом для кремлевской бюрократии представлял наибольшую опасность. Но был ли шанс удержаться Дубчеку у власти и реализовать модель гуманного социализма, если бы не было вмешательства Москвы? Думаю, что такой шанс был. Чехословацкое руководство и ведущие идеологи поняли, каким должно быть устойчивое, развивающееся социалистическое общество. Оно должно быть синтетическим: рыночно-капиталистическим по организации экономики, по экономическому механизму, но с некоторыми ограничениями: недопущением сверхкрупных частных монополий, прежде всего в финансовой сфере, и в равной степени недопущением чисто государственных монополий – рассадниках коррупции. Кроме того, наряду с обычными капиталистическими предприятиями на рынке могли бы оперировать акционерные предприятия со смешанным капиталом, как национальным, так и международным, но часть акций обязательно должна на льготных условиях передаваться членам трудовых коллективов, а также свободно приобретаться на фондовых рынках, народные самоуправляемые предприятия, частично акционированные, частично находящиеся в собственности трудовых коллективов, кооперативы  и какая-то доля государственных предприятий, управляющихся в обязательном порядке советами трудовых коллективов.

 

Сфера распределения и потребления должна быть четко социально ориентированной. Превращение культуры, образования, здравоохранения и социального попечения в обычные капиталистические предприятия не должно допускаться. Здесь главная цель – не деньги, доходы и прибыль, а социальный эффект: здоровье людей, уровень образования, культуры и т.д.

 

В политической сфере – партийный плюрализм, альтернативные выборы, парламентская система, четкое разделение властей. Левые партии (коммунисты, социалисты, социал-демократы) реализуют свои цели только через победу на выборах. СМИ могут быть государственными, частными или принадлежать каким-то организациям, напр., партиям. Нет единой государственной идеологии. Идеологическими программами занимаются партии, а народ делает выбор. Ну, и так далее.

 

Подобная программа могла бы быть реализована именно в Чехословакии, стране с высоким уровнем политической культуры, обладавшей прекрасным экономическим потенциалом. Если бы чешским коммунистам не помешали, у них вполне могло бы получиться. Могло, потому что они вели себя с народом принципиально и честно, и народ им поверил, поддержал, несмотря на все фокусы сталинской политики. Реализация модели гуманного, демократического социализма была более вероятна, когда у власти находились честные коммунисты. Только им, да и то при массовой народной поддержке, было по силам запустить механизмы рынка в экономике и плюралистической демократии в политической сфере и при этом не отдать власть «буржуям». Практика последних десятилетий наглядно показала, как умеют расправляться с действительно демократическими, социалистически ориентированными режимами силы мирового империализма. Достаточно вспомнить Чили и гибель Сальвадора Альенде. Если бы политический процесс в Чехословакии контролировало НАТО, ни о каком социализме с человеческим лицом речи бы не было. Большинству тут же промыли бы мозги, купили тех, кого надо, кто не покупался – заставили бы уйти или убрали бы. На войне, как на войне!

 

Но социализм с человеческим лицом был не нужен ни Кремлю, ни Вашингтону. Синтетическая модель социализма, не уничтожающая частной собственности, но и не создающая «идеализированного царства бюрократии», не гнобящая оппонентов по лагерям и тюрьмам, но не позволяющая опускать народ до уровня нищенского существования ради процветания кучки олигархов и не падающая на колени перед властью денег, одинаково опасна и нелюба и классическому капитализму, и тому «социализму-перерожденцу», который в конце концов сложился в СССР.

 

Летом 1968 года мы с Яаком были в военном лагере. Трехлетнее обучение на военной кафедре университета заканчивалось летними лагерями, принятием воинской присяги, экзаменом и присвоением офицерского звания. Лагерь наш располагался недалеко от поселка Клоога в Харьюском уезде. Совсем неподалеку от наших казарм протекала речка Кейла с водопадом, на берегу которого стояло знаменитое имение графа Бенкендорфа, Фалль. Вот в этих местах мы и готовились стать офицерами запаса.

 

Не помню, чтобы в лагере нам особенно промывали мозги по поводу «чехословацких событий». Информации политического характера было мало. На всю казарму один телевизор, который смотреть было некогда. У кого были «Спидолы», слушали радио, в том числе «голоса». Но в последние пару недель перед вводом войск, т.е. в начале августа, о Чехословакии говорили подозрительно мало. Как вскоре выяснилось, готовились к вводу войск. Несчастье это произошло 21 августа. В Чехословакию одновременно была введена огромная, более чем 600-тысячная армия. Ядро составляли советские войска, но были также подразделения из Болгарии, ГДР, Польши, Венгрии. Кое-какие подробности ввода войск сообщили  кадровые офицеры, которые командовали нашими курсантскими ротами и взводами. Например, нам рассказали, что первым был блокирован Пражский аэропорт, на который высадили Псковский полк воздушных десантников. Сопротивления чехословаки не оказали, поскольку к этому народ и армию призывали руководители страны и КПЧ. Разумеется, тут же был арестован А.Дубчек и другие руководители. Народ молча стоял на улицах. В общем, шок был полный.

 

Через пару дней после ввода войск меня отпустили на субботу-воскресенье в увольнение. Я сел на автобус и приехал в Тарту. Сразу отправился к Блюмам. Рэма Наумовича застал во дворе их дома на Юхан Лийви. Он сидел на скамейке у деревянного столика, за которым несколько лет назад Рэм Наумович обсуждал с Герой Вейзблатом мое социологическое будущее.

 

Выглядел Блюм ужасно: почерневшее лицо, недельная небритость. Вид человека, только что потерявшего кого-то очень близкого. Увидел меня. Коротко поздоровались. Я присел к столу, не зная, как себя вести. «Слышали, Женя, новость?» – спросил меня Блюм, и вдруг выругался матом. Подобное я слышал от него в первый и последний раз в жизни. Бессилие и усталость были в этой эмоциональной вспышке.  Потом мы говорили о каких-то деталях, подробностях, но было очевидно: конец надеждам, конец мечте. Впереди уже угадывалась гора несусветной лжи, небылиц, россказней о том, как войска НАТО чуть было не вошли в Чехословакию, если бы «наши» в последний момент не успели. С этим предстояло жить, как и с враньем о трудовых успехах народа, наглой сытостью чинуш, растущей коррумпированностью и криминализацией власти. У нас, в Тарту «затягивание гаек» как-то не сразу проявилось. Значительно хуже было в Москве, Ленинграде, на Украине, где началось превентивное выявление «местных Дубчеков».

 

Жизнь шла своим чередом. Военный лагерь закончился. Начался новый учебный год. Поскольку весной на университетской комсомольской конференции меня избрали секретарем комитета комсомола ТГУ и мне предстояло работать на постоянной основе, я оформил академический отпуск, чтобы не запороть учебу. Было видно, как вернувшиеся после каникул студенты сбрасывали с себя политическую неосведомленность и равнодушие и на глазах превращались во все более активно реагирующих людей. О Пражской весне той осенью говорилось много и повсюду. Поскольку я регулярно читал синий Атлас ТАСС, информацией владел, что называется, из первоисточников. Читал знаменитый манифест «2000 слов», другие документы, которые в Атласе приводились полностью. На фоне этой информации особенно нелепой выглядела дуболомная пропаганда в центральных газетах, на всесоюзном радио и телевидении. Власть очевидным образом нервничала и перегибала палку. В университете мало кто принимал всерьез все эти россказни о НАТОвских танках на границе и прочее. Обсуждали мы чешские события и на кружке, и в аудиториях, и в общежитиях, и в комитете комсомола. В начале сентября из Чехословакии вернулся университетский строительный отряд. Ребята были в Праге в день, когда в город вошли советские танки, видели реакцию жителей. Привезли с собой плакаты, открытки, газеты и журналы. На границе их никто не проверял, ни с чешской, ни с советской стороны не было ни пограничников, ни таможенников. Формально граница была закрыта, но наши ребята где-то раздобыли дрезину и переехали на ней через границу нелегально, разумеется, без всякого досмотра. Потому-то они смогли провезти открытки, газеты и прочий материал. Так и мне довелось увидеть знаменитый выпуск газеты «Литерарни листи» с фотографиями танков на пражских улицах, плачущих пражан с поднятыми кулаками и совершенно недоумевающие, ничего не понимающие лица советских солдат. Эти лица были, пожалуй, самым запоминающимся свидетельством того, что происходило тогда на самом деле. Еще я запомнил открытку с портретами четырех руководителей Чехословакии: Дубчек, Черник, Свобода, Смрковский,  с надписью: «Были с вами – остаемся с вами». Можно ли себе представить, чтобы такое народ сказал о советских руководителях?!

 

Практически ежевечерне заходил к Блюмам. Обсуждали не только Чехословакию, но и то, как ввод войск отзовется на внутренней политике СССР. Было очевидно: власть после Н.Хрущева окончательно сделала выбор, решив душить любые попытки социалистических реформ. Разумеется, проводились параллели с Венгерскими событиями 1956 года, когда, как нам казалось, у Советского Союза были определенные резоны для вмешательства: в конечном счете, в Венгрии местные националисты убивали своих же венгерских коммунистов. В Чехословакии все выглядело чудовищным фарсом: коммунисты у власти, народ их поддерживает, страна переживает небывалый духовный подъем, а наши правители все это давят танковыми гусеницами. Но и чувство юмора окончательно нас не покидало. Появились анекдоты на тему ввода войск. Однажды Рэм Наумович рассказа следующий: «Пересекают наши танки границу с Чехословакией. Чешские пограничники кричат: Вы куда, границу не видите? – А танкисты отвечают: наша дружба не знает границ!»

 

Однажды к Блюмам зашел Савватий Васильевич Смирнов, заведовавший кафедрой русского языка, старый друг и коллега Рэма Наумовича. Я был свидетелем разговора. Чешский язык был узкой специализацией Савватия Васильевича, поэтому его срочно призвали в армию военным переводчиком и отправили в Прагу, где он провел несколько месяцев и где у него была масса друзей, коллег и знакомых. Помню его измученное лицо и почти крик: «Что же мы наделали. Нас там так любили, у нас там триста тысяч могил, а мы на них наплевали!»

 

Было очевидно: по-старому жизнь продолжаться не будет. Закончилась эпоха, начатая 20-м съездом. Теперь начинается иная. Какая? Мы обсуждали, вернется ли система к практике массовых репрессий, т.е. к «действующему сталинизму» или заморозки будут не столь жесткими? В целом было ясно: весна закончилась, закончились попытки демократизации и очеловечивания социализма. Жизнь будет какой-то иной: не такой, как при Сталине, не такой, как при Хрущеве… Слова «застой» тогда еще не знали, но наступил именно застой. Надолго.

 

Вот тогда-то Рэм Наумович и сказал нам с Яаком: если нет возможности участвовать в практической жизни, нужно уходить в науку, чтобы потом не наступать на старые грабли.

 

Приближался 1969 год. Для Тарту он стал своего рода аналогом Пражской весны, хотя, конечно, в наших скромных пределах.

 

 

Реальный социализм в тисках отчуждения

По-своему символично, что именно с 1968 года в научных публикациях Р.Н.Блюма появляется тема отчуждения – закономерный итог не только освоения идей К.Маркса, изложенных в «Экономическо-философских рукописях 1844 года», но и наложения на эти идеи практики отчужденного социализма, какой все более представлялась Рэму Наумовичу окружавшая его послеоттепелевская реальность.

 

Блюм опубликовал по проблеме отчуждения несколько статей. Первая из них появилась в Ученых записках Тартуского университета – Трудах по философии ХI. Сама статья была написана в конце 1967 года, а сборник вышел из печати в апреле 1968 года, когда события в Чехословакии только набирали силу, а Майская революция во Франции, затем и в Германии, еще не грянула. Название статьи – «Отчуждение и революция» – прямо указывала на внутреннюю связь двух этих понятий: отчуждение порождает революции, а революции – это механизмы снятия отчуждения. Поскольку статья «Отчуждение и революция» имела для Рэма Наумовича в известном смысле программный характер, остановимся подробнее на ее содержании.

 

В советской философской литературе продолжает сохраняться настороженное отношение к категории отчуждения, пишет Блюм. Большая часть связанных с категорией отчуждения работ направлены лишь на то, чтобы доказать правомерность использования этого понятия в рамках марксистского дискурса. Настало время сделать следующий шаг – сосредоточить внимание на решении проблемы снятия отчуждения. Данной цели посвящена и статья «Отчуждение и революция», в которой рассматриваются «некоторые аспекты проблемы преодоления отчуждения в ходе подготовки и осуществления социальной революции». (Уч.зап.ТГУ 3212, Труды по философии ХI, Тарту, 1968, с.119).

 

В своем понимании отчуждения Р.Н.Блюм опирается на известные идеи К.Маркса, которые тот развивал в «Экономическо-философских рукописях 1844 года»: «Под отчуждением понимается такой процесс и состояние, при котором человеческая деятельность и ее результаты превращаются в самостоятельную, оторванную от субъекта деятельность, силу, враждебную человеку и господствующую над ним». (там же, с.119). Сам Маркс хотел этим сказать две вещи: 1.  По сути дела, отчуждение является результатом противоречивости человеческого бытия, с одной стороны, позволяющего человеку как биологическому индивиду благодаря собственной деятельности в конкретных социальных условиях превращаться в социального индивида – суверенного субъекта собственной жизнедеятельности, обладающего самосознанием, свободой и чувством собственного достоинства. С другой стороны, эти же самые социальные условия, в том числе деятельность и продукты деятельности самого человека могут превращаться для своего творца во враждебную и порабощающую его силу. Получается, что человек обретает благодаря обществу и собственным усилиям человеческое самосознание для того, чтобы понять и ощутить собственную неприкаянность, одиночество, заброшенность во враждебный мир и т.д. Человек становится человеком, чтобы ощутить человеческое состояние как несчастье. 2. Если посмотреть на социальную жизнь людей, то причиной всех их социальных несчастий: эксплуатации, нищеты, власти денег и грубой силы – являются сами люди, творцы собственного отчуждения, что позволяет трактовать отчуждение как внеисторическую, вневременную силу. Данное обстоятельство побуждало некоторых крупных советских философов, например, Ю.А.Леваду, считать понятие отчуждения слишком общей, вневременной категорией, «не переносящей историзма», следовательно мало пригодной для объяснения конкретных социальных явлений.

 

Р.Н.Блюм приводит аргументы против этой точки зрения, опираясь на Маркса показывая многоаспектность, многоплановость феномена отчуждения: «…структуру отчуждения можно представить следующим образом: а) отчуждение продуктов деятельности человека, которое, в свою очередь, делится на отчуждение предметов, произведенных в непосредственном умственном или физическом труде, и на отчуждение институциональных структур разного рода (государство, право, мораль, семья и т.п.); б) отчуждение конкретно-исторических свойств общественного человека; в) идеологическое отчуждение, носящее вторичный характер, так сказать, отчуждение отчуждения (превратное мировоззрение превратного мира, по словам К.Маркса)». (там же, с.119-120).

 

Утверждение о том, что отчуждение имеет вневременной характер, Рэм Наумович парирует опять-таки ссылкой на Маркса: «… «утрата предмета» и «закабаление предметом» есть не просто результат опредмечивания, а опредмечивания в определенных общественных отношениях». (там же, с.120). Поясним понятие опредмечивание. Маркс заимствовал его у Г.В.Ф.Гегеля, который, собственно, и ввел в философский язык понятие отчуждения. По Гегелю опредмечивание – это процесс превращения потенций, сущностных сил субъекта в объект, т.е. в нечто, конституирующееся как самостоятельная данность вне его субъекта. Для Гегеля опредмечивание действительно заканчивается отчуждением, поскольку «мое» становится для меня внешним. Для Гегеля отчуждение – это превращение меня самого» в нечто внешнее, отвнешнение. Но философский контекст рассуждений Гегеля иной, чем у Маркса. Гегель в очень абстрактной форме анализирует диалектику созидающей и познающей человеческой   деятельности. Деятельность, по Гегелю, единство противоположных процессов: опредмечивания, актуализации субъектом деятельности себя вовне, и распредмечивания – познания субъектом себя самого, раскрытие собственной сущности в форме внешней данности. Таким образом, распредмечивание снимает отчуждение.

 

Маркс эту абстрактно-гносеологическую конструкцию Гегеля наполняет реальным социальным содержанием. Опредмечивание, созидание предмета, превращается для субъекта деятельности, например, рабочего, в отчуждение тогда, когда опредмечивание осуществляется «бесчеловечным образом» (К.Маркс). «Отсюда,- заключает Блюм,- чтобы понять, что такое отчуждение, а, следовательно, определить возможные пути его преодоления, необходимо подвергнуть научному анализу те общественные отношения, при которых происходит опредмечивание бесчеловечным образом». (там же, с.120) Рэм Наумович называет три базисных причины существования и воспроизведения отчуждения, существующих на протяжении всей «предыстории человечества», но наиболее активно проявляющих себя в условиях капитализма, когда вместе с возрастанием производящей мощи человечества возрастает и отчуждение: «1)стихийность  формирования и функционирования общественных регуляторов; 2)порабощающее человека разделение труда; 3) частная собственность». (там же).

 

Отчуждение проявляет себя наиболее агрессивным, разрушительным, болезненным образом именно при капитализме, когда возрастают не только масштабы созидательной деятельности людей, но и степень осознания ее стихийности, бесконтрольности. На это противоречие цивилизационного развития обратил внимание еще Ж.-Ж.Руссо, который полагал, что гармоничным, целостным, счастливым человек был в своем естественном состоянии, когда жил в единстве с природой и не знал социального неравенства. Возникновение собственности – причина всех бед и несчастий человечества. Поэтому его «золотой век» не впереди, а позади, и связан он был не с ростом богатства, а с наличием природной и социальной гармонии. Рэм Наумович считал, что, когда понимают феномен отчуждения в духе Руссо, неизбежно начинают рассуждать по схеме: «было – есть». Именно это стало причиной критического отношения к понятию отчуждение со стороны Ю.А.Левады. Но отчуждение – это не утрата того, чем реально обладал человек или человечество. Отчуждение – это сторона, неизбежная и необходимая, диалектически противоречивого процесса любой социально-исторической деятельности. Там, где возникает диссонанс между индивидуальными мотивами и всеобщими интересами, между замыслами и их воплощением, между нашей способностью активно и продуктивно действовать и умением постигать последствия своей деятельности, неизбежно появляется отчуждение – эмпирическое свидетельство того, что не удалось, осталось не достигнутым или до конца непонятым. Отчуждение – всегда зазор между тем, что могло бы быть и что получилось на деле.

 

Но не договорились ли мы тем самым до вечности и неуничтожимости отчуждения, т.е. опять же до его внеисторичности? Нет, речь не идет об отчуждении как неизбежном атрибуте человеческого бытия. Ведь отчуждение – это не свойство, не атрибут, а функция человеческой деятельности, динамической по своей природе. Гегель был прав, связывая снятие отчуждения с процессом познания, предвидения, поскольку эти процессы – начало противостояния стихийности. Там, где отчуждение начинает осознаваться как таковое, уже меньше отчуждения, чем там, где его не замечают или боятся замечать. Тем более, следует различать общесистемные причины, порождающие массовое отчуждение, и причины, так сказать, единичных актов отчуждения, с которыми может и должен бороться каждый человек. «Не подлежит сомнению,- пишет Блюм,- что возможность преодоления отчуждения заключается, прежде всего, в устранении главных причин, его порождающих и воспроизводящих». (там же).

 

В ряду причин и механизмов, устраняющих глобальные причины отчуждения, Блюм анализирует  социальную революцию, рассматривая ее на двух этапах: этапе подготовки революции и этапе ее осуществления – непосредственного разрушительно-созидательного действия народных масс, в ходе которого решается вопрос о возможностях и путях преодоления отчуждения в революционной борьбе.

 

Объединяя понятия «отчуждение» и «революция» можно было бы ожидать, что Рэм Наумович начнет рассуждать о тактике и стратегии подготовки вооруженного восстания, принципах формирования, обучения и вооружения воинских формирований, о тактике захвата власти и проч., т.е. обо всем том, о чем, как сегодня утверждают историки, писал в своем проекте революции в России Александр Парвус, стремясь заполучить от Германского Генштаба деньги под Октябрьскую революцию. Но Блюм никогда не сводил задачи революции к бланкистскому заговору. Опираясь на Маркса, он определял социальную революцию прежде всего, как эпоху переворота в способе производства, качественной ломки всей системы производственных отношений, в том числе и отношений собственности, и только на этой основе приведение в соответствие с новыми реалиями общественной надстройки: государства, системы власти, права, политики, морали и т.д. Поэтому Блюм пишет, что К.Маркс связывал возможность преодоления отчуждения прежде всего с огромным ростом производительных сил общества, без чего может иметь место «лишь всеобщее распространение бедности». (К.Маркс). Важно и то, что рост производительных сил позволяет не только удовлетворение необходимых человеческих потребностей, но и устанавливает «универсальное общение людей, превращает местно-ограниченных индивидов «во всемирно-исторических, эмпирически универсальных». (К.Маркс). Последнее замечание имеет исключительно важное значение: не только рост материального богатства, но в увязке с универсализацией социальных индивидов, все более проникающихся интересами всего человечества. Противоположное мы можем наблюдать в обществе всеобщего потребления, своего рода тупике общественного развития, где рост потребления, стимулируемый целью максимизации прибыли, в целом не приводит к личностному развитию, обязательно имеющему духовное измерение, но лишь к материальному пресыщению, перемалыванию ресурсов, статусному потреблению и т.д., лишь усугубляющими ситуацию тотального отчуждения. Значит уже К.Маркс подошел к пониманию того обстоятельства, что не само по себе материальное благополучие и возможность сверхпотребления ведут к ликвидации отчуждения. Они, скорее, уводят человечество в сторону от достижения такого состояния, когда человечество как субъект собственной истории превращается в ансамбль личностей-субъектов собственной жизнедеятельности, становящейся настолько универсальной, что превращает каждого в деятельного субъекта социально-исторического процесса. Качественной гранью в развитии человеческого общества является достижение такого состояния, когда уровень развития производительных сил позволит человеку превратиться из агента производственного процесса в его контролера и регулировщика. Маркс развивал эти идеи, действительно позволяющие увидеть качественную грань между отчужденным потребительским социализмом, крайне политизированная форма которого представлена сталинизмом, а более умеренная модель – практикой «реального» социализма от Хрущева до Горбачева, и, пользуясь терминологией самого Маркса, коммунизмом как реальным гуманизмом, при котором действительно свободное развитие каждого становится условием свободного развития всех, а общественной мерой богатства будет не рабочее, а свободное время. (см. там же, с.121)  

 

Далее Р.Н.Блюм останавливается на вопросе о возможностях и механизмах преодоления отчуждения. Вопрос этот был поставлен еще К.Марксом, которого активно цитирует Рэм Наумович, но, разумеется, у Маркса мы не найдем его окончательного решения. Хотя бы потому, что содержательно он совпадает с вопросом о возможной трансформации всего современного мира в процессе его перехода к новому технологическому способу производства. О некоторых возможных контурах грядущего общества можно говорить уже и сегодня, предполагая, например, рост человеческого фактора (требования интеллектуализации производства, повышения роли творческих видов деятельности), возможность децентрализации и автономизации социальной жизни в результате развития социальных сетей, мирового интернета и проч. Но утверждать о том, что следующая ступень цивилизационного развития обязательно будет связана с ослаблением социального отчуждения, довольно сложно. Возможно, это говорит о том, что категория отчуждения имеет вполне определенное место в системе категорий социальной философии, но на уровнях социального анализа, более приближенных к эмпирической реальности, оперировать столь абстрактным понятием не слишком продуктивно. Требуется найти целую систему переходных понятий, обладающих своими эмпирическими референтами, чтобы понятие отчуждения продолжало оставаться работающим при описании социальных явлений. Ясно, что эта категория хорошо проявляет себя на уровне макросоциологического, макросистемного анализа, оказываясь в известном смысле индикатором происходящих крупных исторических перемен. Ведь понятие отчуждения фиксирует уровень субъектности человеческой деятельности: насколько адекватно контролируют отдельные индивиды, человеческие группы и человечество как целое характер и продукты собственной жизнедеятельности? То, что казалось во времена Маркса достаточно очевидным, хотя и не всем: социальный итог отчуждения – «противостояние мира богатства и образования миру нищеты тотально лишенных собственности людей» (К.Маркс и Ф.Энгельс. Соч., т.3, с.33), которое уничтожается пролетариатом в ходе социальной революции, сегодня выглядит значительно сложнее. Очевидным остается лишь то, что развитие человечества продолжает оставаться все более диалектически сложным и противоречивым процессом, так что четко сформулировать критерии социального прогресса сегодня представляется очень сложной задачей. Во всяком случае история мирового развития от Маркса до наших дней – это не столько история ликвидации отчуждения как такового, сколько история его непрерывного воспроизводства во все новых, противоречивых формах. Одна из фундаментальных причин данной особенности была подмечена еще К.Марксом, о чем пишет в своей статье Рэм Наумович: «Определяющим, базисным видом отчуждения является экономическое отчуждение. Оно находит свое крайнее выражение в капиталистическом товарном производстве, в наемном труде, отчужденном от самого себя труде, «которому созданное им богатство противостоит как чужое богатство, его собственная производительная сила – как производительная сила его продукта, его обогащение – как самообеднение, его общественная сила – как сила общества, властвующая над ним». (К.Маркс и Ф.Энгельс. Соч., т.26, ч.III, с. 268). В этих условиях мертвый труд господствует над живым. Причем общей тенденцией является постоянное возрастание общественного труда, общественного богатства, отчужденного от живого труда. «Объективные условия труда приобретают все более колоссальную самостоятельность по отношению к живому труду, самостоятельность, выражающуюся уже в самом их размере … общественное богатство во все более мощных скоплениях, противостоит труду как чужая и господствующая сила». («Вопросы философии», 1967, № 6, с.102). Господство мертвого (овеществленного) труда над живым реализует себя во всевластии денег в современном обществе. В общефилософском плане К.Маркс описал феномен всевластия денег в буржуазном обществе еще в «Философско-экономических рукописях 1844 года». Там он в первую очередь фиксирует всесилие денег, способных в буквальном смысле осуществлять братание невозможностей: превращать зло в добро, уродство в красоту, бессилие в силу и т.д. Экономический анализ роли денег Маркс сделает позже в «Капитале», и во многом его выводы не утратили своей актуальности и до наших дней. В этом смысле опора Рэма Блюма на Маркса была совершенно оправдана и перспективна в рамках догматизированной советской общественной науки. Быстро возрастающая роль денег в условиях «реального» социализма, особенно в качестве регулятора потребительского поведения становилась очевидной реальностью, лишний раз демонстрировавшей системную близость модели брежневского потребительского социализма буржуазной цивилизации в целом. Превращение денег во все более важный стимул, мотив социального поведения указывал на то, что и при сохраняющихся институциональных различиях: наличие централизованного директивного планирования в СССР и др., массы простых граждан в Советском Союзе в своей мотивации, ориентациях, реальном поведении de facto  становилась все более похожими  на среднестатистических потребителей-обывателей капиталистических стран. Оценивая с высоты ХХI века специфику отчуждения при социализме, которую фактически описывал Рэм Наумович в своей первой посвященной проблеме отчуждения публикации в 1967 году, можно отметить, что отчуждение в условиях реального социализма носило более сложный, комплексный и тотальный характер, чем отчуждение при капитализме. Во-первых, потому, что в нем превалировало политическое и идеологическое отчуждение, более грубо и прямо давящее на человеческую личность. Во-вторых, потому что к этой форме отчуждения все более активно подключалось отчуждение экономическое, господствующее в буржуазном обществе.

 

Вторая половина статьи Р.Н.Блюма представляла собой типичный прием, которым пользовались критически мыслящие советские обществоведы: описывать социальные явления, присутствующие как в одной, так и в другой системах, говоря при этом как бы «о них», но в то же время имея в виду и «нас». «Современное общество, общество XX века, создавшее огромные производительные силы, которые служат враждебным человеку системам – гигантским капиталистическим монополиям, военной машине, бюрократическому государству, наглядно подтверждают правоту теоретического анализа К.Маркса. – пишет Р.Н.Блюм (там же, с.123).

 

Эти изменения ставят перед человечеством неотложную задачу произвести переворот в отношениях собственности, в социальной и политической структурах». (там же, с.123).

 

Все сказанное в приведенной цитате в равной степени описывает как тогдашний капитализм, так и тогдашний «социализм». Далее Блюм пишет: «Современный «демон» Франкенштейна, в первую очередь термоядерное оружие, довел отчуждение до самых крайних пределов, поставив под угрозу существование цивилизации. Отсюда перед человечеством возникает своеобразная  задача Сфинкса, которую надо либо разрешить, либо погибнуть». (там же, с.123-124). Следует признать, что Рэм Наумович совершенно точно зафиксировал системный симптом болезни, которой практически в одинаковой мере были охвачены обе конкурирующие социально-политические системы. Болезнь эта очевидным образом продолжается по настоящее время. Уже нет Советского Союза, саморазрушение которого лишь отсрочило общесистемный кризис, позволив на какое-то время перераспределить ресурсы в пользу более сильной системы. Тем самым был отсрочен кризис в ядре мировой социально-экономической системы – Соединенных Штатах. Но причины, углубляющие кризис, остаются. Сегодня нам представляется, что комплексом таких общих причин выступает постепенная исчерпываемость потенциала развития цивилизации на базе сложившегося технологического способа производства, с его зависимостью от исчерпаемых источников энергии и многих видов сырья, возрастающим дисбалансом между ростом населения и наличием пригодных для проживания территорий, углубляющимся социально-экономическим неравенством в мире в целом, ростом потребления и его стимулированием в целях извлечения все более высокой прибыли, наконец, опасно возрастающей мощью денежно-финансовых институтов по отношению к производящей экономике. В мировых отношениях явно торжествует право сильного. Ведущая мировая держава, лидер научно-технического прогресса, США оказались перед ситуацией возможной постепенной утраты лидерства в рамках существующего технологического способа производства и неспособности (возможно, отчасти и нежелания) совершить новый технологический рывок для перехода к новому, более высокому способу производства. Как представляется, этой коллизией во многом объясняются конфликты и противоречия наших дней: кризис на Ближнем Востоке, украинский кризис, давление на Россию, попытки США еще более подчинить своему влиянию страны ЕС. Основные черты описанного общего кризиса начали проявляться уже к началу 70-х годов прошлого века, т.е. во время написания статьи «Отчуждение и революция», но до сих пор внятных рецептов выхода из кризиса не получено. В своей статье Рэм Наумович предлагал традиционный марксистский рецепт: необходима социальная революция для того, чтобы открыть возможность для развития нового технологического способа производства, прежде всего для уничтожения главного препятствия дальнейшему технологическому прогрессу и главной угрозе существования всей мировой цивилизации – частной собственности, которая может быть ликвидирована только революционным путем. В этом Блюм был убежден: «Функцию мудрого царя Эдипа, разрешившего в греческом мифе коварную загадку, может, по-видимому, выполнить лишь такая социальная революция, которая способна искоренить все виды, формы и проявления частно-собственнических отношений с порожденными ими деспотически-волюнтаристскими методами управления, партикуляризмом и индивидуализмом. В такой социальной революции могут быть созданы условия, при которых возможна сознательная и планомерная регуляция общественной жизни в глобальном масштабе». (там же, с.124)

 

В приведенном отрывке Р.Н.Блюм совершенно недвусмысленно не проводит различий между отчуждением «у них» и «у нас», тем самым подчеркивая его общую природу. Свою позицию Рэм Наумович подкрепляет ссылкой на анализ французского философа Поля Барана, описывавшего олигархический капитализм как серьезнейшую угрозу человечеству. То, о чем говорил П.Баран в 1960 г., в наше время обрело вполне зрелые формы вселенской катастрофы: «Концентрация средств производства в руках небольшой группы олигархов (ответственных только перед самими собой и перед своей обязанностью наращивать прибыли), которые гладко и рационально руководят своими корпоративными империями, завершила превращение производственного аппарата в силу, стоящую вне и над индивидом, в силу, властвующую над его существованием и в то же время совершенно недоступную его контролю. Никогда в истории эта власть не была в такой степени властью над жизнью и смертью миллионов мужчин, женщин и детей». Поль А.Баран. Капитализм и рациональность.- «Вопросы философии», 1960, № 6, с.62 (там же, с.124).

 

Важным моментом преодоления отчуждения является уровень его осознания, психологическая отчужденность. Степень осознания отчуждения, следовательно, и характер поведения могут быть очень различными: от рационально осознанной революционной борьбы до иррационального, анархического протеста. Надо сказать, что и полвека назад, и сегодня буржуазные профессиональные промыватели мозгов и манипуляторы общественным сознанием работают много и весьма эффективно, чтобы увести человека в мир грез, псевдопотребностей и псевдопроблем. Иллюзорная удовлетворенность жизнью индивидуалистического потребителя имеет собственного сиамского близнеца – иррациональную ненависть вытолкнутого на обочину жизни лузера-неудачника ко всему успешному, творческому, талантливому или просто более состоятельному – вообще ко всему миру. Лузер чаще всего не в состоянии понять причин своего бедственного положения, как и пока еще успешный потребитель не догадывается, насколько призрачным и временным может быть его благополучие. Главное же, оба не видят истинных причин, порождающих общественную ситуацию, когда относительное благополучие одних людей обязательно оборачивается крушением судеб других. Практически обе стороны не просто порождены нынешним характером и уровнем монополистического капитализма, но они обе выступают объектами эксплуатации со стороны олигархического класса. Лузеры-маргиналы – это те, кого капитализм полностью выжал и выбросил на обочину, кто не сумел задержаться в рядах потребителей. Но и их продолжают дожимать, подсовывая наркотики, толкая на уголовные преступления и т.д. С другой стороны, этот класс выброшенных на помойку продолжает играть, как это ни странно, важную роль в сохранении социальной стабильности в обществе, самим фактом своего существования держа в напряжении и даже терроризируя тех, кто пока еще на плаву. Сильным мира сего угрозы они не представляют, но для успешных потребителей они -напоминание о их возможном будущем, да и угроза жизни и имуществу в определенных ситуациях.

 

Поэтому в США те, у кого пока еще имеются работа, крыша над головой и счет в банке, завидев на улице просящего милостыню нищего, часто произносят как заклинание: «Благодарю тебя, Господи, что я не на его месте!». Современный капитализм не только порождает нищету и социальное разложение, он научился эксплуатировать сегодня не только живой труд, но и потребление. Современный совокупный капиталист-эксплуататор не ограничивается тем, что выжимает максимум из труда наемного работника. Он продолжает наживаться на нем в сфере потребления, навязывая ему искусственные потребности, подсаживая его на иглу потребительства, заманивая в кредитные ловушки, воспитывая в нем извращенную потребность переплюнуть «соседа Джона» новой маркой автомобиля, новой любовницей, вколачивая в сознание убогое представление, что деньги – это все: и цель, и смысл и даже Бог нашей бренной жизни. Поэтому нищий и относительно благополучный боятся и ненавидят друг друга, а правящий олигархат на этих ненависти и страхе продолжает делать свой бизнес. «Иррациональность, – пишет Рэм Наумович, – характерная для многих форм протеста в современных развитых капиталистических странах, есть результат … бунта против буржуазной рациональности, отражение возрастающего противоречия между микросмыслом (частичной рациональностью на предприятиях, в корпорациях и т.п.) и макробезумием (общественной иррациональностью). Ясно, что такой протест против отчуждения не порывает и не может порвать с миром отчуждения. Более того он объективно может стать орудием самых реакционных и контрреволюционных сил (например, фашизма)». (там же, с. 126).

 

Тогда, в 1967 году, Рэм Наумович Блюм еще был полон исторического оптимизма. Он был убежден, что отчуждение вполне может быть преодолено. Что средством его преодоления может стать социалистическая революция, в наиболее полной мере соединяющая социальную рациональность (социалистическую сознательность) с рабочим движением. Что основным двигателем такой революции обязательно будет промышленный пролетариат, соединившийся с «интеллектуальным пролетариатом» – новыми массовыми категориями наемных работников – работниками умственного труда – в единый субъект будущей социальной революции… Но развитие очередной раз пошло иным, только ему ведомым путем. За прошедшие 49 лет социальная структура современных обществ радикально изменилась. Промышленный пролетариат перестал быть наиболее массовым социальным классом общества, обладающим  наиболее значительным потенциалом социальных изменений. Все большую популярность завоевывает введенный Пьером Бурдье термин прекариат (от английского precarious – неустойчивый, ненадежный, угрожающий). Меняется не просто социальная структура, но и ее содержание. Все более значимыми факторами, определяющими положение индивидов в обществе, становятся свободное время и социальная невостребованность. Меняются такие, казалось бы, стабильные параметры, как значимость наличия или отсутствия частной собственности, роль образования и индивидуальных способностей в достижении социального успеха. Значимым фактором социального статуса стало наличие или отсутствие постоянных доходов и социальных гарантий. К прекариату как раз и относятся люди, не имеющие постоянной работы, социальный гарантий, в том числе гарантий пенсионного обеспечения. При этом прекарии могут иметь вполне нормальную профессию и даже высшее образование. Совокупный уровень материального богатства в мире в целом и в наиболее богатых и развитых странах продолжает расти, правда, не такими темпами, как в первые послевоенные десятилетия, но вместе с тем продолжилась и поляризация богатства и бедности. Существуют различные подсчеты соотношения богатых и бедных, например, утверждается, что 10 процентов самых богатых людей мира контролируют около 90 процентов совокупного богатства. Богатство имеет тенденцию накапливаться на полюсе сверхбогатых, а бедность расширяться. Так, в наши дни, в России, например, наблюдается ежегодное увеличение числа долларовых миллионеров на 15-17 процентов. При этом даже в самых богатых странах постоянно растет число и процент людей, живущих за чертой бедности.     

 

За всеми этими изменениями стоят определенные экономические процессы. Во-первых, перемещение значительной части производящей экономики в развивающиеся страны: Китай, Индия, страны Юго-Восточной Азии и т.д. Вместе с ростом роботизации и автоматизации это привело к напряжениям на трудовом рынке Европы (в США ситуация с занятостью пока выглядит лучше). Во-вторых, многие работающие в богатых и благополучных странах попали в долговую кредитную ловушку, поскольку их уровень потребления в последние десятилетия превышал уровень доходов, а разница гасилась за счет банковских кредитов. В-третьих, происходит постепенное переливание экономической мощи в пользу банковско-финансовых институтов, а относительная роль производителей уменьшается. Это начинает оказывать все более заметное влияние и на мировую политику. На наш взгляд, такое перераспределение может служить одним из показателей постепенной «исчерпаемости» того технологического способа производства, который является фундаментом современной цивилизации. Новые прорывные технологии создаются, но их удельный вес пока еще невелик. Кроме того, пока не достигнуто прорыва в новой энергетике, без которой более высокий технологический способ производства сформироваться не сможет.

 

Все это в совокупности ведет и к изменениям в социальной структуре, к ломке традиционного образа жизни, к переоценке, очень болезненной, многих базовых ценностей. Формирование в развитых странах, а также в такой развивающейся стране, как Россия, многочисленного и быстро растущего прекариата (в России примерно 38 млн.чел.), ставит вопрос о глобальном отчуждении в новую плоскость. Сегодня речь идет не только об отчуждении внутри процесса труда, но и о массовом отчуждении от занятости и от значимых социальных ролей вообще. Специалисты опасаются, что это может послужить причиной для социальных волнений в будущем. В этом вопросе много неясного. Известно, что люмпенизированные социальные слои в целом довольно пассивны, хотя в некоторых случаях способны на бунты, эмоциональные и деструктивные. Прекариат – не люмпены. Это люди, обладающие довольно высокими социальными качествами, но им трудно определить цель своего протеста, поскольку его объектом является не конкретный частный собственник, а система в целом, порядок вещей. В ряды прекариата чаще всего попадают молодые люди, в том числе с высшим образованием. В странах Южной Европы безработица среди этой социальной категории достигает 40 и даже 50 процентов. Высока она и в государствах Балтии, что обусловливает интенсивный отток молодых из этих стран в более благополучный сектор Евросоюза, где пока еще сохраняется достаточное число нишевых рабочих мест, не очень интересных местным жителям, но обеспечивающих более высокий доход, чем на родине, пребывающим в Германию или Великобританию гражданам Литвы, Греции или Испании. Пока не очень понятно, какие цели преследуют сторонники переселения в Европу большого числа арабов-мусульман с Ближнего Востока? Возможно, одна из этих целей связана с удалением из этих богатых нефтью стран наиболее активной и беспокойной прослойки населения, чтобы без помех прибрать к рукам нефтяные богатства: Ирака, Ливии, Сирии. С другой стороны, поток беженцев провоцирует рост правых настроений в ЕС. Возможно, это тоже кому-то из сильных мира сего выгодно? Несомненно, что часть носителей правых настроений в Германии, Австрии и других странах, относятся к прекариату. К той его части, консервативной и склонной к насилию, которая действительно хотела бы «не пускать и делить». Но есть и другие прекарии. Им должно быть свойственно понимание того, к чему пришел на финише своей истории Остап Бендер: «Миллионеров из нас не получится». Наша цель – в свободе индивидуального самоосуществления. Если попытаться дополнить абстрактно-социологический анализ самоанализом de facto прекария, каковым и является на деле автор этих строк, то у прекария-пенсионера в Эстонии может быть лишь два желания: не скатиться в бездну люмпенского существования и сохранить имеющееся полунищенское status quo, обладающее единственным преимуществом неучастия в бессмысленной суете окружающего мира, свободы от его лживых правил и возможности заниматься тем, к чему испытываешь склонность. При этом доступность интернета позволяет сохранять иллюзию, и не только, определенной включенности в мир социальных отношений. Причем выбор партнеров по общению хотя бы частично зависит также и от меня. Подобные мотивы: жить в согласии с самим собой, сторониться зла и делать то, что нравится, могут быть близки и многим молодым прекариям. В некоторых пока еще очень богатых странах, в Швейцарии и Финляндии, например, уже ставится вопрос об учреждении так называемой зарплаты гражданина: выплаты пособия, позволяющего удовлетворять минимально разумные потребности, в обмен на неучастие в рынке труда. Впрочем, наличие работы не лишает человека пособия. Так, кажется, ставится вопрос в Швейцарии. Но то в Швейцарии, где, к тому же, совсем немного фанатов приезда мигрантов. Такое пособие может давать некую минимальную гарантию выживания и, безусловно, свободу индивидуального экзистирования.

 

Возникновение подобных тенденций указывает на то, что дальнейшее развитие может оказаться и не связанным с традиционными способами борьбы с социальным отчуждением. Пока неясно, как будут перестраиваться политические институты общества, имеет ли перспективы демократия народа, а не дальнейшее формирование мирового олигархического субъекта власти как в экономике, так и в политике? Поэтому какая-то часть идейного анализа Рэма Наумовича в статье «Отчуждение и революция», видимо, принадлежит только своему времени. Тем не менее, хочется напомнить, что Блюм был одним из первых советских философов, кто мужественно и прямо поставил вопрос о наличии отчуждения при социализме. И в этом, несомненная заслуга анализируемой статьи. Закончим словами Рэма Наумовича: «… не только теория, но и практика социалистического строительства дает достаточно много материала для суждения по поводу отчуждения при социализме. Такие извращения основополагающих принципов социализма, встретившиеся в процессе строительства нового общества, как культ личности, «культурная революция» с их полным пренебрежением к человеку есть не что иное, как возрождение крайних форм отчуждения. Еще далеко не изжиты явные проявления ситуации отчуждения и в области экономики (например, отношение к труду как неприятной обязанности, отсутствие чувства хозяина на производстве у части работающих), и в политической области (например, бюрократизм, политическая пассивность), и в области духовной (например, религия, различные фетишистские представления, пережитки националистической идеологии).

 

Констатация факта отчуждения при социализме ведет, по крайней мере, к двум напрашивающимся выводам. Первый – не огульное отрицание фактов, а всесторонний, глубокий и конкретный анализ различных видов отчуждения, существующих при социализме, может быть единственным конструктивным путем, способным помочь в решении практических задач. Второй – в современном мире, находящемся в процессе коренных революционных изменений, впервые создается реальная возможность для полного преодоления всех видов отчуждения, т.е. для осуществления марксистского идеала цельного, богатого человека, действующего в свободном и богатом своими отношениями мире». (там же, с.131).

 

Впоследствии Рэм Наумович еще неоднократно будет обращаться к проблемам отчуждения, опубликует большую статью, где подробно рассмотрит марксову теорию отчуждения и проанализирует различные аспекты и стороны этого феномена. Но об этой работе речь впереди.

 

Завершим же эту главу напоминанием о том, о каком времени и каком событийном ряде велась речь. «Труды по философии», в которых была опубликована статья об отчуждении, вышли из печати в апреле 1968 года. Крепли надежды, что в Чехословакии удастся совершить то, перед чем остановилась Октябрьская революция: приступить к строительству общества без частной собственности и эксплуатации на базе демократии самого народа. Эта возможность казалась реальной потому, что опиралась на совпадение планов реформистской власти и устремления абсолютного большинства всего чехословацкого общества. Трагедия заключалась не только в подавлении этой попытки, но и в том, что ее повторение через 20 лет в СССР оказалось во многом обреченным на провал именно потому, что была загублена чехословацкая модель социализма с человеческим лицом. У советских реформаторов с М.Горбачевым во главе перед глазами стоял чехословацкий опыт реформ, но не оказалось положительного опыта их осуществления. Думаю, это, вероятно, не главная, но одна из причин исторической неудачи перестройки. В Эстонию, конкретнее, в Тарту, ветры чехословацких событий долетели, как и весна, с запозданием. Тот год, особенно осень, оказались для Тартуского университета и его студенчества в полном смысле слова горячим. Хотя надвигались холода застоя.

НА ПУТИ К ТЕОРИИ СОЦИАЛЬНОЙ РЕВОЛЮЦИИ

Первая книга о теории социальной революции

1968 год оказался рубежным в жизни Рэма Наумовича Блюма и в политическом, и в интеллектуальном отношениях. Этот год начался с надежд на продолжение оттепели, развитие демократических процессов в СССР и других странах соцлагеря под влиянием Пражской весны – попытки построить социализм с человеческим лицом в Чехословакии. Этим надеждам было суждено погибнуть под гусеницами советских танков. Как оказалось, тем самым брежневское руководство СССР подписало смертный приговор и той политической системе, которой оно управляло. Развал СССР произошел позже, через социологическое поколение – 23 года, но 1968 год положил конец надеждам и попыткам решения проблем страны  демократическим образом, путем реального подключения к политике народных масс, обуздания бюрократии и постепенного превращения ее из привилегированного класса в элемент рационального, профессионального управления общественными процессами в том смысле, как понимал бюрократию Макс Вебер.

 

Но 1968 год стал для Блюма рубежным и с точки зрения его внутреннего развития как ученого. Именно в этом году Рэм Наумович начинает переход от изучения отдельных аспектов  революции, опираясь на классическое марксистское понимание этого феномена как переходной эпохи между капиталистической и коммунистической формациями, к новому осмыслению как самого феномена революции, так и тех социально-исторических реальностей, взаимосвязь между которыми осуществляется посредством революционных процессов. Выше мы уже говорили о том, насколько  был не случайным интерес Рэма Наумовича к категории отчуждения, разрабатывавшейся в ранних работах Маркса. Интерес к отчуждению в марксовом его понимании прямо приводил к неудобным вопросам по поводу сложившегося в нашей стране так называемого социалистического общества. Рассмотрение советского социализма через призму категории отчуждения с необходимостью приводило к таким вопросам, как вопрос о переходности социализма, его “похожести” и на капиталистическое общество, и на общество, которое должно прийти ему на смену. Сложность, многоплановость, комплексность, противоречивость феномена революции инвариантна сложности и многоплановости основанного на универсальных и всепроникающих товарно-денежных отношениях постоянно мутирующего, меняющегося капиталистического общества, одним из важнейших механизмов развития которого как раз и выступает социальная революция.

 

Книга “Теория социальной революции”, изданная на эстонском языке в издательстве “Eesti raamat”, Таллинн, 1969 год, по замыслу Рэма Наумовича должна была свести воедино основные элементы марксистской теории социальной революции, рассмотреть ее как многоплановый, но в то же время целостный феномен. Подведение итогов  предыдущей деятельности было задумано Блюмом как своего рода теоретико-методологическая основа для нового этапа исследования, который должен был реализоваться  в будущей докторской диссертации.

 

Следует отметить, что, приступая к написанию книги, Рэм Наумович еще не имел какой-то принципиально новой, оригинальной идеи, которая позволила бы ему переплавить имеющийся в его распоряжении фактологический и теоретический материал в новую теорию. Интересно, что приступая к работе над книгой, Блюм таким новым и оригинальным принципом еще не располагал, но работа по обобщению и систематизации имевшегося теоретического материала подвела Рэма Наумовича к формулированию собственной оригинальной концепции революции.

 

И, наконец, еще одно замечание: почему книга вышла на эстонском языке? В то время, когда Блюм над ней работал, впрочем, как и в нынешнее время, перед любым автором стояли две задачи: как написать содержательную, оригинальную книгу, и как ее издать. Надеяться выпустить монографию по одной из классических проблем марксистской науки – теории социальной революции – в Москве или Ленинграде без того, чтобы не повторить в ней всех задов официальной, освященной авторитетом партийной идеологии, нечего было и думать. Но зачем же тратить жизнь на переписывание сусловских интерпретаторов? Ради карьеры? Но это не про Блюма. Поэтому нечего было и мечтать о публикации книжки в столицах, пусть и не потрясающей основы, но написанной собственным языком, содержащей авторское видение и понимание изучаемого предмета. Оставалась возможность напечататься в Эстонии, тем более, что здесь имелось очень убедительное обоснование: на эстонском языке нет ни одной работы, содержащей целостное изложение марксистской теории революции, такой важной “для всех изучающих марксизм и просто интересующихся данной проблемой.”

 

Такова предыстория. Перейдем к изложению содержания работы.

 

В предисловии Р.Н.Блюм называет феномен революции знакомым незнакомцем. О революции знают, по крайней мере, слышали все, даже школьники и студенты. Но и специалисты трактуют это явление самым различным образом. К феномену революции хорошо подходят слова Гегеля о том, что “не все известное понято нами”. (с.3) Так в начале XX века известный французский социальный психолог, один из первых специалистов по психологии массовых движений Густав Ле Бон (Le Bon) писал: “Революции меняют только наименования вещей. Их разрушительная сила никогда не затрагивает глубинных идей и понятий конкретного народа.” (с.3). Напротив, американские исследователи М. Эллиот и Ф.Меррит считали, что “Революция представляет собой коренную переоценку общественных ценностей, глубокое изменение социальных установок относительно общественных институтов.” (там же).

 

Одни авторы считают революцию переворотом только в одной сфере общественной жизни – политической и правовой (Питирим Сорокин), другие рассматривают революцию как тотальное преобразование всей общественной структуры (H. Müller).

 

Относительно феномена революции встречаются диаметрально противоположные оценки: от понимания ее как “социального несчастья”, исторической ошибки, до провозглашения революции “локомотивами истории”, “праздником оскорбленных и униженных”. Отношение к революции самым очевидным образом указывает на социальное положение и партийную позицию любого автора, поскольку революционные преобразования, разрушая основы старого, отжившего порядка вещей, самым непосредственным образом затрагивают интересы и положение каждого, кто касается этой темы, думает или пишет о революции.

 

Означает ли сказанное, что революционные процессы вообще невозможно изучать объективно, научными методами? “На этот вопрос можно дать вполне положительный ответ, если исходить из позиции такого  класса, делом которого революция и является, освобождение которого означает освобождение всего общества и историческая миссия которого заключается в осуществлении самой радикальной социальной революции.” (с.4) Речь идет об исторической миссии пролетариата, для которого учение о революции является важнейшей частью его идеологии – марксизма-ленинизма.

 

Выступая с  подобным утверждением, Р.Н.Блюм не пытается спрятаться за позицию тогдашнего официоза. В отличие от носителей официальной идеологии брежневской эпохи, ни на йоту не веривших в то, что они сотни раз провозглашали сами и заставляли повторять других, он на самом деле считал, что важнейшей задачей современности является преобразование общества на коммунистических началах, и что субъектом такого преобразования должен выступить всемирный пролетариат. Толковать одно, думать другое, а делать нечто совершенно противоположное – было характернейшей чертой брежневско-сусловских идеологических заклинателей, которые для оправдания собственного положения и политики прикрывались революционным марксизмом, как Папа Римский евангелием. Для Блюма же марксизм оставался обоснованием важнейшего философского принципа – принципа активной, миропреобразующей деятельности. Огромное значение проблемы революции вытекает из самой сущности марксистской философии как философии практики – творчески преобразующей, по существу, революционной деятельности человека. Этим также объясняется и необходимость разработки основанной на принципе практики теории революционного процесса.

 

“Значение революции как объекта социологического изучения тем больше, что в обществе вряд ли можно найти другой столь же комплексный феномен. Поскольку революция является одновременно политическим, экономическим и идеологическим преобразованием, она разрушает устаревшие институты, нормы и ценности. В периоды революции обнажаются социальные противоречия, становятся видимыми процессы, которые в периоды эволюционного развития  оставались незамечаемыми, проявляется направленность социальных процессов и роль в этом различных социальных сил, проверяется справедливость и авторитетность тех или других идеологических конструкций и теорий, одним словом – изучение революции во многом позволяет вскрыть сущность многих процессов и тенденций исторического развития, что, по всей видимости, и составляет главную задачу социального исследователя.” (с.5)

 

1. глава

НЕМНОГО ИСТОРИИ

Термин революция используется по отношению к самым разным явлениям: научно-техническая революция, культурная революция, сексуальная революция и т.д. Общий момент: революцией называют качественные и быстро, бурно протекающие преобразования, изменения. В этом смысле революцию отличают от эволюции как плавного, постепенного процесса изменений. Эволюцией называют также процесс развития вообще. Естественно, она может иметь и качественный характер.

 

Не все качественные изменения в обществе происходят революционным путем. Реформы – это качественные социальные изменения, которые происходят иначе, чем революции – более плавно и менее разрушительно. К тому же, реформы осуществляются сверху, самими властями, а революции снизу, народом.

 

Общесоциологическое понимание революции характеризует процессы изменений, происходящие в обществе в целом, а не только в отдельных его сферах. Такое понимание революции и составляет объект анализа в данной работе. (с.7)

 

Откуда произошел термин “революция”?

Впервые в истории науки термин революция был использован в работе Н.Коперника “De revolutionibus orbium coelestium” («О круговращении небесных сфер»). Здесь понятие имеет, скорее, смысл вращение, повтор, возвращение, а не возникновение качественно нового.

 

По мнению Карла Гриванка понятие революции впервые было использовано для обозначения социальных изменений в 14 веке в хронике флорентийских купцов Джиованни и Маттео Виллани. Но на протяжении долгого времени под революцией понимали не столько установление нового порядка вещей, сколько возвращение к старому(с.8).

 

Первые европейские буржуазные революции 16-17 веков стимулировали появление социальных теорий, в которых бы анализировались сущность и причины таких изменений. Реставраторский оттенок в понимании революционных изменений был окончательно вытеснен в работах немецких и французских просветителей 18 в. В содержании понятия революции постепенно пробило дорогу  объединение двух смыслов: народного, разрушительного восстания и преобразования общества в лучшую, новую сторону (с.9).

 

Но если применительно к социальным преобразованиям термин революция начал использоваться довольно поздно (с 18 века), то в отношении политических изменений их характеристика как неожиданных и насильственных использовалась уже с античных времен. Первое описание госпереворота находим в “Государстве” Платона. Причины, характер и направленность госпереворотов, а также меры по их предотвращению подробно анализировал в “Политике” Аристотель, который считал отсутствие равенства общей причиной переворотов. Поэтому демократический порядок более безопасен, чем олигархический, ибо против демократии народ выступать не будет(там же).

 

Большой популярностью пользовалось учение древне-греческого историка Полибия о цикличности и закономерности смен форм правления: монархия – аристократия – демократия – снова монархия.

 

В средние века господствовало представление о божественности власти, что приводило к категорическому запрету сопротивления ей, тем более ее низвержения. Но даже официальная церковная (католическая) идеология (Фома Аквинский) допускала возможность сопротивления тирану или узурпатору, если он нарушает божьи заповеди относительно своих подданных. Еще более радикальны  хилиасты, верящие в установление справедливости в земной жизни после второго пришествия и Страшного суда. Позиция хилиастов совпадала с Фомой Аквинским  в надежде на  справедливость, которая виделась им  в возврате к раннехристианским отношениям. Более радикальным был Томас Мюнцер, требовавший установления на земле политическим путем Царства Божия. (с.10). Проблемы революционного переустройства общества ставились в 15-16 вв. и в работах Макиавелли, Бодена, Монтескье. Поворотным пунктом в развитии понятия “революция” стала Великая Французская революция, которая стала толчком для выработки теории революции.

 

Революция как природное несчастье

Уже в период Великой Французской революции появились различные ее толкования, которые отражали интересы 3-х основных классов общества, борьба между которыми во многом определила основные тенденции развития общества в 19 и “с определенными модификациями” в 20 веках. Это класс феодалов, который объединялся с крупной буржуазией, прогрессивная буржуазия и народные массы (предпролетариат, крестьянство, городские низы). Соответственно и теории революции подразделяются на три типа.

 

а) Идеологи феодальной аристократии, против которой была направлена буржуазная революция, считали ее природным несчастьем. (с.11). На подобной точке зрения стояла и крупная контрреволюционная буржуазия. Идеологом этих сил был Эдмунд Бёрк, а его критиком Томас Пейн. Бёрк считал, что революция является не созидающей, а разрушительной силой, оставляет после себя анархию, нищету и падение нравов. Гражданская война – худшее ее порождение. Причиной революции  выступают интриги потерявших чувство реальности философов и политических теологов. (с.11)

 

Эти взгляды распространились в Европе в период якобинской диктатуры и наполеоновских войн. Они стали основой идеологии Священного союза, который провозгласил право вмешиваться во внутренние дела других стран, если им угрожает революция. Вдохновителем и организатором Священного союза был австрийский канцлер Меттерних, называвший революцию то пожаром, то стихийным бедствием. Главная роль государства, по его мнению, – обеспечение спокойствия, которое на деле оказывалось тупиком. (с.12)

 

С развитием капитализма и его противоречий в рядах противников революции оказывалось все больше представителей буржуазии и буржуазной интеллигенции. Так было после революции 1848-49 годов в Европе и после революции 1905-7 годов в России. “Отношение к революции стало своего рода лакмусовой бумажкой, которая позволяет оценить прогрессивность или реакционность того или иного класса, его историческую судьбу.” (с.12)

 

Выход на историческую арену пролетариата в 19 веке усилил отрицательное отношение к революции большинства буржуазных авторов, что наблюдается и сегодня.

 

Революция как политическое преобразование

б) Закономерной и справедливой считала революцию прогрессивная буржуазия, поскольку она направлена против феодализма, деспотизма и  абсолютизма. Революция – законный акт ниспровержения тирана, который своим всевластием нарушает общественный договор, полагал Ж.-Ж.Руссо. Эта позиция зафиксирована во французской «Декларации прав человека и гражданина” и ее разделяют все сторонники революции. Справедливость революции следует не только из нарушений общественного договора и прав человека, но также является закономерностью общественного развития. Как отмечал Кондорсе, революции являются необходимым компонентом развития общества. (с.13).

 

Гегель отмечал, что революция – необходимая ступень мирового исторического развития, этап в самоосуществлении духа и осознания человеком собственной свободы. (там же) Хотя Гегель и отрицал возможность повторения  Великой Французской революции в Германии, полагая, что все необходимое там сделала Реформация.

 

Причины революции сторонники этого подхода видят в деспотизме, аморализме и бездарности власти, которая тяжелым бременем висит на шее народа. Задача состоит в том, чтобы революционным путем ликвидировать старый политический порядок и создать новый, который бы отвечал естественным правам человека, прежде всего свободе и равенству. Таким образом, резюмирует Р.Блюм, речь идет о политической революции (с.15). Эту политическую задачу можно выполнить двумя путями: переворот может быть совершен самим правительством, и тогда он осуществится спокойным путем, либо народ возьмет дело в собственные руки, и тогда переворот будет взрывным и насильственным.

 

Ориентация такой революции на исключительно политические задачи оставляет в тени задачи социальные. В ходе Французской революции можно наблюдать желание многих буржуазных революционеров остановить революцию на решении чисто политических задач и страх перед крупными социальными изменениями (жирондисты, дантонисты). Подобного направления после революции придерживались и историки Реставрации (Тьер, Минье, Тьери, Гизо и др.). Хотя они обращали больше, чем их предшественники, внимание на социальные вопросы, в том числе имущественные интересы, классовую борьбу, но главными для них оставались  вопросы политические. Политический подход к пониманию революции сохраняется и по сей день.

 

Революция как социальное преобразование

с) В отличие от политической сторонники социальной теории революции видят в ней прежде всего не политическое, а социальное преобразование. Р.Н.Блюм приводит место из “Анти-Дюринга” Ф.Энгельса, где тот пишет, что для сторонников социальной теории революции “Требование равенства не ограничивается больше политическими правами, но должно включать в себя также общественное положение отдельной личности; следует ликвидировать не только классовые привилегии, но и сами классовые различия.” (16)

 

Первые призывы к социальной революции можно обнаружить у вождя крестьянского восстания в Германии в 1525 году Томаса Мюнцера. Во Франции еще до ВФр с позиций социальной теории выступил на защиту крестьянства сельский священник Ж.Мелье (1664-1729),  а в России А.Радищев. “Завещание” Мелье, опубликованное после смерти автора, содержало подробную програ